Нианга

Нианга. Сцена 1 На моём столе, в бамбуковой рамке под стеклом - роскошный суринамский негр, голый (хотя, разве можно назвать, например, пантеру "голой"!), с копной рыже-чёрных дредов за спиной и вечностью в серьёзных глазах. У его ног сидит и курит сигару белый - усталый человек неопределённого возраста (можно дать и шестнадцать, и сорок, если не всматриваться внимательно и долго), в вылинявших напрочь армейских штанах и "сафари". Его рюкзак валяется рядом с пыльными ботинками и ружьём. Этот человек - я. Место - причал у Табаго, время - 96-ый. Прошло уже восемь месяцев с того дня, как мы выбрались, наконец, из дебрей Амазонки. Вся группа вернулась из Б-Айреса домой, а я остался куролесить на Ямайке с новыми и старыми друзьями. Это было бы, конечно, совершенно невозможно, если бы я не стал Ниангой... Своим среди чужих, и чужим - среди своих, соответственно. Странно, я был тогда совсем мальчишкой, но не ощущал своей молодости. А после возраст вообще перестал иметь для меня значение... Мне страшно повезло за год до этого в родной Одессе встретить другана , ещё по моршколе. Теперь он писал кандидатскую в Океанологии, ещё живой и как-то даже действующей по профилю, и собирался в рабочую экспедицию на Амазонку(!), в составе группы молодых научработников, под руководством самого профессора Яна Янсона, русского поляка шведского происхождения (или наоборот, мы так и не узнали точно). Мы все знали пана Янека с детства, и он ничуть не менялся с годами, только всё больше зарастал белобрысой бородищей. До Амазонки он водил группы по Кении, служил там даже в рейнджерах в Серенгети, и вообще вёл жизнь, которая, как я думал, бывает только в романах Жюля Верна и Луи Буссенара. А на фоне последних московских событий это всё казалось и вовсе небывальщиной... Друг мой Васька загорелся устроить мне приключение, дабы отвлечь от тяжкой депрессии и мрачных мыслей резкой сменой обстановки. Я поддакивал, конечно, из вежливости, ни минуты не веря в возможность подобного чуда. Денег у меня не было ни копья, не говоря уж о медкомиссии, которая при ближайшем рассмотрении определит меня сразу в гроб. К тому же неясным было моё "невыездное" положение специалиста-ядерщика. Специалисты эти , вроде бы, никому уже не были нужны (хвала конверсии, хвала!), да и специалистом я числился только по факту честно защищённого диплома, но ОВИРы как-то нерешительно мялись при попытке кого-нибудь из нас прогуляться за кордон. Тем не менее, Васька записал все мои пароли и явки, и обещал после тщательной вентиляции вопроса тут же сообщить... И сообщил. Мобильных у нас тогда в помине не было, попросту прислал "срочную" телегу. Меня брали помощником геодезиста, поскольку это был мой единственный талант в контексте данной программы. Финансовый вопрос решился просто: я еду за счёт спонсоров экспедиции и абсолютно безвозмездно выполняю всё, что потребуется для работы, в течение полугодового похода. Все данные и открытия, кои мне посчастливится сделать, являются собственностью спонсоров. Далее меня таскали недели две по разным учреждениям, я подписал уйму всяких договоров (включая" подписку о неразглашении") и страховок, сдал уйму тестов, тренингов и анализов и получил уйму прививок. Ума не приложу, как лет двести назад они ходили по джунглям без этого всего!.. Без ультразвуковой "вонялки" от москитов и прочей мерзости, без фонариков на литиевых батареях, без кучи антибиотиков и консервов... Без мобильной связи с вертолётами Интерпола... Подумать страшно. Нас было пятнадцать человек, среди которых два кубинских негра-картографа по прозвищу "Том и Джерри", румынский аспирант Кесельдеску, китайский зоолог Эдик Ли и лингвист-полукровка Диего Кабрейра. И ещё, первый раз в жизни, я носил настоящий макаров. Это было и законно и не очень, но в свете опять же последних тенденций законность часто заменяли "понятия", они менялись на ходу, и я давно перестал удивляться и задавать лишние вопросы. * * * Из всего царства насекомых я могу переносить только среднеполосных стрекоз и майских жуков. Ни тех, ни других здесь не было, зато была прорва всякой другой всячины, которая непрерывно по нам ползала, прыгала, валилась на голову и норовила сожрать. Я бы, наверное, давно скончался от сердечного приступа, если бы не мазался с головы до ног гадостным кремом, их немного отпугивающим, и не пил успокоительное. Янсон, врач группы по совместительству, под страхом смертной казни запрещал какой бы то ни было "героизм", вроде сокрытия неврозов, бессоницы и любого недомогания (кроме усталости), а также хождения со стёртыми ногами и необработанными травмами. Тот, кто хоть раз был в походе в тропиках, знает, почему... Правда нашлась всё же пара-тройка суровых парней, насмотревшихся Рембо и ни за что не желавших уступить любимому герою в умении плевать на себя. Они дружно посмеивались над трепетностью остальных по поводу малейших царапин, и смеялись бы дальше, если бы однажды один из них не проснулся, вопя, с распухшей как бревно ногой. Бактерии попали в ранку мозоли