Останься со мной

      Глядя на жадные языки пламени, пожирающие тело самого выдающегося гриша за последние столетия, Каз не чувствует ничего.       Разрушение Каньона, объединение Равки и триумф Заклинательницы Солнца — это всё, конечно, хорошо, но это никогда не было его проблемой. Если бы не дело на миллион крюге, Каз никогда бы здесь не оказался, и даже когда поимка Алины Старковой превратилась в непосредственное участие в её геройском замысле, ничего не изменилось. Каньон — не его проклятие, а Кириган — не его враг — оттого торжественность момента ускользает, и как только Казу кажется, что в его молчаливом присутствии здесь не осталось смысла, он шагает прочь, слыша за спиной такие же удаляющиеся шаги.       Что же, даже теперь его так называемая команда разделяет его предпочтения — это дарит секундное удовлетворение.       Как бы там ни было, Каз понимает, что всё кончено не только для Киригана, но и для них тоже, потому невольно задумывается о том, что ему — им — делать дальше. Нина, получив нужные бумаги, наверняка без промедления отправится вызволять своего фьерданца: всё, что она сделала для них, неизменно было ради него, и если уж это заметил Каз, то так оно и есть, и держать её он не станет. Джеспер и Уайлен, наверное, вернутся в Кеттердам: вот кому-кому, а им там самое место, да и Казу не повредит иметь под рукой тех, кому можно доверять. Инеж… Провожая взглядом тонкий силуэт, скрывшийся в крепости через несколько мгновений, Каз со странным чувством в груди отмечает, что ей точно нечего делать в Кеттердаме. Она и за дело-то взялась, скорее всего, чтобы избавиться, наконец, от оков прошлого и с чистой душой отправиться на поиски семьи, и кто знает, куда приведёт её этот путь. В чём-то Каз понимает Инеж — ему ли не знать, каково лишиться самого близкого человека и жить потом дальше в опустевшем чужом мире, — но не может ответить на вопрос, чем теперь займётся сам.       Чем дольше он об этом думает, тем яснее становится, что его полная опасностей и выгодных сделок жизнь больше не имеет никакого смысла. Что бы Каз ни делал — подставлял, грабил, выгрызал себе путь к солнцу самыми нечестными путями, что только существуют, — его главной целью всегда была месть Пекке Роллинсу: он положил на это всё, выжидал нужный момент, чтобы расквитаться с тем, кто хотел лишить его будущего. И Каз не сожалеет, что всё же дождался, но теперь, когда Джорди отмщён, внутри словно что-то лопается. Ланцов, в отличие от прочих власть имущих, не обманул и в полной мере выплатил вознаграждение: этих денег вкупе с природной смекалкой Каза хватило бы, чтобы подчинить себе преступный мир Кеттердама и навсегда стереть Роллинса из его истории; раньше он бы без раздумий схватился за такую перспективу, однако это больше не кажется важным. Такую зияющую пустоту и беспомощность Каз в последний раз чувствовал, когда умер Джорди: он до сих пор помнит об этом и не надеется забыть. Но если тогда ему казалось, что хорошо уже никогда не будет, сейчас он своими глазами видит луч солнца, не имеющий ничего общего с недавним светопредставлением Старковой.       Будто снизошедшая с неба путеводная звезда, отвратительно ласковым голосом шепчущая, что ему всё ещё есть, ради чего жить.       Каз никогда не верил в судьбу — да и ни в кого, кроме себя, в общем-то, — но почему-то теперь ему отчаянно хочется ухватиться за эту почти угасшую надежду, и он, сдавшись, медленно идёт туда, где недавно скрылась Инеж. Стремление увидеть её напоминает патологию, сопротивляться которой не в силах даже Каз Бреккер, и вскоре он оказывается в небольшом помещении, освещённом раздражающе ярким солнцем, и смотрит ей в спину. Трость при ходьбе выстукивает причудливый мотив по каменной плитке комнаты, и Каз уверен, что Инеж это слышала и знает о его присутствии, но оборачиваться она всё же не спешит. Погрязла ли она в своих мыслях, молится ли каким-то своим неизвестным святым или просто не хочет с ним говорить? Каз предполагает последнее и со скрипом в сердце признаёт, что это самый вероятный, но отчего-то худший для него исход. Он никогда не любил болтать попусту, но сейчас тишина давит на плечи, и он всё же разрушает молчание первым:       — Ланцов заплатил. — Инеж слегка вздрагивает, но Каз не тешит себя надеждами: вряд ли она и впрямь удивилась его присутствию. Он не берётся гадать, что сейчас написано у неё на лице — да и смысл, если правду он так и не узнает, — но замечает, как она слегка ведёт плечами, и понимает: она слушает его, пусть и не желает видеть. — Каждый получит долю, — продолжает Каз, и только тогда Инеж поворачивает к нему голову. Оно и понятно: эти деньги нужны ей, как никому другому, но почему-то Казу даже слегка обидно.       