Зимний вальс

       Вечер холодный. Небо чернеет и даже несмотря на вкрапления звёзд, кажется бездонной жуткой бесконечностью. Не такой, как летом. Давящей, голодной, непроглядной. Джульдарами выпускает изо рта клубы пара, как зачарованный вглядывается в бездонную мглу. Она словно норовит спуститься, напасть, проглотить всё вокруг. Всё, что лежит в пределах освещения уличных фонарей и дальше. Маленькие тёмные домики, лавочки, горы вдалеке. Полковник не видит, знает, они там. Оборачивается, смотрит на вереницу собственных следов, исчезающих в темноте. Снегопад совсем недавно закончился и иней искрится в жёлтом свете фонарей крошечными блёстками. Лежит на ветках деревьев, крышах домов, лавочках вдоль тропинки, ведущей к катку. Нетронутый, чистый-чистый. Джульдарами сжимает в холодных руках лямки небольшого мешка, вздыхает. Идёт к катку. Неспешно. Вокруг так тихо, что даже страшно. Под ногами хрустит снег и бурундук вглядывается в искрящийся иней, лампы фонарей, клубы пара, которые выдыхает. Всё вокруг неподвижно, мертво. Зимой состояние едва живой природы ощущается особенно остро. Наверное поэтому Кымсэги не любит холод, снег, и всё, что с ними связано.        Джульдарами садится на лавочку возле катка, открывает мешок. Достаёт из него коньки. Лезвие кровожадно блестит, отливает то ли оранжевым, то ли жёлтым. Видно, что пара далеко не новая, но сияние металла не оставляет сомнений — о ней заботятся хорошо.        А Кымсэги и вправду не любит зиму. Не любит мёрзнуть, не любит гололёд, не любит длинные холодные ночи. Немые, мёртвые. Джульдарами никогда не мог объяснить, что же такого особенного в зиме. Не мог сказать, но мог почувствовать. Ах, если бы Кымсэги согласился надеть коньки и выйти на лёд… Сжать руки Джульдарами и закружить с ним в изящном танце. Если бы он отдался этому процессу полностью, почувствовал бы как холод перестаёт царапать щёки, а словно подхватывает, кружится рядом. Игриво касается хвоста, понемногу отступает, чтобы не попасть под лезвия коньков, стремительно очерчивающих на льду причудливые узоры. Если бы, если бы… Но Кымсэги здесь нет. И сегодня полковник танцует один. Джульдарами затягивает узел на шнурках и идёт на лёд.        Привычная уверенность, свистящий в ушах ветер, уносящий неважные мысли прочь. Забыть обо всём, обо всех, двигаться, не останавливаться. И от этого легко. Было бы. Если бы не хриплый знакомый голос:        — Катаешься, Полковник?        Джульдарами останавливается, смотрит в сторону говорящего. В свете фонарей у Экху нездорово жёлтая морда. Козырёк кепки бросает тень на блестящий в полутьме глаз. Не улыбается, скалится.        — Экху, — Джульдарами хмурится.        Бурундук не знает, зачем хорёк пришёл. Посмеяться? Не получится. Джульдарами танцует слишком хорошо. Экху противный, грубый, замкнутый. Возможности лишний раз щёлкнуть его по аккуратному коричневому носу Джульдарами лишится не может и потому на языке вертится совершенно глупый дерзкий вопрос. Но прежде чем бурундук успевает задать его, хорёк начинает говорить.        — Знаешь, я тоже умею кататься, — Экху облокачивается на бортик катка, задумчиво смотрит на лёд. Прямо под ноги полковника. В его голосе скука, странная тоска.        — Не желаешь потанцевать со мной, Экху? — Джульдарами ставит руки в боки, самодовольно ухмыляется, — у меня как раз нет партнёра.        — А у меня как раз есть коньки, — Экху не отвечает прямо. Бурундук вглядывается в морду хорька и на секунду ему кажется, что тот улыбается. Не успевает понять, видение ли это, потому что Экху быстро скрывается в темноте.        Хорёк стоит на коньках уверенно. Выезжает в самый центр, держа руки за спиной. На его морда самоуверенность. Какая-то особо раздражающая Джульдарами, верно, оттого, что выдаёт в Экху хорошего партнёра для танца. Бурундук отчаянно скрывает страх, наблюдает за беспокойным хвостом рыжего хорька. И сказать честно, не знает, чего боится больше — что тот откажется хорошим или плохим партнёром.        — Что мы будем танцевать? — единственный глаз блестит в предвкушении.        — Вальс, — бросает Джульдарами и смотрит на Экху исподлобья. Этот коренастый, пухловатый, грубый хорёк не может быть изящен.        — Идёт, — протягивает руку ладонью вверх.        Оба улыбаются, оба нервничают. Они начинают танцевать медленно, неспешно и бурундук невольно подмечает каждую деталь рук партнёра. Они у Экху холодные, израненные. У него чуть пухловатые длинные пальцы, неаккуратно подстриженные ногти. Костяшки красные, поцарапанные. Кожа сухая, неухоженная. Джульдарами касается пальцев, больших ладоней нечаянно, непреднамеренно. И чувствует, как от них веет холодом. Верно, и у того, и у другого руки замёрзли до боли в костях, но они не бросят танцевать, даже если конечности посинеют. Потому что оба хотят показать себя с лучшей стороны. У Джульдарами ладони постыдно маленькие. Запястья прячутся за длинными рукавами куртки. Пальцы короткие, ногти подстрижены под самый корень. Контраст в аккуратности.        Но нет контраста в движениях. Экху танцует хорошо. Подстраивается под каждый вздох бурундука. Тот не отстаёт. В их движениях — слаженность, изящность. Недопустимая, парадоксальная. Ощущается так неправильно, словно не имеет права на существование. По крайней мере не между врагами. Но всё равно есть здесь и сейчас, свидетель ей — морозный воздух. Думать об этом странно. Даже дышат в такт друг другу. По крайней мере так кажется Джульдарами. Скрип льда режет тишину как лезвия коньков иней. Но оба не вслушиваются, потому что единственное, на что обращают внимание — дыхание друг друга. Не смотрят под ноги. Это не нужно чтобы двигаться, чтобы чувствовать. Нет необходимости, нет времени анализировать мысли, движения партнера. Элегантные, ловкие. Всё происходит как-то само собой, синхронно.        Короткая рыжая шерсть Экху трепещет на ветру. Шевелится от каждого его наклона, поворота, шага. У хорьки чуть расстёгнута куртка. Видно ворот излюбленного красного полосатого свитера. Джульдарами вдруг хочется спросить, не замёрз ли Экху. В его безэмоциональном голосе слышится хрипота, но не оттого ли, что тот застудил горло? Или от дёшевых сигарет, которым провоняла его тёмная куртка? Бурундук принюхивается. И будто бы взаправду от хорька несёт табаком. Но когда Экху совсем рядом, сжимает в ладонях бурундучьи руки, вдруг вся ненависть пропадает. И к его мастерству, и к дурацкому, как казалось Джульдарами раньше, свитеру, и к запаху табака. Не хочется брезгливо морщить носик, хочет уткнуться в его грудь, выудить из кармана куртки упаковку сигарет, бросить в снег. Или на лёд. Бурундук поднимает взгляд выше, от широких плеч к неукрытой шее, к морде. У Экху густые рыжие брови, горбинка на носу. На переносице царапина. Джульдарами вглядывается в синяк под глазом, в нависшее веко. У хорька усталый вид. Зато совершенно живой блеск в глубине зелёного глаза. Сильный контраст с мордой Джульдарами. У того густые, аккуратные, тёмные брови и большой коричневый нос. Бурундук тоже выглядит уставшим, измученным. Это читается во взгляде больших карих глаз. На светлой шерсти выделяются синяки. Но в целом он выглядит аккуратнее и ухоженнее.        — Сейчас поворот, не отвлекайся, — шепчет Экху. Как будто полковнику, но тот не исключает что и себе. Только сейчас бурундук замечает, что хорёк с упоением любуется очертаниями морды Джульдарами, словно пытается навсегда запечатлить в памяти. Выглядит не менее очарованным, чем сам полковник сейчас, верно. Во взгляде не читается ненависти, злобы. Вообще тяжело понять, о чём думает хорёк, но он словно восхищён. Прямо как бурундук.        А губы у Экху обветренные. Искусал так сильно, что больно смотреть. Интересно, а больно ли целовать? У самого бурундука губы пухлые, здоровые. Слишком заботится, мажет бальзамом. Потому что иначе неприятно, некрасиво. Экху… Экху как будто привык к боли. К рассечённой брови, к крови на губах, к холоду в пальцах. Тот закрадывается иголками под ногти, но хорёк мужественно терпит. Кружит Джульдарами, скользит по льду. В этот момент выглядит напряжённым.        