. . .
НЕИЗВЕСТНЫЙ ОТРЫВОК
…и вот опять. Это был ещё один ничем непримечательный своей суетностью и мертвецки скучной рутиной день, который я должен был пережить, как и все обычные, молясь о наступлении завтрашнего, ибо я сомневался в том, смогу ли я вообще дожить до следующего восхода беспощадно жгучего солнца. Пережить в терзающих страхах и непонимании того, сплю я или весь этот бред с обезумевшими людьми, что разгрызают друг-другу глотки за территорию, война и моря крови в действительности есть и продолжает происходить в ужасающей своей жестокостью реальности. Что война до сих пор шла и не собиралась прекращать кровавые бойни. Я постепенно привыкал к вкусу жидкого металла у себя в горле, медленно, но привыкал видеть дороги из трупов и алые реки, что текли по улицам нашего проклятого города. Я становился всё менее чувствительным и более закрытым, всё сильнее желая свернуться в кокон сладких грёз и никогда больше не проснуться, чтобы больше не видеть тот ужас, что царил в нашем мире, кажется, всегда. Было тяжело, но вскоре я начал смиряться с тем, что люди обезумели и стали походить более на зверей, нежели на разумных существ. Как стадо бешеных псов они надвигались на врагов, подобно каменной стене, и разрушали их станы, убивали без жалости, даже тех, кто в жизни не брал в руки ружьё, словно они никогда не были людьми и не знали, что вообще такое человечность. Они не ведали, что такое смерть, потому не боялись её. Я был долгое время убеждён в том, что все солдаты, даже мой усопший брат, по которому я тоскую по сей день, посыпая пеплом голову — просто бесы в человеческом обличии, хотя я знаю, что это не так. Люди хуже бесов. И мой брат тоже в итоге сошёл с ума, так и умерев за письменным столом, не успев дописать свой шедевр, который должен был стать великим произведением и перевернуть весь этот мир. Может быть, оно сумело бы вразумить этих зверей, которые смеют называть себя людьми, чтобы они стократно содрогнулись от того, насколько они злы и аморальны, чтобы заставить их взвыть от боли и бесконечных сожалений. Но впредь работа моего старшего брата осталась недописанной из-за его неожиданной кончины, а у меня не хватает воли, чтобы даже элементарно прочитать её. Точнее то, что вообще есть от этого произведения, пропитанного страданиями мёртвых и чистокровным безумием, полного описания того, как смеётся Земля над нашими, людскими — ничтожными — чувствами. Про красный смех. Сколько же в этих больных строках красного смеха… Мой брат был больным. Он был сумасшедшим и нуждался в помощи, но в наше время психические отклонения никого не удивляют и уж тем более не вводят в ужас. Многие обезумели. Многие никогда не смогут исцелиться от своего страшного недуга, что, кажется, ужаснее осознавать, нежели читать свой диагноз, где чёрным по белому написано о том, что ты смертельно болен. Тогда рушится не только весь мир на твоих глазах — твоя личность словно распадается на уродливые куски, а ужас пытается порвать струны твоей израненной души, что связывают тебя с реальностью, оставляя захлёбываться в собственных сомнениях, в страхе перед смертью, которая придёт, кажется, с минуты на минуту, дрожа, как в ознобе, перед каждым приходом врача, проверяющего твоё и без того плачевное состояние. И ты в этом жутком, бледном страхе проживаешь всю оставшуюся жизнь, не в силах противостоять злой судьбе. Сумасшедшие больше всех страдают, но они же больше всех причиняют зла другим, поэтому их принято уничтожать без угрызений совести и сожалений. Я не имею ничего против этого общественного закона, потому что знаю, что лучше уж убить одного, нежели этот один перебьёт целые толпы… Да, звучит аморально, но лучше так, нежели продолжать безумствовать. Убийство — самое лучшее лекарство для душевнобольного. Так ты избавляешь его от всякого рода боли и гарантируешь безопасность его близким. Раз и навсегда. Мёртвых бояться не нужно — они уже никогда не смогут встать и навредить кому-либо, в отличие от живых. Но