«Рыцарю, самоотверженно защищавшему город, но не сумевшему защитить самого себя. Друзья и соратники будут хранить твой подвиг в своих сердцах».
Так трогательно — наверное, даже можно прослезиться. Но во мне больше не осталось слез. Во мне больше не осталось ничего, кроме иступляющей пустоты. Я смотрел на свою могилу взглядом проходимца, случайно забредшего на чужое кладбище. Кем я был? Был ли я вообще? И почему я все еще здесь? Я ничего не видел, не слышал и не чувствовал, словно просто спал, долго и беспробудно. Но ведь что-то меня все-таки пробудило — и вот я оказался здесь, бестелесный и незримый, прикованный к своей гранитной плите, как пес, которого душила собственная цепь. У меня было много вопросов. Но разве мертвецы когда-нибудь получали ответы? Я сам не мог поверить, что думаю об этом — и главное, так просто и легко, словно моя смерть уже давно стала частью меня. Моя смерть… Ее я помнил: помнил ее дыхание, оборвавшее мое, помнил, какой красивой она была — идеальная смерть для того, кто без страха смотрел ей в глаза. Я был слишком самонадеян и горд, потому и приглянулся чертовке. Она забрала меня быстро, ювелирным ударом в грудь — как остер был тот кинжал! Так остра была и моя улыбка. Наверное, я все-таки получил по заслугам. А еще я помнил, как меня зовут — Кэйа Альберих, — и то, что при жизни я охранял этот город. Впрочем, больше ничего в эпитафии сказано не было. Я присел на траву возле своей могилы. Меня похоронили отдельно от других — словно я был особенным, — и я мог видеть ровные и чистые кресты, заменившие мне все пейзажи этого мира. Я не помнил, кто тоже был похоронен в день моей смерти. Но их было много — десять молодых рыцарей, — и в глубине я чувствовал режущую вину, как будто был виноват в их смерти. Возможно, так оно и было. Но имело ли сейчас это значение? Это — нет. Но все-таки что-то меня мучило, словно билось изнутри, хотело вырваться наружу — да так отчаянно, что мне становилось почти физически больно. Хотя физически меня больше не существовало. Надо мной были звезды. Над этим городом они были ярки и свежи, будто только что родились. Я понимал, что звезды рождаются уже мертвыми. Смерть знает толк в красоте. Ночь не заканчивалась. Быть может… Она не закончится никогда? Я поднялся с земли и пару раз обошел кладбище. Я не мог ступить ни шага дальше. Красивые своды собора серебрились при свете луны. И было так тихо… Как будто этот прекрасный мир умер вместе со мной: даже у ветра больше не билось сердце. Я был потерян, и эта потерянность переплеталось в одно целое с безразличием, которое заполняло меня. Но то самое нечто, оставшееся в моей груди, сражалось с равнодушием и не давало мне покоя. Я никак не мог раствориться в этом застывшем воздухе, распасться на крохотные частички, стать одной из мертвых звезд на небе над этим городом. Я никак не мог покинуть этот мир. Я не знал, сколько прошло времени — и шло ли оно вообще? — когда вдруг я ощутил чье-то присутствие. Оно коснулось меня, и я впервые за долгое время почувствовал тепло, заструившееся во мне сотнями потоков. Я обернулся — и едва не ослеп. Яркое свечение, как от павшей звезды, очертила чей-то силуэт. Это был не человек. Значит ли это, что мне наконец-то подарят долгожданное спокойствие? Я смотрел, как силуэт становится четче — хрупкое, почти прозрачное в своей бледности тело, и белые лебединые крылья за спиной этого существа заставили меня улыбнуться. Это был ангел — или божество, — снизошедшее до моей души. — Ты все еще здесь, — голос, как мелодия, донесся до меня в абсолютной тишине. — Видимо, твоя душа все так же сильна, как и при жизни. — Кто ты? — тихо спросил я. — Барбатос, — улыбнулся ангел, и что-то отдаленно знакомое промелькнуло в его невинном лице. — Архонт ветров и покровитель тех, кто отдал мне свою веру. — Ты так знаком мне, — задумчиво произнес я, пытаясь уцепиться за остатки своей памяти. — Словно я вижу тебя не в первый раз. Барбатос улыбнулся мне — и его улыбка сверкнула в темноте, — какое-то странное, практически нежное чувство отразилось в его больших глазах. Он не ответил мне, но его улыбка была важнее, чем слова. — Позволь мне объяснить, — он протянул мне руку, но я сомневался, что смогу по-настоящему прикоснуться к ней: мое тело было неощутимым. — Здесь, у своих могил, спустя восемьдесят восемь дней после своей смерти, все души неизменно обретают покой. Но есть те, кто настолько крепко связан с этим миром, что даже смерть оказывается бессильна. — Поэтому внутри так болит? Барбатос медленно кивнул. — Эта боль и есть ад, — его вздох прозвучал подобно тихому бризу. — Она может превратиться в вечную муку, если не облегчить ее. Ты должен сам разорвать эти нити, связывающие тебя с миром живых, и только тогда сможешь освободиться. — Как мне сделать это? — Я помогу. Только возьми меня за руку, — Барбатос призывно мне улыбнулся, но почему-то эта улыбка была печальнее и горьче