Лезвие конька бурундука с неприятным звуком бьётся о лезвие конька Экху. Джульдарами слишком поздно понимает, что теряет равновесие и почти падает на лёд. Хорёк хватает того за рукав, притягивает, прижимает к себе.        — Чёрт тебя побрал бы, Полковник… — тяжёлое дыхание.        Джульдарами проклинает себя снова и снова. Поддался фантазиям, не уследил. Но в голосе Экху не слышит упрёка. Он вдруг начинает звучать тихо и мягко. Всё ещё хрипло, но отвращения не возникает.        — Прости, я отвлёкся, — смотрит прямо в единственный глаз Экху, приоткрывает рот, замирает. Оба красные, вероятно, от холода.        Несколько секунд молчат, смотрят друг на друга. Неподвижны. Фонарь светит где-то за спиной хорька, в его свете рыжая шерсть такая искусственная. Козырёк кепки бросает тень на морды самцов, оставляет их разглядывать знакомые черты в полутьме. Они узнают друг друга, но в эту безлунную зимнюю ночь вдруг очаровывают друг друга. Причины нет. Былая ненависть осталась за пределами катка. Там, где они враги. Здесь и сейчас они лишь партнёры. Ни Экху, ни Джульдарами не шевелится, не хочет прерывать чудесное мгновение. Полковник вдруг чувствует странную лёгкость. Он так давно мечтал о том, чтобы партнёром для танца стал Кымсэги, но внезапно Экху оказался наилучшим вариантом. Уверенно стоящим на коньках, изящным и чувственным. Он никогда не останется здесь наедине с Кымсэги, но прямо сейчас остался с Экху. Морда хорька сияет восторгом, словно мимолётным, фальшивым. Кажется, одно движение способно спугнуть эту эмоцию. И тогда Экху вновь станет мрачным, напряжённым. Чувствовать счастливым себя и видеть его вдруг оказывается исполненной мечтой. Джульдарами прикрывает глаза. Не видит, но чувствует — хорёк последовал его примеру. Тянется губами к Экху. Неспешно, так боясь вдруг упасть из цепких рук хорька. Стоит ему лишь коснуться холодных обветренных губ Экху, как тот вдруг вздрагивает. Бальзам смазывается, остаётся блёстками на морде хорька, который тут же отстраняется, грубо толкает бурундука в сторону. Джульдарами отрешённо смотрит как тот отворачивается, весь красный от холода и смущения. Рукавом куртки вытирает рот.        — Это был хороший танец, мы можем повторить его когда-нибудь, — бросает будто не своим голосом, не убирает руку от морды, направляется к выходу с катка.        А полковник остаётся стоять на льду. С совершенно обескураженным, огорчённым видом. Смотрит себе под ноги, не в силах собраться с мыслями. Произошло слишком внезапно. Грубо, необъяснимо, но, будто необходимо. Если сделал это так — имел причины. Вероятно. Бурундук вздыхает, бросает взгляд на фонарь.        Сегодняшняя ночь — такая же, как множество предыдущих. Холодная, тихая, мёртвая. Небо так же чернеет, тьмой поглощая искрящийся снег, что не попал под свет фонарей. Вглядываешься туда, где запомнил пейзаж гор и начинаешь сомневаться, а не приснилось ли всё это. Не приснилась ли поездка в Кроличью деревню, живописные виды замёрзших рек, моргающие фонари у одинокого катка, Экху? Хорёк вряд-ли ушёл далеко, но догонять его не хочется. Потому что сейчас каждому из них, кажется, надо осмыслить произошедшее. Джульдарами отчаянно борется с желанием бегом броситься по тропинке, сквозь тьму и режущий кожу холодный воздух, чтобы только увидеть знакомый силуэт и крича вслух не самое звучное имя, заставить его обладателя остановить. И наконец спросить, какого чёрта он удалился так спешно. Но бурундук не хочет. Вряд-ли хорёк заговорит с ним сейчас. Хочет побыть один. От этих мыслей полковнику совсем тоскливо, он опускает взгляд вниз. Коньки в мешке стали будто тяжелее. Всё тело словно стало тяжелее. Джульдарами идёт неспешно. Хлюпает носом, потому что холод всё чаще становится причиной его насморка. Не противится странным, огорчающим мыслям. Экху поступил обидно, непонятно. Но полковник не держит злости. Хотя бы сегодня, хотя бы сейчас не ненавидеть, не презирать. В воздухе пахнет табаком. Не чудится. Джульдарами нюхает ночной воздух и убеждает самого себя: курил. Экху шёл и курил. Спрятав руки в карманы, изредка хлюпая носом, зажимая между рядами зубов тлеющую сигарету. Наверное, тоже чувствовал себя странно.