всё же я оказываю некоторым сердечное сочувствие, как оказывал своему брату. Я понимаю, что война не оставляет в здравом рассудке никого и я, даже будучи просто мирным жителем, у которого из родственников только родной брат служил офицером, понимаю, каково нашим солдатам, каково солдатам вражеской стороны. Все страдают, многие погибают, а Земля продолжает смеяться… Так мерзко, злорадно и противно, как смеются маниакальные психопаты над слезами своих жертв, зная, что они уже не выберутся из клетки, что жить им осталось совсем немного. Но однажды я встретил человека, что, несмотря на всё его сумасшествие, психические отклонения, что проявляются у него, пусть и редко, но уж больно ярко и чрезмерно жутко даже для меня, повидавшего на своём пути множество безумцев, сумел сохранить в себе остатки человечности и отказаться от стези кровожадного ужаса, не одичать на войне и вернуться домой, пусть со стёртыми напрочь границами морали. Но он вернулся живым. Со странностями, различными душевными недугами, но он остался человеком. Я знал его молоденькую и с виду очень хрупкую, как крылья бабочки, сестру, у которой я однажды получил благословение. Именно она познакомила меня со своим старшим братцем, что до недавнего времени служил офицером, пока не стал небоеспособным из-за своего панического страха тишины. Он был бледным, как полотно, вечно вялым, замкнутым, но в то же время ненаходящим покоя человеком, что казался мне не столь обезумевшим монстром, хоть все утверждали обратное, говоря, что он тот же сумасшедший, как и все остальные солдаты. Но я знал, что это не так. Этот офицер был особенным сумасшедшим. Он не был зверем, которым владел неукротимый ужас. Он не был безумцем, что обожал утопать в чужой крови. Он был таким же, как я. Моим глубоким отражением. Не убийцей. Не монстром. Человеком. И именно из-за этого, дрожащим взглядом смотря на его исхудавшее безэмоциональное лицо, белые, точно кости, идеально уложенные волосы и пустой взгляд, спокойный лишь пока не наступит всепоглощающее безмолвие, на моих глазах наворачивались горькие от боли слёзы, приносящие такое облегчение от того поразительного факта, что люди всё ещё живы, что наш окаянный мир до сих пор не захватили мерзотные, незнающие границ своей аморали, чудовища. Я не единственный выживший в этом кошмарном бреду, и знание этого приносило небывалое утешение и маленькую надежду на что-то лучшее, на что-то светлое, горящее где-то там далеко-далеко. Но оно приносило радость — самую редкую эмоцию в столь непростое время. Грело сердце и расслабляло вечно напряжённые в предвкушении нежданной битвы мышцы. И, кажется, офицер не раз улавливал на себе мой окутанный мокрой пеленой взгляд, но обессиленно молчал, не улыбался — он давно разучился это делать, — но почему-то мне казалось, что он тоже хотел подать знак о том, что тоже очень рад видеть меня — ещё одного выжившего человека среди безумных зверей. Но я всё прекрасно понимал: ему трудно проявлять эмоции, противоречащие гневу, и явно у него впредь не поднимутся руки для простого удара, что уж говорить про объятья. Он вряд ли когда-нибудь сможет обнять меня так, как обнимаю его я, но я не смею обижаться или поддаваться огорчению. Лишь с благодарением целую его огрубевшие руки за то, что он сумасшедший, но особенный сумасшедший. Как мой покойный братец. Как же я скучаю по нему. Как же я скучаю…ﮩ٨ـﮩﮩ٨ـ♡ﮩ٨ـﮩﮩ٨ـ
