Ангел Боттичелли

After years in exile how can I make it? How can I taste it? Feel freedom with your own eyes. I saw you tried to hide. Сan I forget it? Or can I regret it? It will sit inside. After years in a while, I started over but ended up nowhere. Only then I realized. That‘s all this time I can't forget it. And I can't reset it. It will sit inside. — Loolacoma: Inside Гвидо Миста умеет очень многое и сфера его компетенций постоянно расширяется. Иногда ему хочется, чтобы богатый жизненный опыт слегка обеднел, но, к сожалению, повлиять на это он уже никак не может. Что сделано — то сделано. Навыки, приобретенные с согласия или против воли, уже не выбросить из головы, как бумажный стаканчик из под кофе. Миста может стать благодарным слушателем и провести рядом с нуждающимся несколько часов, сочувственно внимая каждому слову. Способен помочь дельным советом, если кому-то вдруг потребовалось починить ламповый телевизор, раритетный автомобиль, спортбайк или любимый тостер. Необходимо проучить зарвавшегося знакомого? Не вопрос: Миста решит и эту проблему, одолжив своих пичотти или, в редких особых случаях, научит хорошим манерам самостоятельно. А еще... Он одинаково хорошо приготовит рагу неаполитано как из говядины, так и из человечины. И оба блюда окажутся одинаково вкусными. Одними поступками Миста справедливо гордится, а за другие презирает самого себя и стыдится сделанного. Всякое бывало: чего-то не хочется вспоминать никогда, а о чем-то, напротив, страшно забыть. Имена. И даты. Месяц и число каждого года. День свидания с молчаливыми ангелами скорби, опекающими покой хороших, но давно мертвых товарищей. И Миста приходит на кладбище, словно в бар, чтобы напиться горько-сладкого вина и в сотый раз пересказать истории о тех временах, когда все они были вместе. Веселыми. Дружными. Живыми. «А помнишь, ли ты, Бруно, как мы...»? «А ты, Леоне, помнишь, как он...»? В душе Миста очень сентиментален, однако в это никто не верит. Потому, что единственное, чему тот не сумел научиться за минувшие годы — это откровенность. Обнажение души давалось очень сложно и в юности, когда кровь кипела сильнее, а уж в тридцать шесть, когда сердце покрылось алебастровым налетом прожитых лет, оставаться открытым и безоружным стало и вовсе невозможно. Камень — это лучшая броня, оберегающая от ненужных тревог. Но каждый раз, когда Миста наблюдает за доном Джованной со стороны, на ней неизбежно образовывается новая трещина. Джорно Джованна задумчиво всматривается в лазурную даль залива. Из окна его непритязательно обставленного кабинета открываются виды изумительного великолепия: слева — грозные очертания Везувия, справа — уютные старые домики Марекьяро, а прямо — лазурные просторы Тирренского моря. В контровом свете Миста не может определить цвет костюма, который сегодня надет на Джованне, хотя знает наверняка, что черный. С некоторых пор Джорно носит только темные одежды, которые, по его словам, демонстрируют окраску его неумолкающей совести. Но Миста в это не верит. Его завораживает золотое свечение, струящееся в светлых волосах, свободно распущенных по плечам. Оно переливается в лучах догорающего заката и венчает голову ореолом, словно нимбом, едва различимым на фоне ослепительно белых облаков. Очертания хрупкой фигуры и развевающиеся на ветру локоны делают Джованну похожим на одну из эфемерных женщин, запечатленных на полотнах Боттичелли. Всякий раз, когда Миста видит Джорно таким, его дыхание перехватывает от невероятной красоты безмолвного мгновения, которое хочется остановить, чтобы созерцать вечно. — И давно ты стоишь за моей спиной, Гвидо? — дон Джованна узнает его по звуку шагов, хотя тот старается ступать бесшумно. И по запаху, нередко отмечая вслух какую-то неведомую особенность индивидуального аромата, исходящего от тела Мисты. — Извините, дон Джованна, — отзывается тот. Джорно медленно оборачивается, и свет, пронизывающий волосы, преломляется. Нимб вспыхивает и растворяется в вечернем воздухе, оставляя перед Мистой обычного человека, снявшего божественную маску. Иисус Христос прожил всего тридцать три года и принял мучительную смерть за грехи всего человечества. Этим летом Джорно исполнилось тридцать три, и для любого члена Пассионе он до сих пор является тем самым спасителем, который восемнадцать лет назад избавил город от грязи. Каждый верный ему человек надеется на то, что избавителю не уготован судьбой мучительный путь на Голгофу, потому как