***
— Прости, — хрипло шепчу я, склонившись над еще теплым телом, накрытым простыней. Очередной обычный день, очередная чрезвычайная ситуация. Пожар в доках. Я ненавижу пожары. Он не выжил лишь потому, что я начала свою работу с левой стороны комнаты. Пятнадцать людей из шестнадцати сегодня получили свой шанс вернуться к обычной жизни. Все, кроме него. Потому что я была недостаточно хороша. Я морщусь от нового, еще более сильного укола мигрени и позволяю себе сесть на край койки. Через десять секунд я поднимусь и начну крыть себя последними словами за то, что я позволяю себе отдохнуть, но сейчас я просто не могу двигаться дальше. От запаха обуглившейся кожи к многим неизменно приходит тошнота — и особенно ко мне, видящей насквозь все проходящие в телах процессы. Еще год назад меня бы точно вырвало, но я постепенно привыкаю — правда, кислота во рту наверняка останется на весь день. Никто не сможет — даже не имеет права — заставить меня извиняться. Я — Панацея. Я — член независимой команды «Новая Волна». Но я все равно это сделаю. Потому что… Я могу быть быстрее. Не знаю, как, но могу. Я чувствую, как раскалывается на кусочки голова из-за того, что я пыталась лечить сразу по двое, но у меня все равно не получилось успеть. Я посмотрю в глаза его заплаканной, разбитой страшными новостями семье и скажу, что мне жаль. Что все это ужасно. Что у меня не получилось его спасти, хотя я старалась как могла. Два из этих утверждений верны. У Панацеи нет времени на жалость, нет времени на усталость, нет времени на то, чтобы быть человеком. Я просто должна сделать все, что возможно — даже когда я понимаю, что этого недостаточно. Этого никогда не было и не будет достаточно. Я чаще всего не испытываю теплых чувств к моей школе, но я с радостью проведу там хоть весь день, лишь бы не видеть всего этого. Но вот, я успела посидеть лишь на одном уроке — и меня экстренно вызвали сюда. Где-то на краю моего разума плещется мысль о том, что я обычно даже не успеваю посмотреть на солнце до того, как оно зайдет за горизонт. Но у меня нет времени думать о чем-то большем — и тем более, нет желания. Знай себе переставляй ноги, касайся людей, производи очередное чудо в сфере биологических манипуляций. Слушай их крики и мольбы, воскрешай тех, у кого еще остались драгоценные секунды продержаться до твоего прихода, не обращай внимания на смерти — никто другой не заслужил пострадать из-за моей неспособности удержать эмоции в себе, ведь так? Когда Вики приходит забрать меня домой, ей приходится осторожно поднимать меня с кресла в коридоре, потому что у меня нет сил подняться. Я давно знаю, что привыкнуть к боли в ногах и руках нетрудно, но особо легче не становится. На улице уже давно сумерки. Я рассыпаюсь на мелкие кусочки уже в тот момент, когда мы поднимаемся в воздух. Я знаю, что это глупо и бессмысленно, я знаю, что моя сестра понимает меня — или, по крайней мере, искренне пытается, не являясь той, кто может лечить. Но в тот момент у меня не остается сил волноваться об этом, и я кричу и рыдаю, отчаянно вцепившись заледеневшими пальцами в ее бело-золотое одеяние и уткнувшись лицом в ее шею. Прохладный ночной воздух быстро сдувает мои слезы вниз. Я слышу, как Вики шепчет что-то ободряющее мне на ухо и крепче сжимает меня в объятиях, и на одно мгновение я позволяю себе забыться — и забыть, кто я на самом деле. Я могу раствориться в солнечных лучах ее заботы и в миллионный раз напомнить себе, что хотя бы иногда я не одна. Я люблю ее — как минимум за то, что благодаря сестре я все еще могу существовать.***
— …Ой, да я тебе говорю, в ее мешках под глазами можно машину спрятать! — громкий шепот слышен половине класса даже при учете того, что сейчас перерыв. Я даже не поднимаю голову с парты — уж на что мне точно плевать, так это на мнения каких-то незнакомых мне людей, никак не затрагивающих мою жизнь. Может, он изменит свое мнение, когда в одной из палат на моем обходе окажется его родственник, как некоторые другие идиоты, а может, и нет. Мне только жаль, что я не взяла сегодня наушники. Внезапно все разговоры заглушает треск карандаша, за секунду превратившегося в древесную крошку. Я вздыхаю. — Ты сейчас встанешь и извинишься, Алекс, — в обычно жизнерадостном голосе моей сестры нет и намека на эмоции. — Или я заставлю тебя, — кроме гнева. — Мисс Даллон, сядьте на место, — звучит голос учительницы, и мне даже не нужно оборачиваться, чтобы понять, что Виктория рефлекторно взлетела где-то