всех невыплаканных слез. Я аккуратно протянул ему свою ладонь. Свет, который лился от божества, плавно, словно накатывающая волна, вдруг укрыл и меня. Я прикрыл веки. И все вспомнил. Я был мертв уже несколько месяцев. Если быть точнее — целых три месяца. По крайней мере, так гласила надпись на моей могиле. Я не помнил совершенно ничего из того, что происходило со мной в эти три месяца. В эти восемьдесят восемь дней. Однако, то, что послужило причиной моей смерти, я вспомнил: внезапно взбушевавшаяся, подобно вулкану, Бездна низвергала своих чудовищных приспешников, которые безжалостно уничтожали поселения недалеко от столицы. Я и мой отряд были посланы очистить территорию от врагов, но ни я, ни кто другой даже не догадывался о том, насколько слабы мы были перед воспрянувшими противниками. Мы не успели отправиться за подмогой — с нами расправились до того, как мы осознали всю трагичность нашего положения. Я умер безболезненно. Кто нашел мое тело? Кто спас Мондштадт от надвигающейся угрозы? Этого я не знал. И, самое страшное, я не знал, что происходило с Дилюком. Это осознание пришло ко мне, как только разум наполнился воспоминаниями о моей жизни: о службе, о друзьях и о нем. Дилюке Рагнвиндре. Тянущая боль в груди одолела меня с новой силой — я отшатнулся назад, как будто она собиралась ударить меня прямо под дых. Я сделал судорожный вдох, и никого вокруг себя не обнаружил. На секунду мне показалось, что я нахожусь в страшном сне: ночь, кладбище вокруг меня и абсолютная тишина. Мне бы стало еще хуже, если бы не крик ночной птицы и легкий шелест листвы… Мир ожил. Может, ожил и я? Я неуверенно шагнул вперед, еще и еще, пока не сорвался с места. Ноги сами несли меня дальше, мимо знакомой площади, городских лестниц и переулков. А Мондштадт спал — лишь в отдаленных окнах я видел тусклый свет. Этот свет вселял в меня надежду… И страх, что эта надежда напрасна. Я сам не заметил, как по памяти, в ночи, добрался до винокурни, вновь ставшей мне домом и вновь манящей меня под свой покров. За городом было еще спокойнее, до жути, но раньше я наслаждался этой стрекочущей тишиной: прислушивался к пению сверчков, к журчанию воды и шепоту безмятежности. Но сейчас мне не нужна была эта блажь. Я хотел поскорее проснуться. Вдруг меня взбудоражил какой-то шум: голоса, шаги и тихие вздохи. Из дома вышли два человека — до боли мне знакомые, — и я хотел было рвануть к ним, пока не расслышал их диалог: — Господин обещал вернуться к полуночи, — Аделинда, сжав в пальцах свой передник, взволнованно посмотрела за горизонт. — С каждым днем я волнуюсь за него все больше и больше. — Ты знаешь его, Аделинда… — Эльзер говорил, пряча глаза и хмурясь. — Он справляется с болью вечным побегом ото всего, что напоминает ему о былом. — Я просто хочу… — голос Аделинды внезапно сорвался. Она остановилась и уткнулась лицом в передник. Ее плечи задрожали. — Я просто хочу, чтобы все это закончилось. Эльзер осторожно приобнял ее, прижимая к своему плечу. Его глаза сияли от слез, хотя он усиленно их сдерживал. — Не вини Дилюка за его чувства, — прошептал Эльзер. — Ему сложнее, чем нам. — Как судьба несправедлива с ним, — плача, всхлипнула Аделинда. — Как она несправедлива с ними обоими. — Сейчас Кэйа в лучшем мире, — Эльзер обнял Аделинду крепче, хотя сам не меньше нуждался в объятьях. — Вместе с господином Крепусом. — Дилюк потерял их обоих, — глухой голос Аделинды был пронзен болью и сожалением. — Бедный мальчик… — Аделинда, будь сильной, — Эльзер погладил ее по спине, рассматривая что-то вдалеке, словно хотел отвлечься от горя и скорби. — Я вижу коня господина. Ну же, успокойся и не давай Дилюку лишнего повода печалиться. Я был не в силах пошевелиться: мне нужно было немного времени, чтобы прийти в себя после услышанного. Я смотрел, как Аделинда утирает слезы и старается приободриться. Но как только Дилюк оказался поблизости, ее глаза вновь опасно засияли в темноте слезами. Я вобрал в грудь побольше воздуха — все внутренности переломило, стоило лишь увидеть бледное в лунном свете лицо Дилюка. Оно было непроницаемым — как фарфоровая маска, изображающая лишь одну эмоцию — равнодушие. Но надломленные брови и дергающийся уголок губ выдавали Дилюка с поличным. Я знал это выражение. Но надеялся, что больше никогда его не увижу. Дилюк спешился с коня. Молча отдал поводья Эльзеру и все так же безмолвно направился к дому. Аделинда ринулась за ним. — Господин Дилюк! — Прошу, оставь меня, — холодно бросил он, отмахиваясь от внимания Аделинды. — Господин, пожалуйста, может, вам нужна моя помощь? — Нет. Просто оставь меня, — повторил Дилюк еще раз, целеустремленно поднимаясь к крыльцу. Я испугался, что сейчас вовсе потеряю Дилюка из своего обозрения, поэтому кинулся вперед и крикнул: — Дилюк! Постой! Но остался без ответа. — Я принесу вам что-нибудь поесть, — продолжала Аделинда, едва поспевая за Дилюком. Тот лишь громко