В доме моих знакомых всегда было шумно, безопасно и по-домашнему уютно. Это место было для меня, как самый прочный защитный купол от всего того кошмара, что уже несколько месяцев ходит по нашей истекающей, то ли ядом, то ли кровью, непонятно, Земле, ломая нас и наш мир, не зная никакой пощады. Вообще, я давно потерял счёт времени. Мне часто думалось о том, что я родился во время войны, что она была всегда и голубых Небес не существовало, не существует и не будет существовать никогда. Только красные. Мне казалось, что этот купол никогда не даст трещину, потому что он был настолько надёжен и крепок, что его не пробил бы даже Небесный огонь. Здесь я мог отвлечься от страха, навременно освободиться от холодных оков и мило побеседовать с моими дорогими друзьями о чём-то хорошем, как раньше, до начала проклятой войны, если, конечно, у неё было начало… Когда наступал вечер, мне разрешали ненадолго поразговаривать с тем самым страдающим силенсофобией офицером, узнать о жизни которого я всё горел неутолимым желанием, питающимся моим бесконечным и немного наивным любопытством. Несмотря на его закрытую и с виду равнодушную натуру, которая целиком была покрыта только слепящим мраком и загадочной тоской, он относился ко мне, как к своему, с вниманием и уважением, даже с родительской любовью, пусть он был меня старше всего на семь лет. Но он любил те моменты, когда я приходил к нему, что-то рассказывал из прочитанных мною утренних газет, но редко-редко говорил, лишь лаконично и отрывисто отвечая на некоторые мои скромные вопросы, словно боясь проговориться о чём-то большем, серьёзном, пугающем. Будто в его потухших, немых глазах я был пятилетним ребёнком, которому не положено знать такие ужасные вещи, как война, смерть и бесчисленные убийства, и таким образом он старался уберечь меня от чего-то такого, что раз и навсегда бы разрушило равновесие в моей затуманненой психике, заставило бы ужаснуться и, скорее всего, потерять рассудок. Стать тем же монстром, заставив меня взять в руки винтовку и начать убивать кого ни попадя. Безжалостно, даже не давая отчёта о своих действиях, лишённых всякого смысла… Впрочем, я не военнослужащий и никогда бы им не стал из-за религиозных убеждений и многих подробностей в действительности не знаю. И это даже хорошо. Я всё также остаюсь бесконечно благодарным офицеру и часто говорю ему об этом вслух, отчего он лишь легонько улыбается и, смотря на это, в моей груди тоже теплеет, и я расслабленно вздыхаю. Его милейшая сестрица, проходя мимо гостиной, сверкая своими прекрасными, как хрустально чистая водная гладь, глазами, всегда присоединялась к нашему разговору и так мы подолгу, совершенно безустанно могли болтать, пока настенные часы не оповещали о том, что уже десять часов ночи и мне пора домой к родителям и своей младшей сестре, которая терпеливо ждала моего возвращения каждый день, поглядывая в пыльное окошко нашего частного дома, встречая меня уже на крыльце, у самого порога. Но на сей раз я решил задержаться до двенадцати, так как меня мучали некоторые вопросы о офицере, а сегодня он казался более бодрым, нежели в прошлые дни, значит, более расположенным к разговорам, и я решил обсудить с ним некоторые небольные для него темы. — Сколько лет Вам было, когда вы стали офицером? — сидя на мягком кресле напротив своего уникального и очень интересного друга, сложа руки около колен, спросил я, с лёгкой улыбкой на лице ожидая ответа. — Всего лишь двадцать четыре. Совсем уж недавно, — вслушиваясь в громкое тиканье часов и убеждаясь, что они тикают достаточно чётко, чтобы не допускать полной тишины, спокойно проговорил он, отводя взгляд куда-то в сторону, скорее всего, что-то вспоминая. — я долгое время держался лейтенантом, пока не дошёл до более высоких офицерских чинов. Как началась война — всё стало таким запутанным, в людях проснулось безумие, что-то, что, мне казалось, присуще только диким зверям, но, оказывается, что нет… — Я Вас прекрасно понимаю. Сам не по наслышке знаю о том ужасе, что сейчас происходит на поле брани, — покачал головой я, понурив взгляд, вспоминая о красных Небесах, земле и смехе. Офицер же продолжал внимательно на меня смотреть. — Этот путь был долгим? — Не столь долгим, сколько тяжёлым, — вздыхая, ответил тот, облокачиваясь на спинку своего кресла, кажется, желая немного расслабиться, — но в остальном я доволен результатом, пусть сейчас я не могу служить в армии из-за своей душевной нестабильности… — офицер взялся за шею, устало прикрыв глаза. — опыт я получил бесценный. Я рад, что сумел вернуться