далеко не все любят и уважают Джорно Джованну. — Брось, — он тепло улыбается. — Давно сбился со счета… Сколько раз я просил тебя не обращаться ко мне официально при отсутствии посторонних?.. — Много, Джорно. И я давно устал считать количество принесенных извинений за это, — Миста устало и немного виновато улыбается в ответ. — Привычка... Они проводят большую часть времени в окружении тех самых посторонних: подчиненных, деловых партнеров, политиков, звезд шоу-бизнеса и многих других, с которыми дела Пассионе имеют точки пересечения. И очень редко остаются наедине, чтобы поговорить за чашкой кофе. Поэтому Миста гораздо чаще называет Джорно «дон Джованна», и упоминать его имя всуе становится как-то неловко. Все сделалось гораздо сложнее, чем было когда-то давно. Когда они оба являлись обычными приятелями, стоящими на одной ступени социальной и клановой иерархии. А потом Джорно стал боссом и назначил Гвидо соттокапо: членом организации, которому подчиняются все капореджиме, а также своим первым заместителем в случае ареста или смерти. «Черт, Джорно! Я не справлюсь с такой ролью! Я слишком тупой для этого! Махать кулаками — одно, но встать у руля вместо тебя!..» — тогда Миста здорово испугался ответственности, которой Джованна великодушно одарил ближайшего соратника. Пресвятая Мадонна, да что он тогда мог знать о том, как руководить мафией? Что мог знать восемнадцатилетний пацан о том, как держать в узде десяток капо, большинство из которых были старше, опытнее и имели в подчинении по сотне отчаянных головорезов?! Как эти люди, воспитанные жестокостью бывшего дона — Дьяволо — должны были принять какого-то молокососа в качестве своего шефа?! «Ты справишься, Гвидо. Ты справишься», — Джорно произнес эти слова всего один раз и ласково похлопал Мисту по спине, будто щенка по холке. И тогда осознание отчаянной драматичности их положения окатило ледяной волной: дон Джованна не мог позволить себе сомневаться в сделанном выборе и не ожидал отказа от человека, с которым прошел через огонь и воду. От человека, который ради малознакомого парня неоднократно рисковал собственной жизнью и потерял всех близких друзей. Гвидо внезапно понял, что они с Джорно, как два беспризорника, теперь должны держаться друг за друга и во всем помогать так, как помогали бы родным братьям. С тех пор для Мисты навсегда перестала существовать постыдная отговорка «я не могу». — Выигранная битва не равнозначна выигранной войне, — Джорно вновь смотрит на дотлевающий горизонт. Напряженно и неотрывно. Словно бы ждет того момента, когда тонкую линию разорвет черная волна вражеского флота из тысяч фрегатов. И он, будто часовой на посту, желает заметить угрозу как можно раньше. — Пять крупных и десяток более мелких кланов все ближе подбираются к нашим ресурсам. Меня беспокоит только одно… Достаточного ли у Пассионе людей, чтобы сдерживать их... Каморра никогда не была единой и централизованной, но ради совершения одного великого дела все банды могут скооперироваться при наличии перспективы получить значительную выгоду. Они долго ждали и собирались с силами, и теперь готовы противопоставить двадцать тысяч человек против пяти тысяч, состоящих в Пассионе. Торговля оружием и наркотиками являлась основным историческим промыслом и главной статьей дохода неаполитанской мафии. И когда Джорно, став новым доном Пассионе, провозгласил новую политику без наркотиков, многие посчитали его сумасшедшим. И не без оснований: стоит одному клану отойти от прибыльных дел, его сочтут ослабевшим и сметут без всякой жалости. А на место горделивого идеалиста всегда найдется беспринципный капиталист, готовый занять кресло дона самым необременительным образом. Ни один благородный идеал не выстоит против сокрушающей силы денег и чужой жажды наживы. Лучший вариант — найти компромисс. Джорно понимал это, и как бы сильно ни стремился искоренить наркотики, он все равно никогда бы не смог осуществить свое желание. Компромиссом послужило смещение трафика южнее - в итоге, на территории Неаполя стало практически невозможно приобрести товар. Однако чистота города оказалась иллюзорной — дилеры ушли в глубокое подполье. И за годы принципиального противостояния дона Джованны всем кланам каморры выросло целое поколение безработных и нищих, которых лишили единственного источника дохода — сбыта. Маргиналы ненавидели Джорно, видя в нем причину всех своих бед. И с каждым днем недовольных становилось все больше. Когда Джорно