Принятие всех небес
I
я не знаю, с каких пор
эта песенка началась —
не по ней ли шуршит вор,
комариный звенит князь?
В Ставрогине ничего от солнца. В Ставрогине что-то от остроплечего месяца, ни тепла и ни холода, ни своего света, ни своего слова. Только такая сила внутри, от которой океаны встают и падают. В Ставрогине ничего от солнца. Шатов всю природу любил восторженно. И за всем, что любил, часами мог наблюдать, не шелохнувшись. Ложился в поле в траву и смотрел, смотрел сквозь эту траву на лес и на облака. Заходил по колено в воду и, залюбовавшись, не находил в себе силы нарушить течение этой воды, распугать головастиков и разогнать кувшинки. Шатов всю природу любил восторженно. Луну и солнце любил, но на солнце смотреть не мог и за луной не всегда успевал — то валился с ног от долгих прогулок, то не спал всю ночь, сидел у окна и стерег Nicolas, измученного кошмарами. И сколько бы раз не разрезал облака молодой месяц, Шатов, не отрываясь, смотрел на Ставрогина, подмечая малейшее движение. Любовался ли? В Ставрогине ничего от солнца, ничего от цветущей реки, ничего от полевых трав, может, что-то от молодого месяца, но Шатов любовался им, как небом — в любой погоде.II
я хотел бы ни о чём
ещё раз поговорить,
прошуршать спичкой, плечом
растолкать ночь — разбудить.
Самое чистое и святое желание живого существа, по мнению Шатова, это желание, оторвавшись от мирских бездн, поднять глаза к небу, прекрасному в своей отрешённости от мира. Искать совершенное в свободном, бросить, наконец, все попытки покорить и присвоить. Выйти в сумерках в степь перед сосновым лесом и смотретьсмотретьсмотреть. Охватить взглядом весь мир, в котором ты создан, и ничего не тронуть. Но если, поднимая глаза, увидишь крышку банки, сеть сачка, подкладку цилиндра и это назовёшь небом — поистине свобода твоя достойна презрения. Шатов никогда не мог объяснить себе, почему с равной мольбой обращается к каждому небу.* * *
Если Nicolas выходит на прогулку без сачка, он накрывает насекомое шляпой. Ваня ложится в траву и наблюдает за бабочкой до тех пор, пока она не исчезнет под ставрогинским цилиндром. Он никогда не понимал, почему Ставрогин не умеет любоваться живым и сиюминутным, почему старается все присвоить и запечатлеть навеки в самом совершенном виде. Когда Nicolas нависает над ним, пристально разглядывая, Шатов чувствует себя очередной бабочкой, чьё небо вот-вот померкнет под куполом цилиндра. И небо меркнет. Но когда Ставрогин в порыве ребячества вертится с ним на траве, Шатов не понимает, почему из всех, заглядывающих в это небо, выбор пал на него и почему, чёрт побери, он до сих пор остаётся невредимым.Принятие всех преисподних
Ill
Приподнять, как душный стог,
воздух, что шапкой томит.
Перетряхнуть мешок,
в котором тмин зашит.
Ставрогин привык, опуская взгляд в чашку с утренним кофе, обнаруживать в ней отражение человека при всех достоинствах нерешительного. Привык, но всякий раз злился до чёрта, оттого злился, что выучился делать и говорить шутя — шутя над собой для других и надо всеми для себя — чтобы к словам его любезно прислушивались, но никогда не следовали. Злился, что облёк душевное бессилье в загадочность, когда выучился обращать чьи-то снисходительные смешки в боязливые, заставлять чужие зрачки метаться или блестеть поддатливо. Поддатливо к любой идее, дикой или добродетельной. Только не было никакой идеи, ничего не живёт под его рукой, ничего он не порождает, кроме сплетен и косых взглядов. Ставрогин улыбается своему отражению, впиваясь ногтями в манжеты. Злился до желания выскоблить, наконец, из груди это ничтожное и боязливое, этого червя, не сумевшего отрастить настоящие крылья, самого себя, мертворождённого, вырвать и бросить под ноги, в землю — туда, где место червям и мёртвым.* * *
В лабиринте петербургских улиц Ставрогин топит себя, как ненужного щенка, но, достав ногами до дна, вдруг открывает второе дыхание. Желание быть спасённым. Он приезжает в Скворешники со шлейфом новых легенд о себе и с новой тенью за плечами. Но есть и такие, каким легенды глаз не застелят. Встречи с Шатовым Ставрогин ждёт как гражданской казни, и, поймав его взгляд через залу, чувствует, что не ошибается. Приговор его исполняется быстро, без слов и почти грациозно — Иван Павлович ударяет его при всех по лицу, и Ставрогину кружит голову от пристыженной благодарности. Он принимает раскрытую шатовскую ладонь за разрешение. Разрешение прийти и поднять со дна их затонувший корабль. Ставрогин только на миг сжимает его плечи.* * *