и вызвали мгновенное воспаление. Он не мог сделать ни шагу. Подобные вещи следовало лечить несколько дней. Время нас поджимало, необходимость выйти к берегу Нэры до первых ливней диктовала только один выход: оставить с Серёгой на стоянке кого-нибудь, а остальные продолжат путь к реке. Там, на берегу, группу должны уже ждать, согласно договорённости, несколько дружественных аборигенов с четырьмя бальсовыми плотами. Дальнейший путь до селения Кетцальтиактан группа проделает по воде, ибо джунгли в поймах притоков после первого же ливня превратятся в непроходимое болото. И вот тогда-то я понял, что это мой шанс. Потому что именно в этих местах, согласно Верещагину в "Утраченном тысячелетии", произрастала великая и ужасная Нианга... Любой индеец это знает. Я заявил Янсону о желании остаться с Серёгой, аргументируя это тем, что я - наименее ценный сотрудник, и без меня вполне можно обойтись несколько дней. Нам с Макарихиным оставят рацию, припасов на неделю, компас и карту направления, и когда через пару дней он сможет идти, мы выйдем на берег крутой. Хорошо бы также оставить для нас один бальсовый плотик. Тогда группа может двигаться, не выбиваясь из графика, к Кетцальтиактану. Янсон долго молчал и хмурил белёсые брови. Тащить Серёгу с собой на носилках сквозь непролазную чащу значило опоздать к берегу дня на два. Нет смысла... А если мы с ним поплывём вслед за группой, то прибудем в селение двумя днями позже, и присоединимся к общей работе там. Плывя по течению, не заблудишься и мимо такой большой деревни никак не проедешь... Пока Янсон размышлял, к мрачному Макарихину подсел его закадычный дружок Корытин. Я-то был просто уверен, что он попросится остаться, и мои замыслы рухнут. Но странное дело! Саня Корытин довольно резко побеседовал с приятелем, хлопнул его по плечу, и продолжил собирать своё снаряжение. Уходит со всеми! Невероятно, но факт. Я смотрел на Янсона с бьющимся сердцем... Думайте, что хотите, но это наваждение, преследующее меня в джунглях почти непрерывно уже третий месяц, толкало сейчас на безумную попытку, лишало страха и захватывало всё моё воображение. Наш путь был рассчитан поминутно, мы то и дело опаздывали, и я, выбиваясь из сил, был постоянно занят делами насущными, и преодолением телесных слабостей. Разумеется, ни о каких самостоятельных изысканиях речи не шло... Тем более, о Нианге! Являясь даже для местных чем-то вроде нашего цветка папоротника или синей птицы, этот волшебный живой гриб мог и не существовать вовсе, а быть просто нарицательным символом психоделического перевоплощения сознания, которого однажды достигают самые продвинутые шаманы... Да, я всё это понимал. И ничего не мог поделать с первобытным зовом Неведомого, пронзающим меня из душной тьмы зелёного ада... Просто я знал, что никогда не прощу себе, если, будучи так близко от тайны, не попытаюсь заглянуть под её покрывало. И Янсон сказал "Да". Он заставил маня поклясться, что мне не взбредёт в голову гулять по лесу в одиночку, и я поклялся. Чувствовалось, Командира что-то мучает, и это что-то даже он сам не может как следует распознать... Он оставил нам дополнительную аптечку, обойму для макарова, подробные инструкции, и в последний момент достал из мешка резервный "калашников " и положил на колени Макарихину. Мы ещё раз проверили настройки рации, патроны , припасы. Пожали всем руки, и спустя минуту остались на поляне одни. Пока ещё было светло, я занялся сооружением подвесных спальников и палаточного тента. Темнело как-то слишком быстро, одновременно воздух густел и нагревался, мы поняли, что ночью будет ливень. Звуки глухо плюхались в мокрую вату парникового воздуха; зверьё, метавшееся в зарослях, попритихло, только протяжно орали какие-то птицы и лягушки. Мы сидели молча у маленького костерочка и потягивали горячий чай. Я помог Серёге перевязать ногу. Потом покараулил его в кустах. Потом он покараулил меня. Предчувствие грозы давило на нас и угнетало. Чтобы развлечься, Макарихин напевал что-то, иногда задавая мне вопросы. Когда он спросил вдруг в лоб, кой чёрт я с ним остался, я сперва не нашёлся с ответом. Тогда я, в свою очередь, спросил, кой чёрт это его интересует только сейчас, и почему бы, если так не нравится, ему было не оставить с собой друга Корытина. И вообще, в нашем положении… Он как будто смутился. Достал сигареты. Спросил, давно ли я бреюсь. Очевидно, стараясь этим задеть. Я сказал невозмутимо, потрогав проволочную курчавую щетину на морде, что только выгляжу молодо, а мне уже двадцать четыре, и не бреюсь я третий месяц, как и все. Мрак сжал нас круглой стеной. Я настраивал рацию сквозь помехи наступающего грозового фронта. В стёкла очков лепилась прижатая к земле живность… Я матерился тихонько, вслушиваясь во внеземные завывания в наушниках, изредка повторяя пароль связи. Внезапно прямо над головой порвался небесный брезент, мы ослепли и оглохли, и нас накрыла Ниагара… Ночь, мокрая и шумная, прошла более-менее сносно. Утром я растолкал Макарихина, предварительно взяв за дуло автомат, который