хлопнул дверью, и этот хлопок — как очередное «оставь меня», брошенное в сторону Аделинды. Я оказался рядом с Аделиндой. Она дрожала на ветру — а может, от бившей ее печали, — и в упор не замечала меня. Я протянул к ней руку, но не с мог дотронуться даже до ее рукава. Я ловил пальцами воздух — и не более. — Аделинда, — собственный голос был едва слышим даже мне. — Я здесь, — я вновь попытался ухватиться за нее, но мои попытки были тщетны, словно я действительно пытался ухватиться за хвост ветра. Аделинда не видела и не слышала меня. Я больше не существовал. Однако… мое сердце сжималось от горя так же сильно и так же болезненно, как и при жизни. Мне потребовалось собрать всю волю в кулак, чтобы не впасть в одолевающее меня отчаяние. Я пошел к дому. И мне не потребовалось открывать двери, чтобы проникнуть в него. Я был бесплотен, как воздух, которым я дышал. Сердце изнывало где-то в горле. Мой дом потерял мое присутствие, хотя я находился в самом его центре. В гостиной все так же горели свечи, все так же трещали поленья в камине. Но уже не для меня. — Дилюк? — позвал я, все еще надеясь на то, что произойдет чудо и мой голос донесется до Дилюка. Хотя бы с помехами, перебоями, но… Хотя бы чуть-чуть… В комнате Дилюка было темно. Здесь не было того тепла, которое раньше обволакивало меня с головой, стоило мне ступить за порог. На нашей кровати больше не было целого десятка подушек — когда мы спали вместе, то утопали в этой постели, — а рабочий стол был чист и опрятен, как в те времена, когда я еще не начал работать из дома, чтобы больше времени проводить рядом с Дилюком. Я прошел вглубь комнаты и увидел, как Дилюк сбрасывает с себя одежду — она была потрепана, изорвана и больше ни для чего не годилась. Тело Дилюка было усыпано новыми, свежими шрамами. — Дилюк, — произнес я громче, но звучание моего голоса растворилось в полумраке. Дилюк упал на кровать и закрыл лицо ладонями. Я присел рядом и дотронулся до его волос. Но я больше не ощущал их мягкости, не чувствовал под пальцами курчавые локоны, которые каждый раз разглаживал и облюбовывал, стоило Дилюку заснуть на моей груди. Слезы сами по себе покатились по моему лицу. Я ощущал их жар. Горло сжало от боли, которую я испытывал. — Почему ты меня не слышишь? — с трудом выговорил я, хотя мог так не стараться: все, что бы я ни озвучил, кануло в лету. — Пожалуйста, взгляни на меня. Обними меня. Я рядом. Умоляю, Дилюк! Дилюк пошевелился, чтобы накрыться легким покрывалом. Он свернулся у края, уткнувшись в подушку. Я знал, что он замерзнет этой холодной ночью, но даже не мог накрыть его одеялом. Я беспомощно сидел подле него и смотрел, как трепещут его буйные веки. Спустя какое-то время появилась Аделинда — она постучалась, но не услышав ответа, зашла без какого-либо разрешения. Она поставила поднос с едой на стол, но, увидев спящего господина, поспешила удалиться. Я заметил, как робко и с большим сожалением она осмотрела исхудавшую фигуру Дилюка. Дилюк проснулся, когда еще не начало светать. Перед пробуждением он крупно вздрогнул и резко распахнул глаза. Он долго смотрел куда-то в стену, будто не мог осознать, что с ним происходило в этот момент. Все это время я был рядом с ним, не двигаясь, как будто мог потревожить его покой. Я ждал, когда он вновь заснет. Его лицо становилось чуточку мягче, когда он погружался в глубокий сон. Я всегда любил смотреть на то, как разглаживаются все складочки на его лице, расслабляются губы и брови, как размеренно становится его дыхание. Я прислушивался к нему, если просыпался чуть раньше, и целовал в теплые щеки, ведь не мог удержаться от той любви, которая заполняла мою грудь. Я больше не мог поцеловать его. Это было самым жестоким мучением для меня. Дилюк не засыпал. Он поднялся с постели, подошел к окну и ткнулся лбом в холодное стекло. Его крепкие плечи приподнялись на вздохе и опустились на выдохе. Он еще немного простоял у окна, думая о чем-то своем, и когда на горизонте лишь слегка забрезжил рассвет, Дилюк снарядился, спрятал меч в ножны и вышел из спальни. — Куда ты? — я тотчас же последовал за ним. Должно быть, винокурня еще не пробудилась ото сна, ведь Дилюка никто не встречал внизу. Во дворе по-утреннему сверкала роса и щебетали птицы, но рабочие еще не приступили к своим ежедневным обязанностям. Из конюшни Дилюк вывел своего коня, оседлал его и под надзором всепоглощающей тишины направился к лесу. Я не отставал от него ни на мгновение, боялся упустить из виду, будто отныне он был моей путеводной звездой. К моменту, когда рассвет нежно растекся на небосклоне, мы оказались в том месте, которое стало последним оплотом моего существования. Я умер здесь. Однако этому ничего не свидетельствовало: зеленая трава по самую щиколотку сочно благоухала, где-то мирно и размеренно шумела вода, кроны деревьев играли с солнечными зайчиками. Дилюк спрыгнул с коня и прошелся вдоль поляны. Затем опустился на