домой, но иногда меня посещают мысли, что уж лучше бы я погиб в том взрыве… — Вот и чай! — прикрикнула сестра офицера, принеся поднос с двумя чашками горячего чёрного чая, из которых шёл серый пар, как дым от крупных пожаров, которые я вижу каждый день, с небольшой стеклянной сахарницей и двумя чайными ложками, поставив его на деревянный низкий столик, что стоял между нашими креслами. — Благодарю, милая. — осторожно беря в руки бело-розовую чашку, поблагодарил свою сестрёнку офицер, я же в точности повторил за ним и как всегда пригласил даму присоединиться к нашей занимательной беседе. — Спасибо, но на сей раз вынуждена отказаться, — поспешно одевая на левое плечо потрёпанную сумку болотистого цвета с аптечкой первой помощи, на одном дыхании проговорила девушка, готовая прямо сейчас пулей вылетить из дома, — меня вызвали в госпиталь. — она была столь молода, энергична и красива, как совсем недавно распустившийся мак, что, смотря на её превосходно выглаженную, но такую грубую для её нежного, столь милого и совсем детского лица военную форму медсестры — сердце сжималось из-за противного ощущения какой-то несправедливости. А ведь ей всего девятнадцать лет. Почему на столь хрупкие женские плечи положили такую ужасно тяжёлую ответственность? Почему молодые — юнцы и девы, по которым и не скажешь, что им за семнадцать — вынуждены идти на верную смерть, каждый раз брать с собой оружие и убивать, чтобы жить самим? Проливать кровь, видеть смерть и постоянно убегать от неё, как от стаи голодных волков, преследующих по пятам и явно не собирающихся отступать или как-то поддаваться своей жертве. Меня выворачивало наизнанку с осознания того, насколько аморальна эта штука — война и насколько же она безжалостна к человечеству. Мне хотелось пойти за ней, чтобы убедиться, что она будет в порядке, попытаться помочь, поддержать, но она бы не пустила меня дальше нашей улицы. Ни за что. Столь юная, но уже такая самоотверженная, бесстрашно идущая на такой большой риск, ради спасения жизней наших военных, невиноватых в этой войне, в том, что их заставили отказаться от человечности, чтобы они могли убивать супостатов без колебаний и со звериной жестокостью, неведомая ни людям, ни бесам, ни Богу. — Беги, дорогая, сейчас твоя помощь нужна, как никогда раньше, — не скрывая своей глубокой тревоги, с содроганием проговорил бледнолицый офицер. Сестра несильно приобняла его и через несколько секунд обречённо отпустила. Долго он задерживать не стал, так как сам понимал, что она очень спешила и каждая секунда была на счёту. Каждая секунда могла стать последней в жизни какого-нибудь тяжело раненного солдата. — Берегите себя. — посмотрев в её голубые, как блестящий под лучами солнца глубокий омут, глаза, сказал я так тихо, словно боясь, что кто-то ещё, кроме неё, может услышать меня, не желая произносить больше. Антимония здесь ни к чему. — Обязательно. — она слабо кивнула, кротко и совсем мимолётно посмотрев мне в глаза, а после же быстро, подобно мотыльку, летящему к включенной лампочке, скрылась в коридоре. Лишь отдающий эхом скрип входной двери был слышен нам и, офицер, кажется, боясь, что вновь наступит тишина, снова начал вслушиваться в повторяющиеся из разу в раз тиканье старых часов. До сих пор идут… — Вы явно гордитесь своей младшей сестрой. — решил продолжить разговор я, отпивая из кружки горький чай, пытаясь горечью заглушить давящую тревогу. — Вы же живой пример героизма и мужества! И я так поражён ею, её отвагой… и Вами! Вашей… — я пытался подобрать нужного эпитета, пока офицер молчаливым взглядом уставился на меня, как на что-то инородное, с интересом маленького ребёнка рассматривая мои подрагивающие скулы, напряжённые в страхе и трепетном волнении, выдающие весь мой спектр эмоций, — …человечностью. — вдруг его взгляд дрогнул, помутнел и вновь расцвёл, и он задумчиво, незаметно кивая, посмотрел куда-то в сторону, будто не веря моим словам, считая их за гнусную лесть. — Ибо я думал, что её больше не