он прижимал к груди. Мы снова перевязались, приняли антибиотики и совершили утренний туалет… Местность вокруг разительно изменилась из-за мутных стремительных потоков, несущихся теперь по всем впадинам к руслам ближайших ручьёв. Мы быстренько дожевали завтрак, запили водой с глотком коньяка, собрали рюкзаки и очень медленно двинулись по следам опередившей нас группы. Серёга ковылял, упираясь в хлюпающую землю прикладом зачехлённого калаша, а я, то и дело спотыкаясь, рубил мачете уже успевшую заплестись флорой тропу. К полудню опять хлынул ливень. Мы подождали, пока он чуть утихнет, укрываясь палаткой. Я снова попробовал рацию, на миг она буквально взорвалась тревожным голосом Васьки… Я поймал целую фразу: “ Вневременной циклон, сильные ливни и грозы… Выходите немедленно…” – спасибо, уже поняли. Я оставил Серёгу под ветвистым стволом фикуса, а сам пошёл разведать дорогу. Скрываться от дождя было уже бессмысленно. Я промок насквозь, набрал полные берцы воды, и снял очки… Грязные злые потоки преграждали нам прямой путь. Как это ни печально, но идти надо было вверх, к водоразделу, где ещё было относительно сухо. Это – крюк километров на десять, но по-другому, видимо, нельзя. Я сверился с компасом. Самое поганое, что из-за низких плотных облаков и густейшей кроны леса определить направление солнца не представлялось возможным… Я сообщил об этом Макарихину. - А ты уверен, что там есть спуск ?.. Дэцел выходит не маленький… - Уверен, - твёрдо заявил я. – географию изучать надо. Вот, смотри сам, - и я принялся разъяснять ему о малопонятном градиенте уклона данного ландшафта, водя грязным пальцем по измочаленной карте. Больше для успокоения, конечно, и для отвлечения от муторных предчувствий… Серёга всё чаще прикладывался к фляжке, о чём я ему заметил. Был послан, и дальше мы брели в направлении предполагаемого водораздела, непрерывно перебрёхиваясь. К вечеру лить перестало. Мы развели костёр, попытались кое-как обсохнуть. Нога его была уже лучше, но сырость и почти непрерывное движение не давали ей зажить. В довершение всего я стёр в кровь ладони рукоятью мачете, по глупости не перемотав их сразу чем-нибудь, ведь теперь приходилось рубиться напролом через заросли, а я был один, и проклятый рюкзак резал плечи… На всякий случай я каждые два часа посылал в эфир наши предполагаемые координаты. Ответ группы пришёл только однажды. Голос всё того же Васьки вещал, что они сплавляются по течению, что погода сошла с ума, и Боливийской полиции сообщено о нас с Макарихиным. А что толку? Здесь можно спокойно похоронить целую армию, и ни один чёрт тебя не разыщет в дожде и тумане… В лианах и орхидеях… В вечерней темноте нам обоим стало страшно. Потому что вдруг случилось нечто необъяснимое. Я сверился напоследок с компасом - и сел прямо на землю, с трясущимися руками. Серёга орал мне в ухо, но ватный звон глушил его вопли. Судя по теперешнему положению синей стрелки, мы сейчас движемся в направлении, как раз противоположном заданному . Этого не могло быть, а потому я плотно зажмурился и снова уставился на компас. Ничего не менялось. Наступала ночь, душно капало со всех сторон, север был позади, а я чувствовал, как жжёт под бинтами ладони. Серёга долго и смачно ругался. Мы из последних сил подвесили спальники, послали в эфир SOS, приняли положенные антибиотики и решили дождаться утра. Всю эту бредовую ночь над нами полыхали зарницы, а по нам ползали какие-то сороконожки. Не знаю, спал ли я, бредил ли… Иногда казалось, что стоит только посильней сосредоточиться, и мир вернётся в нормальное русло… Каждый раз, при свете фонарика разглядывая очумевший компас, я обливался горячим потом, потому что его теперь закручивало влево. Голова горела, а по груди под липкой рубахой лился ледяной ручей… Я понял, что почти болен, и принял резервную “SPМ”. Два часа мёртвого сна под утро вернули мне способноность действовать и мыслить. Надлежало теперь решить, куда направиться дальше, уже без помощи неадекватного прибора. Как назло, небеса были беспросветны… Серёга, обезумев от желания меня прибить (хоть я и доказал ему наглядно аномальное поведение магнитных линий вокруг, и, следовательно, свою непричастность), всё же согласился с положением, что идти следует вдоль какого-нибудь ручья, тогда мы рано или поздно выйдем к притоку Нэры или к ней самой… И ведь не может же постоянно лить дождь?! Консервов при разумной экономии хватит на неделю. Чистую воду нас обоих научил добывать Янсон ещё в самом начале… Я испытывал дикое желание разнести вдребезги о ближайший ствол бездействующую рацию. После очередного военного совета и полдника мы потащились по берегу бурлящего оврага… Час шёл за часом, и ничего не менялось. Только становилось душнее и темнее, пока воздух совсем не встал среди сплошной стены джунглей, и мы не замерли вместе с ним… - …И что, прям круче мескаля? – усталая ирония Макарихина уже не трогает меня, усталого не меньше. - …круче… и вообще круче всего… - …ты-то откуда знаешь!.. тоже мне… анашист – любитель!... - …я не знаю, я верю… Дурак, а откуда у них тогда… - …а откуда у нас Кощей Бессмертный?.. Б…я, только б выбраться отсюдова… - …ты стволом-то не маши… Молчание, тяжёлое дыхание, глухое давление густеющего насквозь сырого сумрака. - … Крем кончился!..