камень и прикрыл глаза, прислушиваясь к чему-то. Ветер обдувал его белое лицо и волосы. Только сейчас, на свету, я увидел, каким измученным был Дилюк: скулы заострились из-за того, что лицо осунулось, под полупрозрачными висками голубели тонкие вены, а губы походили наждачку. Дилюк казался не менее мертвым, нежели я. И вновь неизмеримая боль вонзилась в меня своими острыми клыками. Я придвинулся к Дилюку настолько близко, насколько это было возможно, чтобы вновь попытаться вдохнуть его аромат — единственный, заменивший мне воздух, — но я снова не почувствовал ничего. Я был так близко к нему, едва не растворяясь в нем, но никто из нас не мог почувствовать этого единения. — Привет, я… — вдруг Дилюк заговорил, все еще не открывая глаз. Я вздрогнул, и по всему моему телу пролился восторг. — Я снова здесь, — продолжил Дилюк, немного помолчав. Его кадык нервно дернулся, словно он пытался проглотить горький комок в горле. — Я в порядке, — сказал он хрипло и неубедительно. Я потянулся к нему, всем сердцем желая, чтобы он ощутил мое прикосновение хотя бы на мгновение. Пожалуйста, просто почувствуй меня. — Надеюсь… ты тоже в порядке. Там. Прости, я все еще не могу прийти к тебе на могилу. Мне кажется, если я снова увижу ее, то… просто сойду с ума. Он открыл глаза, и я прикусил губу, видя, как много страданий и слез было в глубине его зрачков. Он держался. Он всегда держался. — Не могу поверить, что тебя больше нет, — Дилюк тяжело зажмурился и приложил к губам руки, собранные в замок. Он сильно хмурился, борясь с самим собой, и все его существо источало лишь одно — боль, непробиваемую, бездонную. — Я бы отдал все… лишь бы никогда не терять тебя. — Дилюк, — его имя уничтожало во мне все, что осталось. — Пожалуйста, перестань… — взмолился я, с горечью понимая, что мои мольбы никогда не будут услышаны. — Я так люблю тебя, — прошептал Дилюк в сложенные руки. Его лицо исказилось от рыданий, разрывающих его изнутри. — Я люблю тебя. Пожалуйста, хватит шутить надо мной. Вернись, просто вернись ко мне. Но я не мог выполнить это тихую, вымученную просьбу. Как бы ни рвалось мое сердце, я не мог. Я был бессилен перед смертью, как и все люди, которым она сама не дала шанса выкарабкаться. Справившись со своими чувствами, Дилюк сорвал бутончик полевого цветка, утопающего в душистой зелени, и приложил его к своим губам. — Ты чувствовал этот запах, когда… — его слова задрожали, надломились, задребезжали, как бьющееся стекло. — …когда умирал? — Нет, — ответил я, печально усмехнувшись. Я провел рукой по нежным цветам, по траве и листьям, и они легко всколыхнулись и зашептали, словно от дуновения ветра. — Я чувствовал лишь запах крови, Дилюк. Ее запах и ее вкус. Но Дилюк так и не узнает правды. Я был даже немного рад тому, что он думает о моей смерти, как о чем-то столь… красивом и трагичном. Дилюк вернулся домой, когда взошли первые звезды. Весь день, без отдыха и передышек, он сражался с монстрами и с другими недоброжелателями, кто ступал на территорию Мондштадта. Я пытался понять: делает ли он это ради слепой, неисполнимой мести или ради того, чтобы избавить себя от гнетущих мыслей? На винокурне его преданно и бденно ждали слуги, но Дилюк вновь едва смог обмолвиться с ними какими-то словами. Он почти не ел… Долго смотрел на заботливо расставленные перед ним блюда, словно гипнотизировал их, а потом с отвращением отворачивался. Мое сердце не могло перестать скулить и биться в отчаянии. Скоро Дилюк, как и я, станет невидимым приведением — истончится, ослабнет и вдруг совсем исчезнет. Его новым пристанищем стала его большая кровать: когда он возвращался домой, то проводил время только в ней. Больше не музицировал на первом этаже, не читал книгу в мягком кресле у окна, не спускался в погреба… Он просто лежал и смотрел в прострацию, будто зайчонок, погрузившийся в сон с широко раскрытыми глазами. Я лежал рядом с ним. Гладил по груди, плечам и волосам. Неощутимо целовал в щеки. Я надеялся в то, что хотя бы где-то внутри, под кожей, он ощутит мягкое, нежное тепло, оставленное моими прикосновениями. Я просто верил… Каждое утро Дилюк уходил. Раньше он мог не покидать винокурню неделями, погрузившись в заботы своего дела… И, когда он и отправлялся куда-то за пределы нашего маленького мира, я ждал его дома. Он сдержанно кивал мне, если я встречал его не один, а потом мягко целовал в висок, и я чувствовал пыльный аромат дороги, трав и тихое, усталое дыхание. Его волосы были чуть взъерошены, даже когда он старательно приводил их в порядок перед уходом. Вечером он распускал их, позволяя вьющимся прядям сделать свободный вдох — и заструиться по шее и плечам, подобно огненному водопаду. Я перебирал их, успокаивая Дилюка перед сном. Мы лениво обсуждали события прошедшего дня, целовались и медленно засыпали рядом. И все, что я видел перед собой, — это глаза, полные умиротворения и любви. Теперь это были глаза