Ещё час назад он бы не сказал, что способен на такие эмоции.       — А Нина? — встревоженно спрашивает Инеж, и Каз не может решить, чего в нём больше — раздражения или злости на самого себя. Он как-то упустил момент, когда Нина стала так важна Инеж, что та сейчас в первую очередь думает о ней и её глупой любви к дрюскелле, а не о том, что деньги Ланцова откроют лично для неё. Неужели они успели стать подругами — или, может… Каз вспоминает шутливые слова Джеспера — мол, кому-то определённо стоит написать книгу о четырёх неотразимых воронах, — и понимает, что в них куда больше серьёзности, чем могло показаться. Они все считали друг друга не подельниками и партнёрами, а командой, в то время как Каз ни разу не позволил себе и намёка на сентиментальность. А был ли он когда-то вообще четвёртым «неотразимым вороном»? Раньше это не казалось ему значимым.       — Получила помилование за дезертирство и ещё одно для её фьерданца, — всё же отвечает Каз, на что Инеж снова отводит взгляд и смотрит на огромный витраж, который Казу отчего-то хочется разбить. — Если больше не набедокурит, обвинение снимут. — Но эффект от новостей о счастливом исходе для Нины совсем не такой, как ожидал Каз: Инеж вздрагивает снова, и, прикрыв на миг глаза, он буквально видит, как она нервно сжимает веки и кусает губы. От этого его руки непроизвольно крепче стискивают рукоять трости. Молчание окутывает, как тот проклятый дурман в доме святой: оно такое длинное, что его хватило бы на десять удавок для горла Каза, в котором уже и без того сухо.       И чем дольше Инеж молчит и чем сильнее дрожат её плечи, тем отчаяннее Каз понимает, к чему всё идёт.       И видят святые, в которых он не верит, ему не хочется это признавать — но он делает это, хотя одна мысль о подобном кажется противоестественной.       Это их последняя встреча.       Каз Бреккер не позволял себе чувствовать настолько сильную боль с того самого дня, когда лишился брата.       — А ещё я хотел попрощаться. — Эти слова вылетают изо рта прежде, чем Каз это понимает, — как и то, насколько они лживые. Нет, прощаться он ни разу, совсем не хочет, да и пришёл сюда совершенно не за этим, но когда Инеж замирает, а затем осторожно поворачивает голову к нему, он понимает, зачем это сказал. Чем больше он думает про Инеж, тем скорее приходит осознание, насколько они разные; если начистоту, она всегда служила неким противовесом его внутренней тьме. На её долю выпало не меньше страданий, чем на его собственную — ему ли, в конце-то концов, не знать, — но она никогда не позволяла себе озлобиться на мир и закрыться от тех, кто её окружает, выстроить вокруг себя неприступную крепость и забыть о том, что такое любовь и дружба. Каз закрывает глаза и почти видит, как Инеж обнимает Джеспера, молится — у неё в сердце, оказывается, есть место и для веры, хотя святые никогда не были на её стороне — и улыбается: Нине, Старковой или даже Ланцову. Казу она улыбалась редко, как и демонстрировала какие-то другие эмоции — только когда напряжение между ними рисковало разрезать воздух, словно кинжалом, — и оттого теперь он так сильно желает увидеть в её взгляде хотя бы намёк на то, что он ей небезразличен. А что может придумать его расчётливый мозг, как не очередную провокацию и игру на чужих чувствах? И хотя этот ход, возможно, грязный, Каз себя не винит: желание понять, важен ли он Инеж так же, как Джеспер и остальные, затмевает всё остальное.       Во имя всех несуществующих святых, включая Старкову, с каких пор он такой сентиментальный?       — Мне казалось, ты не сентиментальный, — слова Инеж так сильно резонируют с его мыслями, что это даже забавно, но Каз не смеётся: она снова отворачивается и говорит, не глядя на него, и ему совсем не до веселья. Вот ирония: они столько знакомы, но никогда раньше он не ощущал её эмоции так сильно, как в том мимолётном взгляде, который она подарила ему мгновение назад, и его будто бы сносит этой сокрушительной лавиной. Каз не знает, то ли это, что он так желал увидеть, — и не узнает: между ними вновь царит гнетущее молчание.       