сверг Дьяволо, на Пассионе пошли войной десятки банд, желавших занять освободившееся место и захватить подконтрольные территории — лакомый кусок города: международный грузовой порт, через который в страну ввозится нефть, уголь, железо, руда, лес и зерно. То, что все эти богатства вдруг оказались сосредоточенными в руках какого-то Джорно Джованны — мальчишки, назвать которого «доном» ни у кого не поворачивался язык — многие посчитали крайне несправедливым стечением обстоятельств. И конечно же, не могли допустить того, чтобы желторотый юнец дерзко и единолично распоряжался такими ресурсами. В первые годы велась нешуточная война за порт. Пассионе теряла деньги, уважение, репутацию и людей. Но после пяти лет терпеливого противостояния кланы, развязавшие войну, наконец, запросили перемирие. И Дон Джованна не стал отказывать им. Все без исключения устали от кровопролитий и хаоса. Наступили еще двенадцать лет затишья перед бурей, которая вновь разразилась совсем недавно. — Мы готовы к встрече гостей, — кивает Миста, хотя Джорно не смотрит в его сторону. — Новые отряды сформированы. У нас есть псы, надрессированные выполнять твои приказы. — Спасибо. Я знал, что могу на тебя положиться. 2 Руки Джорно дрожат, словно с похмелья несмотря на то, что он совсем не употребляет алкоголь. Однако тремор настолько сильный, что приходится прижать ладони к груди и лечь, придавив их к кровати весом собственного тела. Все это началось около пятнадцати лет назад. В самый разгар борьбы с кланами Каморры за право крышевать неаполитанский порт. Ребенок. Это был простой ребенок. Мальчишка лет десяти-двенадцати. Он внезапно выскочил наперерез из-за угла офисного здания. Не ожидав подвоха, Джорно не успел что-либо предпринять, чтобы защититься. А мальчишка молниеносно вскинул руку и, не целясь, расстрелял как попало всю обойму Беретты-92. Три девятимиллиметровых парабеллума вонзились в грудь и в живот. Четвертый пробил череп по касательной, но не задел мозг. Пятый зацепил плечо капореджиме, сопровождавшего Джованну. Ребенок тут же убежал, бросив оружие, а Джорно остался лежать в луже собственной крови. Раненый капо безотлагательно доставил дона в ближайшую больницу, резонно опасаясь за жизнь босса. Что стало с тем мальчиком, никто не знает. После операции состояние Джованны было тяжелым и нестабильным. Он пребывал в коме четыре дня, и все это время Миста не отходил от него. Дежурил у реанимационного бокса, верные пичотти носили ему кофе и пиццу, которые он с трудом мог есть. Гвидо беспощадно винил себя за халатность, хотя в тот день даже не присутствовал рядом и не являлся свидетелем произошедшего. Капо, который не смог уберечь Джорно от пуль, выпущенных ребенком, Миста застрелил без лишних раздумий. Утром пятого дня Джорно Джованна, наконец, открыл глаза. И Гвидо первым заметил в них что-то странное: цвет радужки изменился, словно бы ее начинили крошкой зеленого бутылочного стекла. Однако, вопреки опасениям, дон Джованна чувствовал себя хорошо, и радость перекрыла замешательство, вызванное неожиданными изменениями. С тех пор цвет глаз так и не поменялся обратно. — Не сейчас, — неизвестно кому произносит Джорно будто бы через силу. В большой скромно обставленной комнате никого нет. Холодный голубоватый свет луны стелится по дощатому полу. С берега доносится шум прибоя, а с соседней улицы — отборная брань парочки молодоженов. — Уходи, — Джорно прячет лицо в покрывале. Руки норовят обхватить горло, пальцы впиваются в одежду, стремясь разодрать ее в клочья. «Я ведь предупреждал», — над ним насмехается язвительный голос, звучащий глубоко в голове. — «Теперь тебе никто не поможет». Джованна старается не слушать и не слышать, но заглушить этот мерзкий и порядком осточертевший тон невозможно ничем: ни болью, ни алкоголем, ни кокаином. Он терзает не только наяву, но и во сне. «О, если я так тебе надоел, тогда просто выпусти меня. Давай же! Освободи нас обоих от этой проклятой пытки!» — голос требует громко и властно. — Нет. Ты никогда не будешь свободным. Я не могу позволить тебе творить все, что заблагорассудится, — порой Джорно плохо отличает реальность от бреда, и нередко задумывается о том, что просто болен шизофренией. Но будь оно так, то заболевание оказалось бы меньшим из всех зол. Когда Джорно пребывал в коме, сознание ему не принадлежало, и вся подвластная сила осталась без контроля. Сознание же Дьяволо, отправленное в сюрреалистический трип по всем кругам ада, получило