зверя, выброшенного на произвол судьбы любимым хозяином. Дикие, потухшие, озлобленные и полные вселенской печали. Дилюк больше не улыбался. Больше никто не дарил ему покой, не расчесывал волосы и не вжимался в его теплую, любящую грудь своим телом. Дилюк пытался спастись средь жестокого и беспощадного мира. Он пытался найти способ выжить — и не больше. День ото дня, от ночи к ночи. Утром он изо всех сил старался вернуться к прежнему себе. Привычные утренние ритуалы превратились в попытку хотя бы открыть глаза после тяжелого пробуждения. Это давалось ему с трудом. Но это был шаг навстречу будущему, каким бы ужасным оно ему ни казалось в такие моменты. Этим утром Дилюк проснулся позже обычного. Изнуренный долгими сражениями — скорее с самим с собой, нежели с врагами, — он провалился в глубокий сон и спал до тех пор, пока его не разбудили неразборчивые крики работников на винокурне. Они громко обсуждали что-то, переругиваясь, как было всегда — словно птицы, щебечущие друг другу с разных ветвей. Когда глаза Дилюка медленно открылись, он еще какое-то время смотрел в потолок, убеждая себя прожить новый день заново. Я ткнулся в его щеку носом, как кот, сходящий с ума без ласки, но это прикосновение никто из нас не почувствовал. Прежний Дилюк бы хрипло рассмеялся, утягивая меня в тягучий, долгий поцелуй. Этот Дилюк остался недвижим и безразличен ко всему. — Давай же, — прошептал я, заботливо побуждая Дилюка встать с постели. — Сегодня будет лучше. Посмотри, как солнечно за окном… — я перевел взгляд к шторам: сквозь них пробивались веселые лучи солнца, освещающие все, вплоть до вальсирующих, едва заметных пылинок в воздухе. Они искрились, как цветочная пыльца. Дилюк как будто услышал меня и действительно медленно взглянул в окно. Его челюсть напряглась и дрогнула. Он протянул руку к свободной части кровати, где обычно спал я, и сжал ткань простыни в кулаке, не нащупав ничего, кроме убийственной пустоты. — Не волнуйся… Я все равно рядом, — проговорил я, слабо улыбаясь. — Давай же, подъем, птичка. Кто, если не ты, спасет сегодня этот город? Он не слышал. Долго смотрел на мое спальное место. Потом — на окно. — Ну перестань, — протянул я, ласково пробегаясь пальцами по ладони бледной руки Дилюка. — Все хорошо. Правда, все хорошо. Просто послушай… — работники не умолкали, и их шум сплетался с тонкими, неразличимыми трелями соловья. Дилюк стиснул зубы, приподнялся на постели, чтобы сесть на край. — Отлично! — обрадовался я, перебираясь на край поближе к нему. — Попроси Аделинду подогреть тебе воду. Я видел, она совсем недавно приносила кувшин, но ты все проспал. Дилюк упер локти в колени и спрятал лицо в ладонях, растирая холодные щеки. — Еще немного, — подбадривал я. — Ну же… И вдруг я услышал его тихий стон. Дилюк не убирал рук от лица, и я не видел его выражения. Дилюк сгорбился, сжался в комок, словно пытался скрыться от солнца, которое нежно грело его спину. Я медленно сполз на пол, к его ногам. — Дилюк… — мой шепот слился с новым всхлипом, хриплым и оборванным. Я сильно зажмурился. Дилюк плакал, тихо и почти беззвучно, будто волновался, что с минуты на минуту в его комнату войдет слуга и застанет его в таком уничтожающем бессилии. А за окном цвели виноградники, все еще шумела, не прерываясь жизнь, как океан, свитый из чужих эмоций и слов. Теперь Дилюку это было недоступно — он закрылся в кромешной тьме, сжирающей его по кусочкам, и даже самое яркое солнце не могло осветить ему путь из этой пропасти — ведь его глаза были крепко, с силой зажмурены. Я протянул руки к его лицу, к беспокойным волосам и все пытался дать ему знать, что я не покинул его, что не покину никогда, пока он сам не откажется от меня. Моя боль, возможно, не была такой же сильной, как боль Дилюка. И от этого мое нутро содрогалось. Ведь хуже моей боли я не мог представить ничего. Тянулись дни. Долго, топорно, одинаково и бессменно они напоминали друг друга, будто слились в один нескончаемый ночной кошмар. Дилюку становилось хуже — я видел его состояние и чувствовал лишь вину. Именно я был причиной того, что Дилюк не ел, не пил и истязал себя. Один раз я стал свидетелем того, как пристально и задумчиво он смотрел на закат, стоя у обрыва Пика Буревестника. В моей голове мелькали самые страшные сюжеты — меня пугали глаза Дилюка, неотрывно следящие за биением волн и линией безразличного горизонта. Я не смог бы даже ухватить его за руку, если бы… Я сглотнул. На самом деле я… с трудом утаивал от себя эгоистичную мысль: смогли бы мы воссоединиться с Дилюком там, в небытие? Может быть, однажды, когда придет его черед, но явно не сейчас. Явно не сейчас и явно не таким образом. Аделинда волновалась за Дилюка так же сильно, как могла бы переживать любящая мать. Но, к сожалению, мы с ней были очень похожи, ведь оба были так бессильны. Дилюк не подпускал Аделинду к себе, не давая ей даже шанса, и с завидным упорством игнорировал