- отбиваюсь от москитос. - … Ничо! Щас свою Ниангу отыщешь, так без пропеллера летать сможешь! Да?.. - … Да, кретин!.. Под ноги смотри лучше… - … Что говорит компас? - … Северный полюс близко, говорит… - … А что говорит твоя геология?.. мой юный любитель грибочков, б..я!... - … Чёй-то она моя?... оставь глоток, иуда… На виду ночи мы добили последние капли коньяку. Мы были пьяны, вопреки технике безопасности, которая, как известно, написана кровью отрекшихся. “ И что ты будешь делать, если найдёшь? Ведь известно, что Нианга убивает белых. Даже не каждый индеец, и не каждый чёрный... Сознание белого - иное – не может пережить воздействие Нианги в чистом виде. Что есть “чистый вид”? Вот наше сознание не может, похоже, пережить ещё одни сутки в неизвестности, в этом дьявольском лесу, и надо, просто необходимо изменить его, чтобы выйти… найти этот выход, или продержаться до тех пор, пока он не найдётся!..” Я помнил описание Нианги, данное Верещагиным ещё тогда, в дневнике 1866-го… Я был уверен, что не ошибусь, когда увижу ЭТО. Правда потом, после того, как знаменитый “искатель утраченного тысячелетия” нашёл-таки свой путь откровения, записи становились всё сбивчивей, путаней, непонятней и абстрактней… Пока не оборвались. Всем существом понимая, что иначе просто нельзя было выразить НЕВЫРАЗИМОЕ, я мучился бессилием предчувствий … и жутким, изматывающим любопытством… Наверное, четырнадцатилетний обожатель леди Гамильтон, допущенный к затягиванию корсажа, не изнывал так жестоко от близости вожделенного НЕПОЗНАННОГО, как я сейчас… И всё это на фоне страшной отупляющей животной тревоги и усталости… “ …в чернильной густоте ночи… сильно и ровно светящийся сереневато – голубым, размером с большую тарелку, на плотной высокой ноге… Было в этом что-то смертельно – притягательное…, что-то истинно – живое и пугающее… невыносимо сильное, как сама суть природы…” Я помнил всё, слово в слово, и твердил заученные с детства слова, десятый и сотый раз, пока мне не стало плохо от огня в голове и бешеного сердцебиения. Макарихин висел без движения в своём гамаке, равнодушный даже к последней банке сгущёнки, открытой на ужин. За полчаса до этого он взвился и выпустил веер трассеров по беснующимся зарослям справа… Ему почудился близко какой-то зверь. Поначалу автомат в его руках меня нервировал, но скоро и мне многое наскучило... Несколько раз мы, казалось, слышали вертолёт. Был ли он на самом деле, или это плодился невроз, или рокотал дальний гром, сказать нельзя… Мне на память стали приходить давно забытые вещи, и стихи, которых я раньше не знал. Мозг, в попытке найти ключ к спасению, выдавал неожиданные эффекты. Жаль, записывать было не на чем и некогда. До сих пор от той последней ночи у меня остались фантастические ощущения безграничных творческих возможностей. "Моя душа открыта свету… тьме…безумью… разуму… любви… как больно! Я жизнью пьян, безмерно и вполне… Дай, боже, сил не вымолвить “довольно!”… Не знаю, что чувствовал мой товарищ по несчастью… Помню, он почти не говорил со мной, и двигался как-то очень нервно… Я сидел посреди тёмной поляны. У моих ног возле погасшего костра угасал, и совсем издох фонарик. Я так неотрывно смотрел на слабый венчик света, что ещё долго после его исчезновения перед багровой тьмой в глазах возникали и плыли светящиеся зелёные призраки его… Из леса впереди потянуло прохладной грибной плесенью, почти как дома… Я не сразу поверил себе. Потом встал, дышать стало легче, словно погода менялась… Я пошёл прямо в проём чащи, стараясь не упустить из виду призрачное полусвечение вдали… Чем глубже я уходил, тем оно крепло, явственно проступая голубоватым ореолом на фоне кромешной тьмы. Я шёл, вытянув вперёд руки, медленно, чтобы не упасть… Очень хотелось пить, но синий свет впереди звал, забивая даже жажду. Интересно, что бы сейчас показал компас, подумалось мне, я услышал собственное частое дыхание и тихий-тихий смех. Я нашёл Ниангу. Или – Нианга нашла меня. Всё равно… Я сел перед бледно – синим телом демона Амазонки, скрестив по-турецки ноги. Смотрел, словно пил прохладную воду, светящуюся в жаркой темноте. Здесь не было никакой живности, ничто не летало и не ползало возле нас, но некое тёмное движение явственно дышало вокруг, везде, раздвигая границы поляны до необъятности всего мира… Мне легко ударило в голову, перестало ломить виски, и я наклонился вперёд, чтобы чётче рассмотреть совершенные формы бледно-синей прохладной плоти… Вдохнуть её. Ничего человеческого в этом не было, до такой степени, что я сам себе показался не человеком… Мы всё равно не выйдем отсюда, Серёжа. Но у нас есть шанс, единственный шанс жизни, вместо того, чтобы тупо брести куда-то, теряя последние силы… Только не надо бояться! Бояться нечего тому, кто хочет выжить. Я помню, как