невероятную возможность вырваться из череды бесконечно сменяющих друг друга смертей и воскрешений. Однако душа не могла покинуть единственную материально существующую оболочку, в которой оказалось заточена. Тело Джорно. «Благодари меня, жалкий бездарь, за то, что все это время я помогал тебе руководить моей Пассионе! И заставлял окружающих восхищаться твоим откуда-то взявшимся управленческим талантом! Аха-ха!» — голос едко и зло звучит где-то за левым ухом. — Это меньшее, что ты мог сделать для того, чтобы искупить свои грехи, — пятнадцать лет совместного проживания с Дьяволо в одном теле изматывают Джорно настолько сильно, что в приступе отчаяния он порой всерьёз помышляет о самоубийстве. Потому, что не знает, каким еще способом можно заставить бывшего босса замолчать навсегда. От безрассудного шага останавливает единственная мысль: если Джорно умрет, то все вернется на круги своя. И Неаполь окажется погребенным под разнообразными веществами. «Так стоит ли сопротивляться? Это только доказывает всю несостоятельности твоей глупой юношеской мечты о мире без наркотиков, оружия и торговли людьми. Не пора ли повзрослеть, милый? Сколько отребья желает твоей смерти! Если умрешь ты, то умру и я. Не лучше ли вместо того, чтобы затыкать мне рот, прислушаться? Вместе мы можем создать ужасный мир, в котором никто не посмеет даже косо взглянуть на тебя». Когда Дьяволо становится скучно от предсказуемого сопротивления Джорно, он меняет тактику и начинает обольщать новыми возможностями, которые Джованна может получить, если решит сотрудничать. Все чаще Джорно хочется поддаться соблазну, потому что он понимает: в словах Дьяволо есть резон — чистоты без грязи не бывает. — Расскажи мне, как добиться единства в Каморре, в которой никогда его не было? — из-за головной боли сложно говорить. Джорно знает, что именно благодаря разрозненности и разобщенности одна из крупнейших и жестоких банд Италии все это время остается неистребимой. Но ему необходимо обезопасить себя, своих людей и территорию. Утвердить единые правила для всех. «Это невозможно, малыш», — насмешливо, но внезапно ласково звучит голос. — «Чтобы добиться уважения, придется уничтожить всех несогласных без всякой жалости. Позволит ли тебе совесть поступить подобным образом?» — Позволит. Если принятая мера послужит на благо городу и его жителям, — Джорно твердо уверен, что ни на секунду в этом не усомнится. Он унаследовал от своего отца Дио неумолимую решительность и жестокость по отношению к врагам. И уже неоднократно демонстрировал это качество в деле. — Из всех боссов должен остаться только я. Ни от кого не зависимый и никому не обязанный. Дьяволо предвкушает увлекательное зрелище. И тот призрачный отблеск настоящей жизни, за которым он подглядывает, используя чужое тело, никогда прежде не казался таким ослепительно ярким. 3 Миста не впервые слышит, как Джорно разговаривает сам с собой. Нет, не при нем. Только когда уверен, что за ним никто не наблюдает. Но Джованна ошибается: Миста приглядывает за ним всегда. С тех пор как мальчишка из трущоб пытался его пристрелить. После пережитого покушения Джорно как-то неуловимо изменился: стал ещё более замкнутым и печальным, а каждая редкая улыбка казалась прощальной. Он подолгу молчал, глубоко обдумывая ответ на совершенно незначительный вопрос, будто тщательно взвешивая все слова которые может сказать, будто прислушиваясь к тому, что нашептывает внутренний голос. У многих возникали небезосновательные опасения насчет того, что пуля, все же, повредила какую-то часть головного мозга вопреки заверениям врачей. Однако сам Джорно всегда говорил одно и то же: с ним все в полном порядке. А уж в том, как он чутко ощущает собственное тело, сомневаться не приходилось. Однако странности, однозначно, появились. И не исчезли со временем. И вот сейчас, стоя возле двери в коридоре, Миста слышит сбивчивую речь дона Джованны. Он будто пьян и спорит сам с собой или с воображаемым собеседником, ответы которого неочевидны. С каждым днем беспокойство Мисты нарастает, но он по-прежнему не решается озвучить собственные подозрения. — Джорно? — заходит без стука. Только у него, как у особо приближенного к дону человека, существует эта исключительная привилегия. Не предупреждать о своих визитах. Миста сам настоял на том, чтобы она у него появилась. Всё потому же: он в любой момент должен знать, не требуется ли помощь. — Уже поздно, Миста, — кажется, Джорно