Через несколько дней Шатов является внезапно и в странной спешке. Николай Всеволодович подмечает в словах и движениях его скорую лихорадку и прикусывает язык, чтобы не предложить ему остаться. На приглашение зайти в кабинет Иван Павлович отвечает угрюмым кивком, и Ставрогин впервые замечает, как не к лицу тому, его Шатову эта угрюмость. Николай Всеволодович молчит о пощёчине, Иван Павлович молчит о русском боге. Разговор не оживает, ни одно слово, достигнув ушей, не достигает сердца. Ставрогин не хочет чувствовать страха, Шатов не хочет чувствовать разочарования. — Подойдите, Шатов. Ставрогин разворачивает микроскоп и жестом предлагает посмотреть. Иван Павлович наклоняется к окуляру и встречается взглядом с мёртвой бабочкой. — Страшно ли? Чему они друг для друга не разучились, так это говорить метафорами. — Нет, не страшно и не обманчиво. У природы всё естественно и всё оттого красиво — и рождение, и умирание. И я потому, Ставрогин, о смерти не беспокоюсь. Страшно только то, что антропогенно. Дела наши страшны, мысли страшны. И что перед ними голова бабочки? — Иван Павлович отходит, и в кабинете повисает тишина. Николай Всеволодович смотрит ему в спину, узнаёт-таки где-то за хмурыми чертами того Шатова и принимает этот ответ за ещё одно разрешение. Разрешение именно к этим ногам бросить себя, мертворождённого.* * *
Ставрогин уже подбирает слова, когда в Шатове вдруг что-то меняется. Будто новая мысль, возникшая в голове, проходит по всей его фигуре. — Знаете, Ставрогин, мне ведь "революционеры" эти всё расправой угрожают. Я не верю, что они убить могут, но отчего-то часто об этом думаю. Иван Павлович склоняется к окну, заглядывая в глубь сада. — И недавно подумал — вот если утопят они меня в здешнем пруду, вон в том например, — он проводит пальцем по стеклу, — так вы туда за бабочками ходить перестанете? Ставрогин замирает над рассыпанными на столе предметами и, проводив взглядом скользящую по окну руку Шатова, отвечает для самого себя неожиданно. — Нет, каждый день приходить буду. И приходит же.IV
Чтобы розовой крови связь,
этих сухоньких трав звон,
уворованная нашлась
через век, сеновал, сон.
Когда Николай Всеволодович предлагает Верховенскому "связать" пятёрку кровью, он говорит это так, для словца, для образа. Говорит как умеет, шутя — шутя чужою рукою спускает курок. Следы сапог и брошенный фонарь на берегу пруда он обнаруживает ещё утром, днём слышит о самоубийстве Кириллова, об исчезновении Верховенского догадывается сам, и сумерки принимают его в мрачном оцепенении. Много раз его шутя кончалось всеобщим смехом, много раз кончалось скандалом, а ныне — смертью. Впрочем, и смертью не в первый раз. Ночь застаёт черты его лица нетронутыми печалью, на следующем званом обеде взгляд его бродит среди лиц, привычно рассеянный и скучающий. Принц Гарри не имеет привычки привязываться к людям.* * *
Сентябрь проходит солнечным, последние бабочки ловят его лучи, замирая на траве с распростёртыми крыльями. К досаде Ставрогина, ловить их такими совсем легко. Проходя мимо пруда, он ловит себя на мысле о Шатове, с кровью на рубашке и с речной травой в волосах, бледном и холодном — таком же зеркале смерти, каким зеркалом жизни он был прежде. Николай Всеволодович подходит ближе, и отражение его в мутной воде незаметно для себя улыбается. Мертвец ведь примет мертворождённого? Ставрогинские улыбки, как бабочки-однодневки, живут недолго. Хотя Шатов и живой бы принял. Сентябрь проходит солнечным, но, к беспокойству матери, Николай Всеволодович проводит дни в своём кабинете и не спускается к завтраку.* * *
К сожалению, без Верховенского N-ском уезде становится скучно. Город глодает кости своих новых мертвецов, говорит шёпотом и дышит пеплом Заречья. Уехать сейчас, обживаться в Петербурге или где ещё нет ни сил, ни охоты. Остаётся или замкнуть бесовскую процессию арьергардом, последней молнией отпечатавшись в глазу древнего человека, или уйти летаргически в воспоминания:В конце концов Верховенский называет его Солнцем, и от этой нелепости Ставрогину хочется рассмеяться.
Он ловит лихорадочный взгляд Петра Степановича и не верит.
Не верит, что стоящий перед ним юноша, опутавший своими сетями весь N-ский уезд и ещё половину Петербурга, способен так
ошибаться.