существует. Что все люди перестали быть людьми раз и навсегда. Но Вы разбудили во мне надежду! — продолжил бы я свою яркую и чувственную симфонию восхваления этого великого человека, как вдруг услышал твёрдый, но одновременно такой неуверенный голос офицера: — Не восхваляй меня настолько, — сказал, как отрезал он, и я тут же замолчал, посмотрев на него по-новому, с вниманием и сострадательной тоской, — это я беру пример со своей младшей. Я так рад тому, что её психическое состояние не покачнулось, в отличие от моего… Она юный герой и продолжит воевать за меня — совсем слабого и уже ни на что негодного офицера первого полка… — Не говорите про себя так. — положив свою ладонь поверх его сжатых в кулак длинных пальцев, проговорил я так спокойно, желая вселить в него полную бестревожность, помочь, зная о том, какой хаос творится у него в душе. — Это чистая ложь. Я знаю о Ваших военных подвигах и знаю, что Вы — уникальный человек, особенный человек, с огромной волей и храбростью!.. Не говорите так о себе. Вы не заслуживаете того, чтобы быть забытым. — Посмотри, дитя моё, — указав на окно, сказал он странным, успокаивающим шёпотом, желая, чтобы я обратил на то, что он указывает, внимание, — всё под троном небесным уничтожит потрясение, и нас всех поглотит вечный покой кромешной тьмы… — за окном бушевала безжалостная вьюга, жутко свистя и волнительно, то опускаясь, то поднимаясь наверх, продолжала свою безумную круговерть, а я, весьма опечаленный, с расстроенной душой продолжал слушать офицера, всматриваясь в большое окно, за которым был виден лишь холодный мрак. — все будут забыты, мой милый друг, мы все погибнем. Это неизбежно. — от окна так веяло рыбой. Или же сталью, каким-то металлом… — «Кровь», — подумал я, — «красный смех…» — страшно было представить, что во дворе моих знакомых лежал чей-то гниющий труп, но я подумал, что это вновь разыгралась моя паранойя, что за окном ничего нет и мне просто кажется. Из-за страха не хотелось рассуждать, а точнее, я просто не мог этого делать трезво, рационально, да и про запах промолчал, чтобы не тревожить своего друга. Пускай. Всё ведь хорошо. Наверное… — Мне хочется надеяться на что-то светлое… — слегка дрожа, непонятно, от хлада или коварного страха, робко ответил я, понимая, как мои слова звучат смешно, зная, что сейчас идёт кровопролитная война, а люди стали монстрами. Зная же, что впредь ничего не вернётся на свои места. — На то, что мир скоро настанет и люди перестанут убивать друг-друга ради территории, как делают это звери. Хотя нет, люди хуже зверей… — но офицер лишь понимающе кивал, без глумления и тени осуждения. — Твои желания очень добрые. За восемь лет моей службы я впервые вижу такого морально правильного человека. Я даже позабыл, каково это — быть моралистом, правильным, пацифистом… — нахмурившись и опустив голову вниз, проговорил он, поставив почти что пустую чашку чая на стальной поднос, — я лишь частично сохранил в себе человечность, в остальном я тот же зверь, то же чудовище, как и все остальные. Лишь вера не дает мне сломаться полностью. — Вы верите в Бога? — подняв взгляд, заинтересованно спросил я, на что тот, лишь хмыкнув, легко улыбнулся и ответил: — А как иначе? Я давно убедился в Его существовании, — ответил офицер, сделав несколько оставшихся глотков, больше не смотря на меня, кажется, вновь окунувшись в воспоминания. — Я умер, если бы не Бог… А ты? Веришь ли ты в Небесного Отца? — Я также свято верю в Него, — положив руку на сердце, ответил я, глубоко задумавшись над своими же словами, словно их произнёс не я, — но я не верю в то, что Он всемилостив. Будь Господь таковым — мы бы не увидели таких страданий и вовек. Я понимаю, для чего нужны страдания, прекрасно понимаю. Через них мы духовно растём, учимся и смягчаем сердце к боли ближних. Но эта война… такой жестокий перебор, но я не смею роптать. Я уже не чувствую ни боли, ни гнева, ни отчаяния. Я полностью пуст и просто пытаюсь выжить в этом безумии, каждый