раздражен. Да, действительно поздно: два или три часа ночи. Но почему же тогда босс отдыхает полностью одетым и обутым на неразобранной постели? — С кем ты разговаривал? Я никого здесь не вижу, — наконец Миста задает давно терзавший вопрос. Вид Джованны, страдающего бессонницей и при этом изображающего спящую красавицу, его очень сильно злит. Потому, что Джорно лжет. Несмотря на обоюдно данную клятву всегда обо всем говорить полную, исчерпывающую, правду. Что же черт подери заставило его лгать? И лгать так невыносимо долго. — Должно быть, снилось что-то… Не бери в голову, — тот небрежно отмахивается, будто от назойливой мухи, и отворачивается к стене. — Не держи меня за идиота! — в два широких прыжка Миста пересекает пространство и оказывается возле кровати. — Ты думаешь, что я ничего не замечаю?! Но это, блядь, не так! — неосознанно переходит на крик, хватает Джорно за руки и сильным рывком разворачивает к себе лицом. — Что ты себе позволяешь?.. — он слабо возмущается, и это звучит настолько неубедительно, что Мисте хочется рассмеяться. Но он молчит, внимательно всматриваясь застывшее на прекрасном лице уродливое выражение невыносимой муки. Что с ним происходит? Что?! — ЧТО?! ЧТО, во имя всех святых, с тобой произошло, Джорно?! Если ты тронулся рассудком, то просто скажи мне об этом. Я все устрою! Не надо изображать мессию и... Договорить он не успевает. Хлесткая пощёчина обжигает щеку. Никогда прежде Джорно не делал ничего подобного, хотя ругались они не раз и не два. Боже, чего только не было! Но он никогда не смог бы ударить своего друга. Своего брата. — Ты забываешься, Миста, — в тоне отчетливо слышится неприятный скрежет льда об металл. Тот перестает узнавать Джованну. И виной тому вовсе не ночная полутьма, а несвойственная холодная сокрушительная ярость, которую можно ощутить даже на расстоянии. — Извини, ты прав... — сконфуженный, он капитулирует. — Но все же... Я на твоей стороне... И готов помочь... И это правда. Миста готов для него сделать все, что потребуется: и порубить всю Каморру в одиночку, и достать луну с неба, и солнце, и самого господа бога стащить с облаков, если Джорно того захочет... Он добудет все, в чем тот будет нуждаться. Но в эту минуту его слова звучат неуверенно, натыкаясь на стену высокомерного безмолвия. Словно бы Джорно слушает, насмехаясь и потешаясь над наивной самоотверженностью другого человека. Будто бы считает унизительной и жалкой подобострастную преданность. Безграничную и безусловную. И давно знает о том, насколько самозабвенно, сильно и, вероятнее всего, безответно Миста любил Джорно все эти годы. Как босса. Как друга. Как брата. И как мужчину. Он резко встает с кровати и отступает на шаг назад. Выносить этот презрительный взгляд невозможно — он чувствует себя раздетым и безоружным. — Спасибо, Гвидо... Я могу доверять только тебе, - тихо и ласково, вымученно и обреченно. Миста не верит собственным ушам: какая резкая перемена интонаций! Теперь он вновь узнает своего ангела Боттичелли, во взгляде которого трепещет страх стать свидетелем того, как самый близкий человек отрекается от него и прямо сейчас разворачивается и покидает комнату, оскорбленный неозвученными откровениями. Но Миста остается. И никуда не уходит. Он чувствует: что-то не так. — Джорно? — спрашивает так, как будто не уверен в том, что видит именно его. — Прости меня... Я... Дон Джованна хочет о чем-то рассказать, но почему-то не решается. Каждый его жест выдает безысходность, отчаяние и немой ужас. Мисте больно видеть его таким. — Говори. Пожалуйста, говори, — он снова опускается на кровать и неловким медвежьим движением сгребает Джорно в объятия. — Чтобы там ни было. Того колотит мелкой дрожью, как побитого щенка, намокшего и продрогшего под дождем. Мисте страшно: что если то, о чем он пока не догадывается, окажется нерешаемой проблемой, с которой останется только смириться? Так и происходит. — Он мучает меня, Гвидо... Он мстит мне... — Кто, Джорно? — осторожно интересуется Миста, обеспокоенно всматриваясь в его напряженное лицо. Тот долго молчит, и он уже не надеется услышать ответ. Но Джорно едва слышно выдыхает: — Дьяволо... 