Верховенский — живой парадокс, раз при своём огненном сердце продолжает искать солнце и останавливает свой взгляд на мертворождённом.
Но Верховенский, может, не глуп, а просто слеп к нему, как и все прочие. Свет на Николае Всеволодовиче нынче снова сошёлся клином, и очередной ослеплённый вывел его
очертания по себе.
Петр Степанович ищет себе огня и открывает в Ставрогине Прометея, вот только что же он за Прометей, если не знает дороги к Богу?
А Шатов смотрел всегда спокойно и прямо, открывал в Ставрогине Nicolas и брал за руку.
Пока Nicolas сам не заставил его искать, решив сыграть в Прометея.
Это сам Ставрогин — парадокс, раз, мертворождённый, в воде погасил своё солнце.
Когда Верховенский целует руку солнца, Ставрогин ударяет его рукой мертворождённого.
У несправедливости вкус досады и вид струйки крови на лице Петра Степановича.
* * *
С холодами последние бабочки исчезли, и Николай Всеволодович, оглядывая укрытую листьями гладь пруда, признаёт панихиду законченной. Не было нужды ни в какой панихиде, если они не верили — если они с Шатовым ни врали друг другу в глаза, говоря, что не верили — но одна из потерянных игл для бабочек даёт о себе знать где-то в районе сердца, когда Ставрогин шутя раскланивается. Он запускает руку под рубашку и достаёт нательный крестик. Припоминает, что серебряный подобает человеку, стремящемуся к богу — без ухода такой металл темнеет. Крест восьмиконечный, с косой перекладиной, правый конец направлен вверх, для раскающегося, левый — вниз, для отступника. Мерило праведное. Лебядкинский светлый князь смотрит на него справа на лево тихоновскими глазами, но мертворождённый в небесах не нуждается. Не в таких небесах. Побратались они ещё юношами в Скворешниках, достаточно давно, что бы в мыслях Ставрогин прибавил "чертовски". Предложил он сам, Шатов, решив, что тот встал наконец на путь истинный, согласился, и всю обратную дорогу светлейшее выражение не покидало его лица, а Nicolas прятал хитрую и виноватую улыбку — не было ему дела до бога, просто хотелось иметь при себе что-то шатовское. Невольная улыбка трогает губы и тут же искривляется горечью. А Шатов своё святое и мученическое спрятал под рубашку вместе с мягкостью золотого креста, и все неявленные его улыбки и отповеди обратились в цветущую воду. Николай Всеволодович встаёт, замахивается и забрасывает крест, кажется, на самую середину. — Не вернёт он серебру блеска. Пруд отвечает богобоязненно и тихо. Ему когда-то в Шатове вся жизнь виднелась и вся природа — и больше не надо было. Ваня, как поводырь — брал за руку и вел в степь, в лес, к реке, а Ставрогину, как слепому, всё небо в шатовских глазах простиралось. И он верил. Одному этому небу во всю жизнь верил.и если ему не в это шатовское небо, то только во все преисподние.
* * *
С пруда Ставрогин уходит, но в саду теряется до темноты. Бродит кругами, не замечая корней под ногами и бьющих по лицу веток. День ото дня тень за его плечом обретает форму. Николай Всеволодович останавливается посреди тропы, и тень проходит немного вперёд. Он смотрит ей в глаза, и на лице его расцветает дикая улыбка. Умереть. Умереть грубо и порочно, как жил. По-гольбейновски умереть, явить в себе мертвеца — и чтоб не было над ним ни неба, ни нимба, ни креста. Если тот дьячок назвал это самым большим грехом, то и это Ставрогин совершит, чтобы все, все люди поглядели, наконец, на него с омерзением. И как страшно будет ему заглянуть в эти лица и как желанно! Но нет — пусть плюют на крышку его гроба. Когда он вновь поднимает взгляд, тень с верёвкой в руках кивает ему согласно.* * *
В саду Ставрогин больше не появляется. Прудовым зарослям предпочитает верёвку в ящике стола, пропускает её вместо воды сквозь пальцы, заплетая и расплетая узел. День выжидает, день не решается. Наваждение оставляет город, он медленно возвращается к жизни с рыночным криком и стуком машин на зареченской фабрике. Блеснуть арьергардом ещё не поздно, может, самое время. Ставрогин бродит по комнатам, будто ещё не выбрал места. День выжидает, день не решается.* * *
В день, когда Ставрогин наконец решается, рассудок покидает его раньше, чем биение сердца, и новый мираж у окна не походит на все его прочие тени. Смерть Шатову всё-таки не к лицу. В раскрытой руке у него третье разрешение на золотой цепочке. Разрешение мертворождённому наконец обратиться живым и настоящим, отпустив своего мёртвого. Но Nicolas только проклинает себя по-юношески, находя, что голубые глаза рекой и кровью почти не тронуты.если ему не в это шатовское небо, то только во все преисподние.