просвечивали сиреневым мои руки, протянутые над Ниангой, как сильный нездешний свет, к которому уже привыкли глаза, освещал меня всего и круг мокрой земли возле нас… Смутное сознание того, что мне сейчас помешают, не увело мои чувства ни на секунду в сторону. Всё так же улыбаясь, я отломил тугой холодный край гриба, смакуя каждое мгновенье, раскрошил на ладони и сожрал. Я тут же, конечно, понял, что действует, как к сердцу поднялась прохладная волна, но сдержал приступ эйфории, не желая терять ненавистного, но необходимого контроля над собой. Конечно, уже глотая следующий кусок, я посмеялся над собственной ограниченностью. И её не стало. Мне вовсе не хотелось никуда уходить с этой чудесной поляны. Было бы неверно говорить, что я не помню дальнейшего. Помню всё, тысячи тысяч мельчайших деталей бесконечной цепи событий в бесконечной цепи явлений, во мне и вне меня. Слишком долго, много слов, не тех, чтобы понять… Я уже знал, что мы спасёмся, но не мог, конечно, удержаться, чтобы не нырнуть с разбега в открывшееся… Я был совсем юным и глупым в ладонях чего-то вечного… "Серёжа!- крикнул я, приятно удивляясь лёгкости голоса и далёкого эха… - Иди скорей! Скорей…" Он стоял на краю моей сиреневой поляны. Я не обращал внимания на его прерывистые возгласы, и счастливо смеялся, шагнув навстречу с открытой ладонью, на которой ещё светился прохладный кусочек… Он секунду смотрел мне в лицо, потом закричал, чтобы я не подходил. Да ты не понял! – как можно спокойнее говорил я и шёл к нему. - Не хочешь – не надо! Я выведу теперь нас обоих! Дай руку!... Но он, будто обезумев, попятился, оступился, упал, судорожно шаря под ногами в поисках фонарика… Я видел мелькавший сквозь переплетение ветвей луч, и бросился догонять. Нианга . Сцена вторая Я бежал, и не сразу понял, что лёгкость - это тает серый страх, освобождая мой бег. Примерно в этих же словах я потом объяснял Янсону, как всё было. А он слушал… Я звал Серёгу, ничуть не беспокоясь, что могу потерять его. Джунгли были открыты мне так же, как детская площадка летними сумерками. И я не торопился. Никто бы не торопился, испытывая такое. Я и сейчас не чувствую никакой вины и никакого беспокойства за то, что случилось. Там, в мокрой душной тьме между мирами миров, я вдруг понял, что каждый вправе выбрать всё сам. Остатки прежнего быстро уходили в небытие, а я мчался напролом, слышал непрерывный хруст и гул вокруг, позади себя, и звал, звал его вернуться. Если бы я потерял щенка, то просто догнал бы его, запихнул за пазуху и вернулся на мой путь. Но человеку было положено оставить выбор, я с лёгкой досадой вслушивался в треск автомата, где-то там, правее, в самых дебрях, среди затопленных берегов… Но это не имело особого значения теперь. Горячий укус пули, брошенной из темноты, не задержал меня. Я хлебнул крови , хлестнувшей из плеча, и снова крикнул его имя. Я знал, что он устал, и сдаётся. Шлепками отшвыривая каких-то тварей, я разрывал собой путаницу ветвей, их жгучий сок с дождевой водой впивался в меня, будоража и подгоняя… И всё смолкло. Я остановился на время, втягивая в лёгкие игру мрака и запахов, и почувствовал ласку грусти. Его больше не было здесь. Причина мне не важна. Просто, теперь не имело никакого смысла искать. Стоя посреди зарослей, я припомнил, что бросил рюкзак, фонарик и нож, всё, что нёс так долго, там, на светящейся поляне возле Нианги. Теперь они мне были не нужны, совершенно и окончательно не нужны, и это было так свежо, так восхитительно, как первый бал поцелуя, как первый одинокий уход из дома на свободу реки. Когда тебя ничто не тянет - и ничто не вернёт. Смутно мелькнула Москва, ночная снеговая теснота Ленинградки, грязная шумная слякоть под рыжими фонарями набережной. И исчезла. Я оглянулся вокруг… Тихо засмеялся, и повернул на восток. Рифмованные строки, стихи без начала, конца, без жажды запомнить, одна красота. Меня гнало вперёд чувство спасения и потребность насладиться свободой. Когда-то я то и дело напоминал себе, в зависимости от обстоятельств, что в мире полно зла, и в мире полно добра. Теперь, здесь и сейчас, я проснулся без этой необходимости, потому что не было вовсе никакого зла и никакого добра, была просто жизнь и множество её проявлений. Например, мрак ночи не был мраком, а глубоким чёрным стеклом чистейшего вещества, с сочно-зелёным оформлением и бездной живых движений над собой, под собой, сквозь себя. Точно так же как и Время не было слепым шарканьем в пустоту, а позволяло при должном внимании и умении выбрать любое направление для того, что называлось “счастьем бытия”. И я, конечно, заглянул “под” – о, это для очень смелых! – и “над”, что для очень зрелых, и “сквозь”, что было как раз для меня, почтительного и способного, но очень ещё наивного ученика Нианги… Я больше всего хотел, чтобы это не прекращалось. Но, прекрасно зная, как и чем придётся платить, заставлял себя, с сожаленьем на губах, лететь в нужном направлении, туда, на восток, к прежнему… Наверное, днями я иногда спал, но никогда не останавливался ночью. Знаю и помню, что мог на бегу во тьме схватить готовую к броску змею, оторвать ей голову зубами и сожрать. И встала Луна над тремя мирами, и звёзды легли на колени мои. Снова была земная ночь. Я последний раз поднялся в высоту, глянул вперёд поверх кроны четырёхсотлетнего красавца, и увидел лезвие реки. Боль почти вынужденного возвращения смутила меня неимоверно. Но, смиренный и благодарный, я спустился обратно в чащу леса, впервые плача о том, чего не мог назвать…