день молясь утром и перед самым сном… — Насколько же ты сломлен, раз не веришь в то, что Бог есть любовь… — на его бледном лице отразились сразу и шок, и глубокая, затемнённая печаль. Ему и вправду было настолько жаль меня, что смотреть в его глаза мне было невыносимо, словно это я побывал на фронте, а лиходеи убили всех тех, кто мне был дорог. Словно я был солдатом, лежащим на щите, жить которому осталось совсем немного. Словно я был изгнанником, ненавистным всеми народами мира. Он был уже готов оплакивать меня, даже несмотря на то, что я до сих пор был жив… — Любящие родители не кидают своих детей необученными на поле битвы, на растерзание дикой судьбе. — я не заметил, как вернулось ко мне раздражение, столь неприятное и отвратительное для моей терпеливой и невозмутимой личности, но офицер даже глазом не повёл, воспринимая мои бурные эмоции, как за норму. — Бог никогда не покидает нас. Он всегда рядом, — от искренности и чистоты его слов я даже пал в лёгкий ступор, в столь необычное оцепенение, что несколько минут не мог ничего сказать в ответ. Меня даже успел посетить стыд за то, что мои слова могли прозвучать чрезмерно резко и нетактично грубо по отношению к нему — убеждённому христианину. Меньшее, что мне хотелось, так это задевать чувства моего друга. — …Извините, но я правда не могу судить со стопроцентной точностью, так как никогда не чувствовал Его рядом с собой. Лишь полное одиночество, кошмары и красный смех. — чашки опустели, да и тем для разговора становилось всё меньше. Я всё вспоминал молоденькую сестру офицера, её прекрасные голубые глаза и струящиеся по хрупким плечам золотые локоны. Мне так хотелось верить, что она вернётся домой живой, мне так хотелось увидеть её, как раньше, в белом платьице и красивом платке на голове, как она с благоговейным вниманием совершает крестное знамение, а не в военной форме, вынужденную спасать людей и саму себя от беспощадной смерти почти что каждодневно. — Вздохни, мой юный друг, всё в порядке. Ты не виноват в том, что твоя жизнь оказалась такой жестокой и своенравной дамой, — положив руку на моё плечо, сказал офицер, мягко улыбнувшись, желая меня приободрить. — Люди живы и это главное. Конец близок этой войне, скоро люди вновь очнуться от своего безумия и побегут в церкви на таинство Покаяния. — слегка посмеявшись от облегчения и предвкушения какой-то радостной победы, сказал он, и его бархатистый, по-детски милый смех заставил меня также улыбнуться. — Как бы тяжело ни было… не причиняй себе никакого вреда, хорошо? Твоё тело — Храм, в котором пребывает Дух Святой, а жизнь — Его самый щедрый и самый лучший подарок из всех. — я лишь молча кивал, в тот момент чувствуя себя таким полноценным, счастливым и сильным, способным пережить все невзгоды, если рядом со мной будет офицер. Я позабыл о запахе крови за окном, о газетах, говорящие о тысячах погибших военных за день, обо всём, что говорило или напоминало о войне. Мысленно я начал благодарить Бога за то, что связал наши стези, что мы знакомы друг с другом и оказались нужны друг-другу. — Самоубийство не выход и смертный грех. Запомнил? — Запомнил, — ответил я, всё также продолжая улыбаться, — а всё же Вы уникальный человек. Гениальный. Часы прекратили своё громкое тиканье, неожиданно остановившись. И тут я уже в действительности испугался не на шутку, вспомнив о том, насколько же панически сильно офицер боится тишины. Уже хотел я запаниковать, что-нибудь придумать, чтобы воссоздать новый шум, как вдруг увидел его совершенно спокойное и расслабленное лицо, на котором, как картина, красовалась чудесная улыбка. Полной тишины не наступило. За окном до сих пор шумела вьюга…ﮩ٨ـﮩﮩ٨ـ♡ﮩ٨ـﮩﮩ٨ـ