Победа над Кириганом, конечно, была серьёзной миссией, но сейчас Казу кажется, что его задание куда ответственнее, — а для сложных заданий у него всегда имеется козырь в рукаве. К карману пальто он тянется с лёгкой тревогой — в конце концов, если он сделает это сейчас, преимуществ больше не останется, — но подавить сомнения удаётся достаточно быстро.       Будто бы Инеж своим молчанием перевернула всё его мировоззрение, и теперь Казу Бреккеру дозволено остаться с пустыми руками.       — Надеялся получить зацепки посерьёзней, — он достаёт из кармана сложенный листок бумаги и продолжает говорить, прежде чем отсутствие реакции Инеж его добьёт. — Я разослал шпионов по торговцам людьми, чтобы выяснить, помнит ли кто Грегора или Григгса. Пока ничего, — Каз пожимает плечами, — но начать можешь отсюда. С этих торгашей. — Он опять врёт: в его словах нет и капли тех трудностей, которыми ему досталась эта информация. Всё же нарыть хоть что-то на людей, растворившихся во времени так давно, — задача не из лёгких, но Каз не хочет этим делиться — не желает, чтобы первый раз, когда он кому-то бескорыстно, по зову сердца помог, омрачился жалостью Инеж и её виной за то, сколько средств ему пришлось отдать даже за эти крупицы. Он стремится вывести Инеж на эмоции, не перешагнув при этом черту, — благородство, так ему несвойственное, теперь кажется чем-то само собой разумеющимся, хотя ещё какую-то неделю назад Каз бы в это не поверил.       Когда она тянется за листком, её руки не касаются его, но привычного облегчения это не приносит. Каз наблюдает, как Инеж недоверчиво дрожащими руками разворачивает сложенную вдвое бумажку, вчитывается в написанное, и в ней что-то неумолимо меняется: напрочь пропадает нерешительность, словно теперь она твёрдо уверена в завтрашнем дне и том, что ей стоит делать дальше, — девочка, которая раньше была не более чем игрушкой, оружием и удачной инвестицией, наконец обрела свой собственный смысл.       А вот Каз этого так и не сумел.       — Ты… разыскивал мою семью? — в этом вопросе и взгляде Инеж так много неверия, что Каз теряется. Неужели ей действительно невыносимо сложно принять, что он способен на доброе дело? Разве он был с ней настолько чёрств, что сейчас она ждёт от него какой-то подвох? Что же, раз так, то он отлично сыграл свою роль, — только вот броня, сплетённая из равнодушия и бесстрастности, теперь сдавливает тело и рискует проломить рёбра. — Как долго?       — Моего брата уже не вернуть. — Слова о Джорди не разбивают так сильно, как должны были: они с Инеж проходили это раньше, и Каз уже перешагнул эту черту, когда признался ей, за что так сильно ненавидит Пекку Роллинса. Впрочем, ему всё равно непросто: сглотнув, он ощущает, как саднит его горло. Говорить правду оказывается гораздо сложнее, чем частичную, но ложь, особенно когда в роли слушателя — Инеж Гафа. — А твоего ещё можно. — И он правда этого хочет — чтобы Инеж нашла свою родню и была наконец-то, во имя всех святых, счастлива.       Жаль только, что Каз не смог ей этого дать.       А пытался ли?       — Спасибо, — в этом простом слове столько искренности, что броня — та самая, которую Каз с завидным упорством выстраивал всю свою жизнь, — трескается, оставляя его практически беззащитным. Он никогда бы этого не признал, но эта благодарность стоит всего, гораздо больше, чем любые премии от Ланцова, — и даже сейчас ему сложно это принять. Тишину разрезает голос Инеж: — Знаю, тебя это не волнует, но я молюсь за него. За Джорди.       — Не нужны мне твои молитвы. — Эта фраза — резкая, грубая, не вписывающаяся в настроение разговора — рискует разрушить всё (ещё бы ему знать, что он вкладывает в это слово), но для Каза это отчаянная попытка собраться, склеить разваливающиеся доспехи и снова стать собой — точнее, тем собой, каким он привык себя видеть. Ещё ни разу ему не было так сложно оставаться тем, кто он есть, и эта беспомощность убивает — как и взгляд Инеж, в котором что-то гаснет. Возможно, вера в то, что Каз Бреккер всё же может чувствовать хоть что-то, кроме жажды мести?       Однако это она зря: на этот раз её вера не беспочвенна.       — А что тебе нужно? — на этот раз вопрос звучит отчаянно и в то же время безнадёжно, но он не может — просто не в силах в один миг отпустить то, чем он жил так долго.       — Погибнуть под грудой золота. — Каз уже успел отметить, что Инеж отворачивается после всякого его ответа, и теперь она точно имеет полное право на разочарование. Он и сам не рад, что сказал это; если бы так было можно, он бы взял свои слова назад, потому что ни одно его стремление остаться хотя бы в чужих глазах не более чем расчётливым и беспринципным ублюдком из Бочки не стоит обиды Инеж.       Или Каз снова мнит о себе слишком много, раз полагает, что его не касающееся её поведение может её обидеть?       — Снова деньги. — Мнит или нет, а голос Инеж всё же дрожит, и в нём не столько разочарования, сколько отчаяния, в очередной раз задевающего что-то глубоко внутри Каза, — и это что-то, и он это чувствует, готово всплыть на поверхность — не хватает только спускового крючка. Джеспер бы определённо оценил эту метафору, но, к сожалению или к счастью, Казу не до него. — Снова сводить счёты, — Инеж поднимается, и Каз борется с рефлекторным порывом сделать шаг назад. Ему удаётся выиграть это маленькое противостояние, но вот одержать победу над взглядом Инеж всё-таки не получается. Она не отчитывает его — конечно, нет, это ведь совершенно не в её духе, — но Каз отчего-то чувствует себя провинившимся ребёнком, пусть у него ещё никогда не было возможности испытать подобное. Это всё не должно было быть так, но назад уже ничего не воротишь, и Каз, уже и так позволивший Инеж приблизиться почти вплотную, на недопустимую, запретную дистанцию, позволяет ей сквозь зубы задать вопрос: — Ты ещё хоть о чём-то мечтал?       Каз Ритвельд мечтал быть рядом со своим старшим братом и вместе с ним покорить Кеттердам. Каз Бреккер мечтал о богатстве, влиянии и возмездии. Этот Каз — он даже не знает, как теперь себя назвать, — мечтает о чём-то совершенно другом: не о деньгах Ланцова и власти в Кеттердаме, а о…       Даже боль от ударов — а их в его жизни было много — не ранит так сильно, как простое осознание. Каз мстил за Джорди, потому что любил его, и падение Пекки его, разумеется, порадовало, но не вернуло брата. Каз правильно сказал Инеж минутами ранее: Джорди не вернётся, даже если он перевернёт весь Кеттердам, и с этим ничего не поделать — но он мог бы найти кого-нибудь другого, чтобы выплеснуть на него всю свою нерастраченную за долгие годы любовь; найти близкого по духу человека, жить не ради мертвеца, а ради кого-то, кто всегда был рядом, поддерживал и помогал, несмотря ни на что.       Кого-то вроде Инеж.       И, собрав волю в кулак, Каз отбрасывает совершенно неуместное «вроде», когда понимает, что уже нашёл, — и этот человек сейчас перед ним, ждёт ответа, как будто это самое важное, что она может услышать. И не дожидается: разворачивается и явно намеревается пройти мимо, оставить его позади, как отголосок прошлого, — но Каз больше не может позволить себе её отпустить.       Потому что наконец-то понимает, почему Инеж всегда так на него смотрела, — словно чего-то ждала.       — Стой, — Каз резко хватает её за руку, и это прикосновение не заставляет его вздрогнуть и без сил упасть на землю — наоборот, кажется таким до невозможного правильным, как ничто другое в его жизни. Запястье Инеж очень тонкое, и он слегка разжимает ладонь, но всё равно даже сквозь перчатку чувствует, как быстро бьётся её пульс. Раньше Каз думал, что подобное происходит только из-за страха, но Инеж явно не боится его — зато боится он, впервые за много лет. — Останься в Кеттердаме. — Это мало похоже на признание — но даже этого слишком много для Каза Бреккера, бесчувственного ублюдка, которого он лепил из себя так долго, гораздо больше, чем он разрешал себе всю свою полную ненависти жизнь. И он до сих пор ненавидит, но не Пекку и всех тех, кто портил ему проведённые в Кеттердаме годы, а себя самого — и за то, что был так слеп, и за то, что принёс Инеж столько боли, раз она готова так просто его оставить, и за то, как он сейчас позволяет всему рухнуть; последнее, впрочем, — меньшее из зол, потому что разлетающиеся вдребезги доспехи ранят куда меньше, чем то, что Инеж до сих пор на него не смотрит. Она, наверное, тоже не ожидала от него этих слов, однако приглашения остаться в городе, нанёсшем ей столько ран, явно недостаточно — а Казу не будет достаточно всего этого города без неё.       Именно поэтому треск окончательно осыпавшейся брони ни капли его не волнует, когда он, вложив в свои слова остатки добрых и тёплых чувств, дожидающихся своего часа где-то на дне его сердца, произносит то, за что прошлый Каз Бреккер наверняка ударил бы его тростью по голове:       — Останься со мной.