протянутую руку помощи. — Хвала Архонту, что господин Дилюк хотя бы возвращается домой, — сказал Эльзер Аделинде после очередной неудавшейся попытки достучаться до господина. — Мы хотя бы знаем, что он в безопасности. — Он не в безопасности, — голос Аделинды стал почти безликим, слабым и уже смирившимся. — Это хуже, чем быть на передовой в бою, Эльзер. Это хуже, чем в одиночку сражаться с армией врагов. Ведь даже в такие опасные и, казалось бы, почти безвыходные ситуации у человека есть надежда и желание выжить. Но сейчас у господина Дилюка нет ничего из этого. Это были очень точные слова. Аделинда всегда была проницательна, но я никогда не подозревал, что эта женщина, ни разу не сталкивающаяся с пламенем битв и дыханием смерти, окажется так права в своем сравнении. Дилюк был пуст, подобно спичечному коробку, в котором не осталось ни единой спички, способной подарить хотя бы капельку тепла. Человек, который так ловко, так виртуозно управлял огнем, больше не желал загораться. Топил себя и захлебывался этим маревом, позабыв о том, что в одну секунду может иссушить любой водоем. — Кэйа был его горючим, вспышкой, искрой… Он помогал разжечь пламя и, ты знаешь, порой оно могло обратиться в настоящий пожар, однако… В такие моменты господин Дилюк по-настоящему жил. Порой обжигался, но все-таки жил. Я скулил от безысходности, наблюдая, как мой любимый человек медленно потухает. Я ненавидел себя: ненавидел за то, что Дилюк любил меня, ненавидел каждое свое слово, которое воспламеняло чувства Дилюка ко мне… Но я знал — будь у меня возможность, я бы сказал ему то же самое. Я бы сказал ему еще больше. О том, насколько он прекрасен и силен, и о том, насколько он глуп, раз позабыл об этом. Однажды, когда закрылись городские ворота Мондштадта, Дилюк направился к кладбищу. Он не был там с момента моих похорон. Это было выше его сил — видеть мою безликую, серую могилу, похожую на все остальные. Я чувствовал, как все существо Дилюка противилось этому, но он уверенно шагал между лабиринтами одинаковых каменных плит, словно шел на очередной нещадный бой. И лишь в паре небольших мгновений его поступь стала нерешительнее, взгляд заметался, а дыхание участилось в приступе подкатывающей паники. Дилюк остановился, зажмурился — одинокий, как каменный ангел, он недвижимо стоял среди тихого и безучастного кладбища. Легкий порыв ночного ветра подтолкнул его в спину. Дилюк опасливо приблизился к моей могиле, а потом опустился на колени перед ней, как во время исповеди или тяжкого покаяния. В этот миг я боялся услышать его слов или увидеть его слез. Я мог бы убежать или закрыть уши, но моя любовь к Дилюку была сильнее всего самого страшного, самого болезненного и убийственного в этом мире. Я был готов выслушать каждое его слово, увидеть каждую слезу, каждое содрогание плеч, лишь бы разделить с ним это непосильное бремя. — Я никогда не думал, как может быть тяжело жить без тебя. Раньше даже мысль о том, что ты где-то есть, пусть и не со мной, успокаивала меня. Я всегда скучал по тебе, но знал, что рано или поздно увижу твою улыбку, — он сам слабо улыбнулся, словно вспоминая о былом. — Я знал, что рано или поздно буду ощущать тебя у своей груди или хотя бы на расстоянии вытянутой руки… Теперь я начинаю забывать, как звучал твой смех, Кэйа… — тихо признался он. — Я так хочу вновь услышать тебя. Я не понимаю, ради чего сейчас существую. Я заблудился. Я не понимаю, куда мне идти. Ведь раньше все дороги вели меня к тебе. Только к тебе. — Дилюк, я… — Я никогда не говорил тебе о том, как невыносим этот мир, пока тебя нет рядом. Я никогда не говорил тебе о том, насколько сильно я нуждался в тебе. Нуждаюсь… Бесконечно буду нуждаться, — его пальцы стиснули мое каменное надгробие. Костяшки побелели. Я сжал руки в кулаки, чтобы сдержаться. — Тебя нет, — прошептал Дилюк, сам не веря своим словам. — И больше никогда не будет. Кэйа… Я должен привыкнуть не искать тебя. Я должен привыкнуть не ждать тебя дома. Но он так и не привык. Я не понимал, сколько прошло времени. Кажется, Дилюк тоже. — Два года, — Джинн пыталась говорить мягко, подбирая слова и осторожно отводя взгляд. Она нервно помешивала ложкой сладкий, уже остывший чай, отсчитывая монотонный ход часов. — Уже два года, как… — она не закончила свою фразу. Сжала губы и тяжело вздохнула. Я видел, что моя смерть отразилась и на ней. — Ты как обычно скажешь мне, что все в порядке, но я знала вас обоих, Дилюк. Я видела и… ты не в порядке. Дилюк не изменился в лице. Не изменились и его глаза — они все так же были пусты, непобедимы в своем безразличии ко всему вокруг. Он молчал, буровя Джинн взглядом. — Я благодарна тебе за то, что ты все это время заботился о беззащитных людях и о безопасности города. Но, Дилюк… Кто позаботится о тебе? — Мне это не нужно, — отрезал Дилюк, резко выдохнув. Он приподнял руку в предупреждающем жесте. — Нужно, — сказал я, встав рядом с