4 Дьяволо надевает костюм. Черный в белую полоску. Такой, какие любили носить сицилийцы в 50-х годах. Он красуется перед зеркалом, поворачиваясь то одним, то другим боком. — Хорош, — резюмирует голосом Джорно. И только чуждые Джованне интонации выдают его присутствие. Стрелки на брюках остры. Черные туфли начищены до зеркального блеска. Волосы красиво уложены. Все как обычно. Только чрезмерное и ревностное внимание к деталям — к массивным перстням на пальцах, золотым часам, цепочке на шее и солнечным очкам — выдаёт в Джорно Джованне другую личность. Не менее красноречивы широкие, резкие и отрывистые жесты, без намека на присущую плавность, высокомерный взгляд, гордо вздернутый подбородок и менторский тон, преисполненный ядовитого сарказма. — Давайте повеселимся, господа, — Дьяволо улыбается отражению Джорно и Гвидо в зеркале, и эта улыбка похожа на оскал. — Ты, — обращается к Мисте. Тот вздрагивает от неприятной неожиданности и подбирается. — Организуй встречу с теми главарями, их консильере и капо, которые стремятся уничтожить Пассионе. Подцепи этих жадных идиотов на лакомую наживку: возможностью проведения переговоров о разделе зон влияния в порту. И не забудь сказать, что нашему уважаемому дону... — Дьяволо давится последним словом, — ... Джованне надоела эта грызня. Миста коротко кивает, хотя не совсем понимает, какую выгоду принесет это мероприятие — только подвергнет жизнь Джорно дополнительной угрозе. Но вскоре замысел Дьяволо становится очень прозрачным и до ужаса простым. — Местом встречи назначь площадь Пьяццо-дель-Меркато. Это будет очень символично. После этих слов Миста понимает, что именно подразумевает бывший босс Пассионе. Площадь Пьяццо-дель-Меркато невзрачна и не ухожена, располагается совсем недалеко от порта. Сейчас она представляет собой самую обычную парковочную зону, однако в средние века использовалась для проведения публичных казней. Именно отсюда когда-то начала распространяться чума по всей Европе… Миста понимает, что символичность заключается в желании отдать дань истории — и всех боссов кланов Каморры, которые примут приглашение и приедут, ожидает верная смерть. — Если не хочешь, чтобы пострадали члены Пассионе, женщины, дети и кто-либо еще, то рекомендую перекрыть доступ на площадь и предупредить своих, чтобы не совались. Надеюсь, ты оценил степень моего великодушия? — Дьяволо усмехается и не ждет ответа. Мнение Мисты интересует его меньше всего. — Я позволю Джорно объединить свои способности с моими — и все решится меньше чем за минуту. На площадь явится красный король и окутает десятки человек золотой мантией. А после в Неаполе, наконец, воцарится благословенная траурная тишина, которую никто не осмелится нарушить. Миста благодарит мироздание за то, что Джорно обладает способностью контролировать Дьяволо. Но если он лишиться этого таланта, то всему, чего они достигли, наступит мгновенный конец. Он не понимает, каким образом сознанию Дьяволо удалось прервать вечную череду умираний и прицепиться к чужому, приговорившему к вечным ужасу и боли. Не понимает, почему Джорно не под силу отправить его восвояси или уничтожить. Но воспринимает обстоятельства как данность, на которую никак не способен повлиять. Дьяволо — тот самый человек, из-за которого Джорно и Гвидо лишились всех дорогих людей. Миста очень хочет поквитаться и забрать должок, но реализовать это справедливое желание он не может. Потому, что Дьяволо и Джорно составляют единое целое: невозможно навредить одному, не причинив страданий другому. Придется принять. Но не простить. — Я все сделаю... — обреченно соглашается. У Мисты нет иного выбора. Приказ отвечает целям организации. — И еще кое что, — цепкий взгляд прожигает зеркало. Миста ощущает себя муравьем, прижаренным солнечным лучом, пропущенным сквозь увеличительное стекло. — Что? — тихо, едва слышно. Он осознает, что не желает знать ответ. — Забудь о Джорно. Он принадлежит мне уже давно, — Дьяволо усмехается красивыми губами дона Джованны. — Я не могу допустить того, чтобы это прекрасное тело лапал деревенщина вроде тебя. 5 Утро воскресенья выдается жарким и душным. Тихим и напряженным, будто воздух замирает в ожидании грозы. Ни дуновения ветра. Ни капли прохлады. Даже морские волны слабо и почти бесшумно, будто с неохотой, накатывают на берег. Центральные улицы Неаполя необычно пустынны. И только на площади Пьяцца-дель-Меркато кипит невиданное оживление. Мужчины разных возрастов прибывают сюда кто на чем: на автомобилях или на мотоциклах. Боссы Каморры берут в сопровождение по взводу головорезов, опасаясь оставаться без охраны. Никто не разговаривает, не ругается, не угрожает друг другу. Люди молчаливо здороваются: одни — липкими нервными рукопожатиями, другие — царственным взмахом ладони, третьи