***

Я повернулся на правый бок, к шерстяному пёстрому одеялу на деревянной стене, но сон не кончился. Я свернулся, как в детстве, калачиком, стараясь укрыться от пробуждения, но было слишком жарко. Я лежал, совершенно голый, кое-где замотанный холстинками, и чувствовал, что не имею на себе живого места. Койка была приятно жёсткой, замшевая оленья “простыня” непривычно ласкала. Одно плохо – очень пить хочется, а сил нет… - Нианга! – голос с акцентом, молодой и близкий. Мне подносят кружку воды… Нет. Не воды. Травы и цветы. Я вдруг вспомнил, как налетел с размаху на стену света, как внезапно кончился строптивый лес, и кончились мои силы. Да-да, тогда тоже кто-то бежал ко мне, и кто-то кричал удивлённо и испуганно “Нианга! Нианга!”… Потом Солнце ревниво ударило меня наотмашь, и всё пропало. На этот раз я не спешил обнаружить своё пробуждение. Из-под опущенных ресниц я видел мягкий полумрак хижины, связку тотемов над головой, седого и поразительно красивого человека, сидящего с трубкой в руке на полу возле моей постели. Я, любитель трубочного ритуала, невольно принюхался к сиреневатому дыму вокруг… Ни на что не похоже, но очень, очень… - Нианга, - твёрдо сказал он, намертво поймав мой осторожный взгляд. Поднялся, легко приблизил коричневое мальчишеское тело, и поднёс к моим глазам небольшое зеркальце. Теперь я, кажется, понял, чего так испугался Серёжа тогда, на поляне. Радужка моих глаз светилась ярким, даже при солнце, сиреневым цветом. Представляю, как в темноте, да ещё - заблудились. Да ещё этот ливень, и … Нианга… Всё сразу… - Коатль… - Не надо, я знаю,- старик Коатль резко прервал меня, после чего протянул свою трубку. Я без слов затянулся, и, кажется, потерял сознание. Старик Коатль сидел возле меня почти неотлучно. Иногда его заменял младший сын, Хоакин. Я любовался. Очень похож на отца, но тёмно-гнедой , и по-юношески усугублено серьёзный. И очень красив. У меня почти не осталось сил. Я не сразу смог говорить с ними. Совершенно незнакомая речь, понятная открытому разуму Нианги, не сразу вписалась в мой мозг. Понимая, что время не будет всегда растягиваться так блаженно-бесконечно, я спешил укрепить связь с новым собой. К закату третьего дня я уже мог самостоятельно подниматься с чудесной замшевой постели, и понимать Ниангу Коатля и Ниангу Хоакина без слов. Мне же отныне присвоили имя “Артур Нианга “, согласно обычаю моего народа ставить имя впереди фамилий и прозвищ, поскольку все мы ещё здесь, на Земле… Должно быть, то, что меня зовут Артур, я сообщил им в беспамятстве. На четвёртый день, на самой границе моего возвращающегося беспокойства о реальности, в деревню Кетцальтиактан прибыла на бальсовых плотах ошалевшая от проливных дождей и потери связи компания Яна Янсона. Он вошёл в хижину отяжелевшей походкой, командирски-изучающее посмотрел на меня, но сперва неторопливо принял из руки Коатля сиренево дымящуюся трубку. С минуту он молчал, но старик и его сын не собирались уходить. Тогда Янсон устало приземлился на тростниковый табурет в изголовье моей койки и так же устало сказал: - Ты добрался раньше нас. На четыре дня. Я молчал, потому что не имел понятия, что говорить. Потому что и сам был поражён, когда узнал, сопоставив детали, что прошёл с голыми руками по джунглям (макаров на поясе не в счёт, я забыл про него) за трое суток неслыханное расстояние. А теперь выясняется, что я опередил Янсона, который шёл на плотах, на целую вечность… И я потерял Макарихина. - Где Сергей? Я молчал. Он ждал, вернул трубку Коатлю , и устало уронил руки между коленей. Хоакин смотрел на него искоса и неподвижно. Я знал, как холодеет от нетерпения лезвие его ножа под прикрытием замшевых ножен, и, не вполне понимая, почему меня так защищают, ответил : - Я точно не знаю. Где-то возле Перры, или как её… Мы заблудились… Он дёрнулся, и только присутствие вождя с сыном сдержало его. Я не хотел… да что там! – я просто не мог допустить и тени обвинений, которые понял в этом жесте. Меня затошнило, я отвернулся к шерстяному пёстрому ковру на деревянной стене… Висела тишина, в ней старик Коатль уронил несколько твёрдых слов. Янсон тяжело вздохнул. - Артур. Ты должен мне рассказать. Всё, понимаешь? – Янсон уже взял себя в руки. Чему я немало удивился, но и обрадовался. Коатль что-то быстро сказал сыну, и вышел. Молчаливый неподвижный Хоакин сидел, прикрыв соколиные глаза, на циновке у моего изголовья, а Ян – на табуретке. И я всё, всё ему рассказал. И про ночь, и про змей. И про хрусталь Времени… И про то, что человек имеет право выбирать. Сам.