Джинн, будто мое незримое присутствие могло прибавить ей смелости и сил побороть упрямство Дилюка. Она знала, что он убивал себя. Она знала и могла помочь — Дилюку нужно было лишь приоткрыть свое сердце, хотя бы самую малость… — Как думаешь, Кэйа был бы счастлив видеть тебя в таком состоянии? — прямо спросила Джинн и затаила дыхание. Дилюк медленно моргнул, надломил брови, как от внезапной пощечины или удара в спину. — Он… — Дилюк облокотился о спинку кресла и накрыл ладонью глаза. — Нет, он… — мотнул головой. В эту секунда спадала его спесь. — Наверное, нет. Но больше это не имеет значения. — Дилюк, я ведь тоже… переживаю потерю близкого человека, — Джинн аккуратно наклонилась к нему, ее лицо скорбно побледнело. — Но у меня ощущение, что я потеряла сразу двоих. Кабинет пронзился неожиданным стуком. Джинн вздрогнула. — Магистр, вас уже ожидают, — быстро отрапортовал голос секретаря. Джинн поднялась, стряхнула с себя невидимые пылинки — мне до боли был знаком этот ее привычный жест, — и кивнула Дилюку. — Мне пора, — она сочувственно сжала его плечо. — Я буду рада твоему визиту. Пожалуйста, не пропадай. Дилюк попытался улыбнуться ей. Они вместе вышли из кабинета, и вдруг Дилюк неустойчиво покачнулся — я испугался за него, ведь его здоровье ухудшалось с каждым днем, — однако дело было не в недомогании… Блеснули незнакомые мне синие глаза и взметнулась тяжелая черная коса. — Прошу прощения, я вас не заметила. Тогда я еще не подозревал о том, насколько судьбоносно было это незначительное происшествие. Ее звали Вита. Вита — значит «жизнь». Она была действительно жизнью — буйная, улыбчивая, глазастая и невероятно верткая, будто не девушка, а шпага. И что-то все равно в ней было такое… спокойное. Я смотрел на нее — как и Дилюк, — и пытался понять, представляла ли она какую-то опасность для нас обоих. Океан, точивший скалы и топящий корабли, или все-таки нежный, звонкий ручей, поивший своей сладостью уставших путников? Мы с Дилюком долго присматривались к ней. Как больно это было: он, постепенно — из нужды, — возвращающийся к своим обязанностям, все чаще и чаще останавливал свой взгляд на ней — тренирующейся с другими новобранцами или весело торгующейся у продуктовых лавок. Она была естественной, как воздух, как вода, и потому пленила как никто другой. Сердце песком рассыпалось в груди всякий раз, когда осознание ударяло по моим чувствам. Вита. Ее имя было для меня горькой иронией. Ее имя было для Дилюка последним шансом. — Вам очень нравятся эти цветы, верно? — она склонилась над Дилюком, и волосы заструились по левому плечу, как жидкая смола. — Лилии калла. Приятно пахнут… — она мечтательно улыбнулась, но Дилюк нарочно не смотрел на ее смуглое, молодое лицо. Его плечи были напряжены: как дикий зверь, которого застали в минуту слабости, он готовился скорее скрыться в тени. — Но, думаю, дело вовсе не в аромате, — это был не вопрос и даже не утверждение, которое нуждалось в объяснении. Вита словно уже давно знала, в чем же на самом причина… Она осторожно присела в траву — как дикая охотница или лесная нимфа, — слилась с бушующей природой вокруг. Ее руки запорхали над цветами. Дилюк неотрывно следил за ней, и его глаза были холоднее столетнего льда. Я собственнически прильнул к его плечу, готовый обвиться вокруг него змеем. — Хочу, чтобы она… — проговорил я и запнулся. «Ушла». «Перестала улыбаться тебе». «Оставила тебя в покое». «Исчезла».«Помогла тебе».
Ее руки творили настоящее волшебство, ведь спустя пару минут она держала плотный — пусть и немного неуклюжий, — венок, сплетенный из трав и лилий. — Позвольте, мастер Дилюк… — она совершила беззвучное и легкое движение и уложила благоухающий венок на позолоченную солнцем макушку Дилюка. Я был так ошарашен, что тихо рассмеялся. Дилюк был так ошарашен, что тут же вскочил на ноги — как возмущенный ребенок, а не взрослый мужчина. Вита смотрела на него снизу вверх и была спокойна. Внутри Дилюка бушевали лесные пожары. Наконец-то внутри него что-то взбушевалось… — Возьми, — он резко отпрянул и всучил венок обратно в руки Виты. — Не делай этого. Никогда. — Хорошо, — без препираний согласилась она. — Я не хотела ранить вас. — Какая нелепость, — сквозь зубы процедил Дилюк. Он был уверен, что больше ничего не могло ранить его. Я вздохнул и в последний раз посмотрел на венок из бутонов лилий. Уже в своей спальне Дилюк наконец-то дал себе волю. Он был яростен, извергался подобно вулкану, снова вымучивал тоску, раздирал едва-едва зажившую рану… И вновь он стал бессилен, когда выстрадал из болящей груди: — Я так скучаю по тебе. Ты нужен мне. Ты так нужен... Я не могу… Не могу… — он даже не мог дышать, с трудом контролируя свои эмоции. — Архонты, как же я по тебе скучаю… Утром Аделинда наткнулась на аккуратный венок из лилий, блестящий у самой кромки крыльца особняка. Спустя еще один год Вита сказала Дилюку такое же спокойное, уверенное и нежное «я люблю вас». Она не ждала взаимности. Но я знал, что теперь эта взаимность была возможна. Моя боль резала мне вены. Но моя любовь резала еще глубже. Я умирал с каждым новым днем подле Дилюка. И воскресал каждый раз, когда любимым губам удавалось тихо улыбнуться. Он был счастлив. Вполне. Иногда, когда он оставался один и погружался в тугую задумчивость, его лицо бледнело. Я не знал, что в его мыслях. Но надеялся, что в его мыслях — я. Быть может, тень моей улыбки. Тихое «я люблю тебя», которое я шептал ему прямо в шею во все наши ночи. Наш смех и дурачества. Тот покой, который царил между нами, когда мы молчали. И когда мы говорили. Я надеялся, что в его мыслях осталась хотя бы крупица той радости, которую мы дарили друг другу. Я надеялся, что в его сердце — хотя бы крупица той прежней любви ко мне. Но мог ли я быть так эгоистичен, если дело касалось Дилюка? Мог ли я желать того, чтобы он вновь и вновь чувствовал эту боль, через которую ему пришлось пройти из-за меня? Я не хотел быть его болью. Я просто хотел быть его частью. Просто быть его. Я все чаще оставлял Дилюка наедине с Витой. Возвращался на свое положенное место. На кладбище. Ведь я был мертв, не так ли? Уже давно. На моей могиле появлялись цветы. Их приносила Вита. Тихонько, мягкой поступью, она приближалась и гладила мое надгробие, но не говорила со мной. Лишь однажды она произнесла едва слышное: — Не волнуйтесь за него, сэр Кэйа. Я буду охранять его и любить всем своим сердцем. Я поверил ей. Я должен был отпустить его. Я лишь хотел… — Ты уже готов, — мои мысли прервал смутно знакомый, мелодичный голос, звучащий, как музыка всего этого мира. Я облегченно и даже радостно улыбнулся, когда увидел сияющие лебединые крылья. — Барбатос, я ждал тебя. — Ты через многое прошел, Кэйа. Это был сложный путь, не так ли? — он не ждал, когда я отвечу ему. — Прежде, чем ты уйдешь, я могу дать тебе возможность проститься. Ты желаешь этого? Мое дыхание сперло. Я не мог найти слов, но мое волнение выдавало меня с поличным. Барбатос кивнул мне: — Я не могу дать тебе более пары мгновений. Я очутился на винокурне. Вокруг цвели виноградники. Все мое нутро, все мои тело содрогалось от восторга и предвкушения. Я не знал, что сказать. Я перебирал мысли в голове со скоростью света, пока открывал двери. Я давно забыл, как это — быть настоящим… Пожалуйста. Пожалуйста, умоляю, Дилюк, просто… Меня никто не встречал в вестибюле. Я слышал лишь приглушенный разговор, неловкие трели фортепиано и звонкий женский смех. — Дилюк! — крикнул я. — Ты слышала? — все тут же стихло, и я ринулся навстречу звучным шагам. — Дилюк… — рыдания вырвались из меня болезненной судорогой. — Кто там? — громко спросила Вита из комнаты. Из-за угла вывернул Дилюк — его румяное лицо все еще искрилось от неугасшей улыбки. — Дилюк! — воскликнул я и протянул руку к нему. Я был от него всего в нескольких метрах, но вдруг в комнате послышался грохот, и Дилюк тут же отвернулся и обратил все свое внимание в ту сторону. — Я случайно обронила твои книги! — Ты в порядке? — Да, просто… как всегда устроила небольшой бардак. Ну, кто там пришел? — Да… — глаза Дилюка вернулись к холлу. Он был бездыханно пуст. — Хм… Должно быть, показалось. Он вернулся в гостиную и поднял с пола книгу, страницы которой топорщились от чуть пожелтевшего конверта между ними. Уважаемый господин Рагнвиндр! Так забавно начинать это письмо с этих слов… Давай-ка я начну иначе. Прости, я зря трачу твои чернила, но я знаю, что ты будешь улыбаться, читая это. Итак, дорогой Дилюк! Любимый Дилюк! Мой нежный, невообразимо прекрасный, отважный, порой немного ворчливый и любимый до безумия Дилюк Рагнвиндр, Надеюсь, сейчас ты не закатываешь глаза в своей привычной манере. Да брось, правда, не закатывай. Я все-таки оставлю пустую болтовню. Как там у нас говорят слишком общительным рыцарям? «Разговорчики в строю!» — и главное, очень укоризненным тоном. В твоем стиле, да? Дилюк, Мы оба знаем, что во мне слишком много лишнего: много слов, много острот, много спеси и много сумасбродства. Но даже этого не хватит, если я попытаюсь выразить все то, что я на самом деле чувствую к тебе. Это как пытаться во всех красках описать, что творится в голове безумца. Ты часто говоришь мне, что я безумец, когда нам выпадает тяжелый рок. А еще ты говоришь, что я невероятно смел. Но я пишу это именно потому, что мне все-таки не хватает смелости. Говорят, что в любви — как на войне. Они не правы. На войне не так страшно. Любовь моя, жизнь моя, мне никогда не было так страшно, как сейчас… Я всего лишь хочу сказать тебе… Оставайся со мной до конца? PS. Прости, я еще не купил нам кольца! Я принесу их, как только вернусь с задания. Я не хочу будить тебя, чтобы попрощаться. Я буду очень скоро. Дождись своего безумного героя, хорошо? PPS. Я люблю тебя! Сильно люблю! И это, пожалуй, все, что я хотел бы ему сказать. Я люблю тебя. Сильно люблю.