на полметра. — Никто не смеет говорить что-то такое о моей сестре! — Виктория ожидаемо поднимает голос. — Она, черт побери, тратит все свое время, чтобы помогать таким же обычным людям как ты, не говоря уж о героях, а ты смеешь оскорблять ее внешний вид?! Хочешь проверить на практике, как она собирает кости по кусочкам? — Хватит, Вики, — я уверена, что она послушает и преподавательницу, все же у нее, как у отличницы, есть уважение к старшим, но меня она точно послушает быстрее. — Ничего страшного не произошло. Мне все равно. И это правда. Я давно могу признать это даже вслух. — Мне просто бы хотелось, чтобы было не все равно другим, — сзади слышен шепот вновь севшей за свою парту Вики. Я не скажу ей, что это вряд ли когда-то произойдет даже со мной. Иногда люди не воспринимают всерьез даже Панацею — чего уж удивляться, что я для них пустое место без своего костюма? Но Вики, в отличие от меня, настоящая героиня. Ей я могу простить немного идеализма — да что уж там, иногда она вдохновляет меня. И это сказать ей вслух я иногда могу. Но не очень часто. Через полчаса, в самый разгар урока, на мою парту прилетает бумажка, на которой изображен ярко-желтый скетч меня по пояс с мороженым в руках и в футболке с знаком биологической опасности. Подписи нет, но мне очевидно, кто автор, даже без воспоминания о том, что именно моя сестра так пошутила с футболкой в прошлом месяце. Это лучшее событие за всю неделю.***
Честно говоря, я проклинаю тот день, когда я получила свои суперсилы. Звучит как абсолютный бред, верно? Как может кто-то не любить наличие у себя чего-то, что выделяет его из всех? Не любить бытие супергероя? Глупости, ведь так? До тех пор, пока ты не получишь возможность манипулировать биологией живых организмов — лечения. Лечения, ведь все остальное… Это риск. Да и плевать мне на риск для себя, но это риск для всех. В перспективе — для всей планеты. Кто знает, к чему может привести игра с геномом разноцветной розы или попытка решить мировой голод? Я не готова брать на себя еще и эту ответственность. Или ответственность за то, что мое наследие и моя семья будут определяться разве что пламенем напалма ударных отрядов СКП, если я создам что-то хотя бы минимально опасное. До момента, определившего мою жизнь, я считала, что суперсилы — это невероятно круто. Полет, неуязвимость, возможность предугадывать будущее, управление электричеством… Ну, если бы я получила что-то из этого, то я бы продолжила так считать. Но я — целительница. Я не жалею о том самом моменте, ведь я смогла спасти свою сестру от смерти. Очень немногие мучения могут перевесить тот факт. И даже зная будущее, я бы позволила себе стать Панацеей снова и снова, если это означает, что Виктория не истечет кровью на моих руках. Она не позволяет мне убрать шрамы от пулевых отверстий на ее спине, говоря, что они напоминают ей о бесконечном доверии между нами — о том, что она может доверить моим рукам даже свою жизнь. Я тоже хочу быть уверенной в этом, Вики. Больше осуждения за мое мнение я боюсь только того, что другие герои — настоящие — согласятся со мной. Да, это они постоянно рискуют жизнями, бросаясь в пекло… Но лишь от них я часто вижу печальные взгляды в мою сторону. В отличие от них, я не могу перестать быть героем: я не могу снять шлем и лечь спать, я не могу сходить в кино или в ресторан, зная, что меня всегда оповестят, если что-то случится, я не могу перевести дыхание и пойти посмеяться с друзьями. Панацея нужна всем и всегда. Даже если все суперзлодеи и природные бедствия исчезнут — я все так же буду нарасхват двадцать четыре часа в сутки. Я даже не могу — физически не могу — перестать думать об этом. Каждый час, который я трачу не на помощь людям, остается висеть мертвым грузом на моей совести. Я спрашиваю себя, как я могу лежать и слушать музыку, когда я могу исцелить прилетевшего через полстраны человека с врожденной слепотой? Как я могу тратить время на глупые клубы и уютные кафе, когда в детской больнице все еще остаются пациенты? Я… Я не могу. Это моя работа.***