удостаивают лишь высокомерным кивком. Сейчас им нет никакого дела до соблюдения правил светского этикета. Дон Джованна собирает всех в самом сердце города. Многие из них являются не слишком образованными, а потому ничего не знают о прошлом места, где сейчас находятся. Иначе бы давно поняли, что никаких переговоров вести с ними не намерены. Но даже не зная этого, каждый нутром ощущает подвох, только не понимает, в чем же он заключается. Может быть, в заведомо невыгодных условиях? Зачем вообще Пассионе понадобилось делить пирог, к которому дон Джованна не подпускал ни одного голодного рта на протяжении восемнадцать лет? Полицейская облава? Да это же просто смешно! В Италии нет ни одного карабинера и комиссара, который бы не был куплен мафией. Что же тогда? Площадь окружена невысокими старыми зданиями, будто крепостными стенами. И каждый собственной шкурой ощущает внимательные и тревожные взгляды жителей, прячущихся за занавесками своих окон. Ничто не способно отвадить людей от зрелищ. Но Джорно на руку присутствие свидетелей того, как он не только избавит кланы от ожесточенной конкуренции, но и освободит мирных жителей от разгула преступности и беспредела. Дон Джованна станет для них героем, и горожане сами вверят Неаполь ему в руки. — Дорогие братья, — Джорно появляется неожиданно, будто фокусник, из ничего. Просто возникает в самом центре площади. Совершенно один. Без телохранителей. Без друзей. Рядом с ним нет никого. И это внезапное одинокое безрассудное явление среди врагов внушает почти суеверный трепет. Но не всем. — Какие мы тебе братья, Джованна! — осмеливается выкрикнуть кто-то, преодолев ошеломление. — Да, верно! — поддакивает другой голос. — Братьев не собирают в загоне как скотину на убой! — Да! — Точно! Джорно мягко и снисходительно улыбается, больно раня чрезмерным дружелюбием, под которым маскируется жалость к тупым бездарным ничтожествам, за всю свою жизнь так и не научившимся вести себя по-человечески. — И почему же тогда вы все равно пришли сюда, как скотина на убой? — насмешливо и ласково. Совершенно беззлобно. Воцаряется минутная тишина, а затем толпу разрывает от всеобщего возмущения. Какое неуважение! Он, что, возомнил себя боссом боссов?! — Я вижу перед собой толпу орущих орангутангов, а не людей! — голос Джорно становится зычным и резким. Таким, что почти заглушает какофонию звуков. — Я вижу лишь бешеных животных! Глаза наливаются темнотой, багровеют и кажется, что кровь сейчас заструится по щекам. Те, кто стоит к Джорно ближе всех, инстинктивно отступают на шаг назад, отдавливая чужие ноги, обутые в дорогие ботинки. Проносится очередная волна переругиваний. А Джорно неожиданно смеется. Громко и весело. Кажется, все происходящее его искренне забавляет. — А бешеных животных, мои дорогие... — окончание фразы дон Джованна произносит свистящим шепотом: — Ис-с-с-требляют! Время словно проваливается в бездну звенящей тишины и воцаряется хаос. Первобытный и не управляемый. Он кишит среди тел, превращая каждое в кровавое месиво, которое, оседая на брусчатку, становится травой и цветами, прорастающими сквозь камни. На площади не остается ни одного человека: ее устилает зеленый ковер. А через несколько мгновений тишина разбивается ворвавшимися звуками автомобильных сигналов, голосов и пением птиц. Ход времени возвращается в обычное русло. Люди выбегают из домов и с восторженным недоумением оглядывают неожиданно образовавшийся газон, которого здесь не было еще минуту назад. Дети гладят траву руками, радуясь её мягкости и податливости. Взрослые выражают пожелание, чтобы так все и оставалось вместо проезжей части. Миста наблюдает за происходящим с крыши соседнего здания, и никак не может поверить в то, что Дьяволо держит слово: результат его совместной работы с Джорно, действительно, впечатляет. Массовое убийство, произошедшее у всех на глазах, никто даже не заметил. 