Слепота

      Саша ничего не видит. Повязка, что обмотана вокруг глаз, не позволяет увидеть даже солнечный луч. Абсолютная темнота. Только в воздухе витает чей-то одеколон, но вспомнить у кого такой Романов не может. Во рту стоит уже привычный привкус железа, наверно, Саша искусал все губы. Он чувствует, как в этой комнате на его смотрят, словно хотят прожечь дыру своим взглядом. По губе, что-то стекает, возможно, кровь. Романов проводит по свои устам языкам. Да, кровь. Хотя, почему он удивился, за эти все года он привык, сперва только жмурясь от вкуса.       Сегодня что-то поменялось. Если всегда за Романовым следил Миша, то сегодня кто-то другой. Такой же родной, но другой. Может Костя, может Выборг, не знает Саша. Не видит он в этой темноте ничего. Словно его заперли в темной комнате и поставили наблюдателя, который, словно хочет, что-то от него.       Романов слышит шаги. Они направляются в его сторону. Страшно. Страшно от темноты, страшно от звуков, страшно от неизвестности. Саше хочется увидеть те голубые глаза, что излучали счастье, как только видели его. Хочется увидеть Романовых, которые, как говорил Миша сейчас в Екатеринбурге. Наверняка, они вернутся в Петроград и все будет как раньше. Хочется увидеть, что-то до боли родное, согревающее душу годами, но вместо этого только темнота перед глазами. Как будто Романов просто уснул крепким сном и проснулся, не открывая глаз. Но глаза открыты и это пугает. А повязка не такая и плотная.       В голосе стучит набатом, она будто раскалывается на две части. Особо сильная боль резко ударяет в висок. А потом слышаться взрывы. И каждый из них отдает в голову. А потом в сердце, рвет его, раздирая на куски. А Саша и шевельнуться не может, и хоть звук издать: сил нет, голод берет свое, а есть Романов не может, тошно ему от еды, он чувствует, как погибают петербуржцы петроградцы без нее, и умирает в Саше при каждой смерти надежда на счастливое будущее, не будет его, как и империи, что погибла на тогда ещё петербургских глазах.       Последнее, что видел Романов — это кричащие плакаты людей, что собрались возле дворца, на бумаге черным по белому написано большими буквами: "Долой Монархiю! Здравствуетъ Республика!" Смелые людишки собрались там, смелыми и погибли там же от рук императорской армии. Ещё видел семью, что уезжала в Екатеринбург, говоря, что вернутся скоро, пока не вернулись, а прошло наверно... полгода? Больше Саша не видел так четко, с каждым днём пелена, словно сна укатывала его в своих объятьях, лишая видеть мир такой во всей красе.       Может, это и хорошо, Миша рассказывал о том, что злой сейчас народ, рассказывал, как видел, что братья друг друга убивают, как сын родной в отца стреляет. Много чего он рассказывал, говорил, что у власти сейчас большевики, война идет по всей стране, воюют против своей семьи, против своего народа, против своей власти: кто-то доволен ей, защищая свои интересы от врагов своих, что готовы в любой момент добраться до правительства и поубивать всех, тех, кто страной собрался править. Говорил Миша, что очереди бесконечные сейчас, и хлеба не купить, а про другое можно и не рассказывать. Но только на вопрос что со столицей, отмалчивается, ничего не говорит, гладит по жёстким и запутанным волосам, скулам, что от голода словно порезать могут. Скрывает он что-то, а что Романов понять не может.       Война началась недавно, длится примерно дня четыре? Зря они войну поздней осенью начали, значит будет голодная зима, голоднее, чем сейчас будет люди, а ведь Саше даже в детстве рассказывали о минусах начинать войну в такое время года, но он никогда особо не понимал почему это так опасно. Теперь понимает. И боится. Не за себя: за страну, за город, за людей. Что случится после этой войны? Большевиков свергнут и вновь будет монархия? Останутся ли те люди, что сейчас страной руководят? Что случится с городом? Что после него останется? Сколько умрет людей от голода, от пуль, от холода? Будет ли как и обещали капитализм? Что будет в будущем?       Шаги стихли. Где-то рядом с собой Романов ощущал человека. Незнакомого, неродного. Чужого. Страшно. От всего в этом мире страшно Саше. И от войны, и от будущего, от человека, который стоит рядом. Сердце, что разорвано на куски, заново зажимается до невероятно маленьких размеров, а потом опять словно взрывается, разлетаясь болью по всему телу.       — Так, товарищ Александр, — и Сашу словно током прошибает. До ужасного знакомый голос, что говорил ему слова сахарные, тихо смеясь в уста петербургские, теперь холодом отдает и ни капли нежности в словах нет.       — М-Миша, — дрожащим голосом произносит Романов, не веря, не веря тому, что слышит.       — Неуважительно Вы разговариваете со столицей, Александр, — теперь страх уходит на второй план. На первом только боль. Ком встаёт в горле после этих слов, а слез уже нет, все они выплаканы давно в тогда ещё родное плечо.       Романов молчит, он не знает, что и сказать. В нескольких предложениях ответы были на большую часть его вопросов. Понятно ему стало, почему Миша отмалчивался о столице, что не будет Россия больше империей.       — А Вы, товарищ Александр, город буйный, Ваши люди пол города разрушили, сейчас доламывают центр. Трупы везде валяется, оправдываете свое звание города "на костях".       А вот и все ответы. Что Миша не мог сказать полгода, то Михаил сказал за несколько минут. Но что будет в будущем никто сейчас не узнает, понимание придет со временем, к кому-то оно уже пришло, к кому чуть позже, кому-то вообще не дойдет. И единственное решение, что принимает сейчас Романов: плыть по течению. Он ничего не видит, кожа обтягивает его кости, а сил нет. Он ни на что не повлияет, он не сможет никого убить, каждое его убийство будет делать ему ещё больнее, чем людям которые валяются в крови от его пули.       — Какое сегодня число и день? — проглатывая ком в горле спрашивает Саша, хотя бы узнать о чем-то банальном, потому что не задавал он вопросы никому про это, думая, что прав он своих подсчетах.       — Седьмое апреля тысяча девятьсот девятнадцатого года, понедельник, — чеканит Московский на автомате. Романов понимает, что ошибся. На полгода ошибся. Думал сейчас конец осени восемьнадцатого года, а сейчас уже весна девятнадцатого. Никогда бы не подумал, что зимы у него нет, а лишь вечная осень с дождями, ветром и ливнями. А люди видимо тоже внимание на это не обращают, им лишь бы доказать, что правы они и власть им нужна либо такая, что сейчас страной руководит, либо другая, что свергнута была ещё... год назад?       — А Вы можете сказать что-то ещё, товарищ Московский? — осторожно интересуется Саша.       — Мне льстит, что Вы меня узнали, — как тут не узнать голос, которых согревал даже в самые холодные дни. — Романовых расстреляли под Екатеринбургом. Всех.       Сердце удар пускает. Хочется на всех на кричать, в Екатеринбург поехать, бросить все, что есть, лишь бы Романовы остались жить. Но не получится так, все, что умерло не возродить, и остаётся только продолжать сидеть на месте, большее не имеет смысла.       — И как давно, — тихим, тихе, что раньше голосом все ещё спрашивает Романов. — Чуть меньше года назад, а если быть точнее в ночь с шестнадцатого на семнадцатое июля тысяча девятьсот восемнадцатого года.       Практически год. Сколько ещё упустил Романов?       — Наше время подходит к концу, товарищ Александр, мне надо решать государственные вопросы, а не с Вами в пустую тратить время на разговоры, — и уходит.       А Саша опять остаётся один.