…мой Бог не покинет меня. Всё же я был прав, когда подумал про себя, что чей-то свежий труп лежал за окном дома моих знакомых и именно от него несло бьющим в нос резким запахом крови. Это был труп сестры офицера — той самой милой девушки, смотря на которую в моей груди становилось одновременно странно и радостно тепло, а глаза сияли, подобно звёздам на ночном небосводе. Её застрелили с бесшумного стрелкового оружия и она так и не сумела добежать до своего родного дома, умерев от большой потери крови. Весь снег, лежащий около крыльца, был пропитан этой алой жидкостью, а кроваво-красное пятно выглядело точь-в-точь, как огромное пятно вина, посаженное на совсем новый белый фрак. А мой дорогой друг, которого я так любил и ценил, каждый вечер приходя к нему в гости, расспрашивая о его жизни и военной службе, тот самый офицер в отставке, что боялся тишины, — в ту же ночь, узнав о произошедшем, от горя удавился в собственной комнате. Это было два часа ночи. В тот момент я был уже у родителей, читал сказку посапывающей на мягкой кровати сестрёнке, ещё не зная о том, что мои самые близкие и, кажется, единственные друзья – уже мертвецы. Он выстрелил себе в висок револьвером Нагана офицерской модели. Скончался на месте, даже не оставив записки своей жене и другим родственникам. Я был подавлен и несказанно опечален этой новости, настолько, что несколько дней проходил в полном молчании, не произнося ни единого слова, думая о том удивительном офицере, которого я больше никогда не увижу, как и его замечательную младшую сестру, красивую, как восход красного солнца. Всю её чистейшую доброту, скромность, доблестную самоотверженность и все её подвиги закопали и забыли вместе с ней самой, кроме меня. Я всё думаю над словами офицера, о том, что Бог милосерден и никогда не покидает Своих детей… Так почему он застрелился, свято веря в Господа и говоря, что самоубийство не выход, да и единственный грех, который Всевысшим не прощается?.. Неужели отчаяние в перемешку с болью от потери родного человека взяло вверх и полностью лишило его здравого рассудка? Я этого уже никогда не узнаю. В любом случае, я не смею осуждать его за это, не только из-за того, что осуждение является грехом. Я просто понимаю его мотивы, я знаю, что он прошёл через сущий Ад и обратно, будучи на поле брани, будучи тем, кто пережил все ужасы этой окаянной войны и сумел выйти из неё живым. И всё, что у меня осталось из сгоревших под градом снарядов чувств, так это тянущий на дно осадок уныния и скорби. Мне было его так жаль… Но я верил. Верил в правдивость его слов и стал чаще молиться, постился, не позволяя себя искушать никому, но совершенно без той искренности и любви, с которой делал это он и его сестрёнка, как в каком-то бреду, не давая отчёта о своих действиях, даже не помня их целиком. Но я продолжал. Я утверждал, что люблю Бога, но людей продолжал презирать, как жалкий скот. Я утверждал, что переживу, хотя не раз брал в руки длинную верёвку, думая о том, простят ли меня Небеса за то, что я не выдержал пыток, которые они сами же для меня предоставили, любезно подготовили, с желанием стереть меня в прах. И в итоге я сломался.⊰ 𖤍 ⊱
«Несмотря на то, что я уже потихоньку начинаю сходить с ума в этом круговороте смерти — я не теряю надежду на то, что война совсем скоро прекратится, что люди очнутся и бросят оружия, перестанут бессмысленно проливать кровь друг-друга, но с каждым днём, видя, как они, бледнея от гнева, кидаются друг на друга с такой дикостью, чуждая даже для самых свирепых зверей — я понимаю, что мир окончательно обезумел, что уже ничего не вернётся на свои места и мы потонем в крови и трупах. Я продолжаю молиться, но меня не слышат. Небеса смеются над нашими страданиями, как и Земля. Красный смех. Я везде слышу красный смех. И сейчас мне страшно, как никогда раньше. Но я люблю Бога, я верю, что всё это не просто так. Я верю, я знаю, что Он вытащит меня из этого кошмара. Но я на последнем издыхании. Времени для спасения становится всё меньше и меньше… Никто не пришёл за мной. Я погибаю. И пусть будет стократно проклят тот, кто не ведает важность морали. Ибо самый худший выбор, самое худшее зло, на которое вообще способен человек — это выбрать дикость за место собственной человечности.»
25 февраля. 1905 год.