6 — Ты должен уйти, — произносит Джорно с обреченностью осужденного на неизбежную расплату за все прегрешения. Но Миста не уходит. Он смотрит на дона Джованну отупевшим взглядом и не понимает, почему же тот прогоняет его. Насовсем. Из Пассионе. И из собственной жизни. Как такое возможно?! Ведь они знают друг друга с самой юности. Они были друзьями. Братьями. Сообщниками и соучастниками. На всем свете невозможно найти двух других таких же, которые оказались бы настолько же близки друг другу. Так почему же? — Почему?.. — тон Мисты становится металлическим. Но лишь потому, что за напускной невозмутимостью он пытается скрыть захлестнувшее отчаяние. Если Гвидо не будет притворяться бесчувственным, то, наверняка, не сможет контролировать собственные страхи. — Ты должен понять... — красивое лицо искажает агония душевных страданий, будто бы говорить эту правду дону Джованне приходится против собственной воли. Джорно приносит себя в жертву. Он освобождает Гвидо, но сам остается сидеть в этой клетке. Вместе с запертым в ней персональным дьяволом. Он не желает превращать жизнь Мисты в ад, если тот останется подле него. И потому соглашается нести крест освободителя, обреченного на одиночество. — Нет, я никуда не уйду, — тот сбрасывает с себя морок безысходности. Они слишком много пережили вместе. Связаны слишком прочными узами, созданными из тех смертей, какие остались на их совести несмываемыми кровавыми пятнами. Миста не имеет права на личную свободу, если ее не заслуживает и Джованна. — Я с тобой. Хоть на край света, Джорно, — без всяких сомнений отвечает он. — И в этой жизни мне не нужен никто, кроме тебя. — Спасибо... Но, оставаясь рядом, ты будешь вынужден взаимодействовать и с... Ним. — Он - всего лишь осколок чужой личности, бесплотное сознание, — Миста успокаивающе гладит Джованну по плечам. — Но его сила полезна. Очень хорошо то, что ты можешь использовать ее. — Только это и могу... Отправить Дьяволо обратно в ментальный лабиринт — означает отправить туда же и самого себя... А я не готов к такому, Миста... Прости, не готов... Я хочу жить, совершать хорошие дела, по которым меня будут помнить, и... — Джорно устало опускает голову на его плечо. — Я хочу, чтобы ты помогал мне в этом. Ты, и никто другой... Ничего не отвечая, Гвидо лишь по-отечески бережно обнимает его и прижимает к себе. Тонкие пальцы сминают ткань пиджака. Крепко и отчаянно, словно опасаясь того, что Миста внезапно раствориться в воздухе. Но Джорно ошибается. Ошибается. Гвидо сжимает его крепче, давая понять, что он и есть та надежная опора, на которую дон Джованна всегда может рассчитывать. И ему совершенно наплевать, чье сознание, как неизлечимая болезнь, прицепилось к светлому уму. Миста никогда не оставит Джорно одного. В горе. И в радости. 7 Тирренское море плавно смешивается с огненной лавой заката. Везувий мирно дремлет, и Неаполь, расположенный у его подножия, каждый день проживает как последний. Неизвестно, когда эта смертельно опасная гора вновь извергнет огненный гейзер и превратит город во вторые Помпеи. А пока этого не произошло, нужно ловить момент. Carpe diem. Cogliere l'attimo. Они снова стоят у окна, но уже вместе. Миста утыкается носом в затылок Джованны и с наслаждением вдыхает неповторимый аромат его волос. Они пахнут сладкими пряными яблоками и анисом. Сильные руки обхватывают Джорно за талию, а он прижимается спиной к широкой груди Гвидо и ощущает, как горячее сердце настойчиво стучится в левую лопатку. Как часто и широко раздувается грудная клетка с каждым вдохом и выдохом. Как несмело Миста прижимается пахом к его ягодицам. Дистанция между ними становится невыносимо близкой и совершенно не братской... Джорно давно знает о чувствах Гвидо. Догадался еще восемнадцать лет назад. Но не мог своевременно ответить на них, потому что сначала полагал, будто бы миссия по освобождению города от наркоторговли важнее, чем какая-то личная жизнь и отношения. А потом... Потом он истово оберегал Мисту от присутствия Дьяволо... Солнце мажет вершину Везувия алым и через несколько мгновений скрывается за линией горизонта. Какой же он был дурак тогда! И все это время. Cogliere l'attimo. Вот что важно. — Я тоже... — Джованна умиротворенно откидывает голову на плечо Мисте. Сухие губы касаются его виска, оставляя след мимолетного и почти неосязаемого поцелуя. Джорно улыбается, ощущая в эту минуту себя по-настоящему счастливым. — Все это время… Я тоже любил тебя... Простишь ли ты меня за все эти потерянные годы?.. Догорающие отблески заката скользят по смуглой коже, делая ее оливково-золотистой, словно у бронзовой статуи. Вместо ответа Гвидо целует Джорно в его красивые и бесконечно манящие губы, и этот поцелуй — самый долгий и желанный в их жизни — внезапно окрыляет обоих новой надеждой. ...Дьяволо не вмешивается. Если бы он мог отвернуться, то непременно бы сделал это, чтобы ничего не видеть и не знать. Его сознание пусто и чисто. В нем нет места для чувств. И желаний. Оно преисполнено одиночеством. Бесконечной злобой. И... Завистью.