Если у меня есть свободное время, я еду в больницу. В любую из больниц в городе. Если я не могу — потому что меня запретили пускать туда с часа ночи до семи утра вне чрезвычайных ситуаций — я пытаюсь урвать немного сна. Правда, сейчас одна из немногих ночей, когда я предпочту не спать. — Ты ведь тоже не спишь, Вики? — я надеюсь, она слышит мой шепот. Естественно, касаясь ее рук, я знаю, что она не спит, но я должна спросить. Ее горячие руки прижимают меня к ней еще сильнее, и я против своей воли улыбаюсь — в этом году выдалась довольно холодная осень, а я очень ценю тепло. И уют. Уют… Который может мне принести лишь она. Пусть я и приемная, но все равно я иногда задумываюсь, в какой момент я перестала называть Кэрол «мамой» и перешла на ее имя. Наверно, в тот самый момент, когда мое геройское имя стало для нее важнее того, которое она дала мне сама. Но об этом волноваться уже давно бессмысленно. — Нет, Эми. Что-то не так? — иногда я удивляюсь, как в Вики могут уживаться столь противоположные чувства. Я лечила тех бандитов и преступников, кто попался ей в неудачный момент, с десяток раз. Она резкая. Смелая. Неудержимая. Но она может быть мягкой и заботливой, когда нужно. Впрочем, главное — во всем этом она искренна. Наверно, это я уважаю в ней больше всего. Ведь я искренна далеко не всегда. — Как думаешь, мы могли бы уехать отсюда? Куда-нибудь далеко, где никто не слышал обо мне? — всего лишь еще одна из моих глупых и несбыточных фантазий. — Только назови город, — я знаю, что она улыбается, и только это уже поднимает мое настроение из бездны. — Ты же в курсе, что тогда нам обеим придется скрываться? Твое лицо известно очень многим людям, Слава. — Не спорю, это серьезная жертва… — она звучит скорее задумчиво. — Но если это правда будет тебе нужно… Что поделать. — Ничего не делать, — фыркаю я. — Ради тебя я готова сделать все что угодно, Эми, — тихо отвечает Вики. — Я хочу быть хотя бы наполовину той достойной личностью, которой ты меня считаешь. — Я хочу быть хотя бы наполовину той великой героиней, которой меня считаешь ты, — легко парирует она. Я лишь зарываюсь глубже в теплое одеяло, сжимая руки сестры в своих — в сотый раз на мгновение закрывая глаза и проверяя, в порядке ли ее сердцебиение и нет ли у нее каких-либо ранений. Полагаю, я никогда не избавлюсь от этой привычки — и Вики своей манерой сражаться уж точно этому не способствует. — Я… Я просто… — я глубоко вздыхаю, пытаясь прогнать предательские слезы. — Я не знаю, сколько еще я смогу так. Жить. Быть… ей. — Я не знаю, что тебе сказать, Эми, — и я знаю, что эти слова даются ей с трудом. — Не мне решать твою жизнь, и тем более не мне решать, как ты распоряжаешься своими силами. Но помни, что я всегда рядом, если тебе нужно плечо, на которое можно опереться, — я проигрываю схватку с самой собой и тихо всхлипываю, чувствуя почти незаметный поцелуй в макушку. — Вместе, верно? До самого конца. — До самого конца, — я повторяю за Вики почти беззвучно. Я догадываюсь, что, возможно, не усну этой ночью совсем, вспоминая ее слова раз за разом и пытаясь навсегда отпечатать в памяти это ощущение тепла и уюта в ее объятиях — внушающих мне спокойствие гораздо больше, чем ее же золотое силовое поле. Я пытаюсь, Вики. Поверь, я пытаюсь.***
Я ненавижу смотреть на себя в зеркало. Особенно перед сном. Прежде всего, я ненавижу напоминания о том, что из всей возможной органики на планете я — единственная, на которую не работает моя же сила. Я не люблю смотреть на свои неухоженные кудрявые волосы, на уход за которыми у меня постоянно нет времени, я не люблю смотреть на свои веснушки, которых, как мне кажется, на моем лице безумно много… Я ненавижу смотреть на свои синяки под глазами — хотя я даже уже не помню, как я выгляжу без них. У меня нет времени на то, чтобы заняться физкультурой — пусть и мои походы по больницам так или иначе держат меня в форме, у меня нет времени хотя бы попробовать какую-нибудь косметику или бижутерию, и я совершенно не вижу смысла в модной одежде. Частично потому, что мне некуда в ней ходить, а под моим костюмом ее все равно не видно. Я смотрю на свое лицо и вижу девушку, еле-еле цепляющуюся за край обрыва. Девушку, которая по своей глупости не родилась эгоисткой или социопатом — которой почему-то не наплевать на то, что люди вокруг продолжают страдать. Будь я другим человеком, у меня точно не было бы проблем. Нет ничего проще, чем стать беспринципным и самовлюбленным чудовищем. Тем, кого просто не заботит происходящее, тем, кто легко может поставить на первое место себя и послать к чертям всех остальных. Иногда мне жаль, что я не стала чудовищем. Поэтому я выпиваю двойную дозу снотворного, чтобы точно не встретиться со своими кошмарами этой ночью, и ложусь в кровать. Еще минут десять я могу позволить себе помечтать о лучшей жизни. А потом… А потом мне нужно поспать. У Панацеи завтра тяжелый день.