***

Целый день я мучительно ждал. Не так, как в офисе ждут неприятностей от начальства. Нет. Иное, более личное и страстное чувство изводило меня теперь. Хоакин был при мне ежеминутно, и отворачивался или удалялся только в самых деликатных ситуациях. Я удивительно быстро принял его осознанное покровительство, но никак не мог привыкнуть к совершенно новому для меня поклонению… Но и это не особо волновало меня. Когда приходил старик Коатль, всё как будто становилось на свои места. Мы вместе курили, мы думали о тысяче интереснейших вещей. И при этом он веселился от души, заряжаясь моей детской неопытностью и любопытством. При этом сын совершенно не ревновал. Он, казалось, был рад исполнять свою миссию, и сам ценил себя настолько высоко, что нежданный взлёт странного “белого” не вносил смуту в его скалистую душу. Для него удивительным и достойным уважения было то, что я не умер от встречи с Ниангой и не сошёл с ума. А для его отца имело смысл только то, что я при этом понял. В общем, у нас царила полная гармония. Нианга. Сцена третья - Тебе следует остаться, - обронил между делом Коатль, чуть подавшись горбатым носом в мою сторону. Сиреневый ароматный дым наших трубок непрерывно клубился и заполнял всю хижину, я дышал им день и ночь, отчего саднящая надрывная боль в лёгких таяла, угасала, пока я не понял, что могу встать самостоятельно. Я озадаченно смотрел на Коатля, сбитый с толку безапелляционностью его решения. Ибо всё, произносимое им, звучало как окончательное решение. Всё, даже вопросы, имело тон утверждения. За плетёными пределами моего укрытия, в ночном лагере Яна Янсона слышался неприятно тревожащий гвалт. Коатль повёл седой орлиной бровью в направлении выхода, завешенного циновкой. - Тебе нечего делать там, где не умеют ни во что верить. Возможно, мне только чудилась легчайшая горчинка его голоса. Его участие скорее объяснялось пока неведомым мне, но очевидным законом клановости, под который автоматически подпадает каждый Нианга, а вовсе не личной симпатией шамана Кетцальтиактана к зелёному русскому геодезисту, попавшему в переделку. И почему, собственно, ни во что… У нас каждый верит во что хочет, и как умеет… А ещё пара-тройка дней, и надо будет что-то решать по существу… Я начну приходить в себя, перестану понимать их речь и слышать их мысли. Действие Нианги в долгосрочной перспективе мне не известно. Остаться - где? Здесь? Допустим, я этого захочу, и как подобное будет выглядеть со стороны? Я не могу так поступить с Янеком, даже если всем сейчас плевать на всех, кто как где пожелает остаться... Но у меня неоконченный договор... Подобные припадки тошнотворного рационализма участились за последние сутки, их пошлая субстанция столь дико контрастировала с моим теперешним фантастическим самочувствием, что я поскорее отвернулся и снова уставился в стену. С таким же успехом я мог пытаться сделаться незримым. Коатль видел меня насквозь. - Белые теряют разум, когда начинают рассуждать! – он с досадой треснул себя ладонями по сухим коленям и встал. – Когда ты вывалился из джунглей, то был почти человек, - с этими словами он исчез за циновкой цвета плодов какао снаружи. Я застопорился в некотором смятении. Конечно, хорошо тебе говорить… а что делать мне?! Я уже перестаю понимать ваш язык, и мешаю всё, что запомнил за жизнь… А вскоре надо будет объясняться отнюдь уже не с Янеком, который сам не представляет, как поступить…”…не умеют ни во что…”. Калейдоскоп материальных символов. Липкий чёрный горшок с кровью и деревянный идол… Он же, отполированный золотом “завета” , и тот же идол, эстетски причёсанный, и кровь. Та же. И сами верующие время от времени истязают себя. Себя и всех, кого только могут. Хотят верить. Думают, что верят. Приучают верить других. Убивают иных. Заставляют верить неверящих. Везде и во всё. В церковь, бога, чёрта, бизнес, безнаказанность, таинство брака, разврат, жизнь вечную, во всё по барабану, в лучше страшную правду, в высший путь героя, в весь мир – дерьмо, айл би бэк, ай лов ю, итс ол райт, би хеппи и конец концов… Истязают, хотят, думают, приучают, убивают, заставляют… - но не умеют. А значит – и не верят. - Коатль! – позвал я. – Но ведь - умели!!! Умели же!!! Возник Хоакин и уложил меня обратно… - Тебя будут судить, ты ведь знаешь это? На лоне глубокой ночи, сквозь стихающий наконец шум ливня, я всё прислушивался к повышенным голосам лагеря. Коатль откинул циновку, и в чёрный квадрат входа веяло дивной, неслыханно желанной прохладой… Я знал это. Но не представлял, после всего, что было передумано и перечувствовано, каким образом будет происходить сие действо. Я лежал в полном одурении от кайфа этих, возможно, последних свободных от маразма часов, минут… Когда я поднялся и сел на койке, передо мной с молчаливым почтительным вопросом появился всё тот же красавец Хоакин. Я улыбнулся ему как брату, сказав, что меня уже не обязательно сопровождать по “делам”. Хоакин ответил улыбкой Лорда Хаоса, заметив, что его присутствие по-прежнему необходимо, но будет совершенно необременительно для меня. Они тоже не знали, как может проявить себя Нианга в моём случае... За час до полуночи возле нас произошёл жаркий диалог Янсона и Коатля. Затем старик остановился передо мной, подождал, пока я оденусь в принесённое для меня приличествующее положению обмундирование, и бросил отрывисто, как всегда : - Нечего бояться тому, кто говорит правду. А правда – то, что было, и как было. Главное – почему. Я вышел под прорывы облачной ночи, сквозь них мне улыбались звёзды, многих из которых я помнил в лицо по своему трёхсуточному бегу… Я отмахнулся от летевшей в упор здоровенной саранчи, как от канарейки, с удовлетворением ничего не чувствуя, кроме извиняющихся слов в её адрес. Все уже были тут. Горел костёр, небольшой, но жаркий и ясный. Как античный театр, подумалось мне. Коатль остановил меня перед ним. В то время как вся наша группа, все, за исключением двух дежурных-часовых, заняла противоположную трибуну. Я не помню, о чём держали речь Янек и Коатль. Причём последний, насколько я понял, изъяснялся на своеобразном английском… Хоакин за моим левым плечом всё время отвлекал меня жгучим напряжением, и тем, как бесстрастно держался сам… А между тем я видел оружие в рядах моих бывших компаньонов… Почему я назвал их бывшими? Удар взгляда в спину сделал несущественным этот вопрос. - Итак, прошу внимания, - Янек говорил без тени игры. Ему на самом деле было страшно . – У нас сложилась очень трудная ситуация. Лично я, как командир группы, хотел бы отложить разбирательство до прибытия в Айрес. – он помолчал, глядя в землю… Костёр сделал его лицо ярко-алым. Хоакин смотрел мне в точку сплетения нервов и мышц у лопатки, и я стиснул зубы. - Но я просто не могу…- он понизил голос до задушевности застольной гитары, а я опять ощутил центрирующий удар-упреждение моего стража… - Но я не могу игнорировать очевидную ситуацию… Конфликты недопустимы. Артур! Встань сюда. Мужики, предупреждаю последний раз: здесь мы не у мамки в подоле… Держите себя в руках. Дальше говорил я. По возможности, без эпитетов. Только факты. Да, сказал я, дело было – швах, и нам пришлось принимать меры. Да, я нарушил строжайшее предписание, и провёл на себе эксперимент, имевший непредвиденные последствия, но дававший явную надежду на успех. Если б кому-то было легче от того, что не выполз ни один...- ну, извините, я выполз. Я честно искал Серегу… Честно… Но искать труп... Нет…опять не так… Я знал, что он умер, погиб, скоропостижно, видимо - ядовитый укус... Знал, и всё. Корытина удержал сам Янек и Васька. Не сомневаюсь, что мне светило линчевание на месте, если б “судом” командовал Саня. И даже простреленное калашом плечо не извинило бы меня… И даже тот факт, что все патроны в моём макарове были на месте. "Эмоции, - как сказал бы Коатль, - это неразумная замена воли. Стыдитесь…”. В сущности, для подавляющего большинства нашей группы моё спасение и несчастная случайность гибели Сергея были очевидны и не вызывали никаких экспрессивных вопросов. Краткое изложение Яном сути воздействия “волшебного гриба” на человеческий организм, которое, по-моему, выглядело точно так же, как попытка объяснить дошкольникам смысл интегрального исчисления, было принято тоже без вопросов. Ибо результат этого воздействия, что называется, налицо. Это их подавляло, пугало, но не становилось причиной искать немедленно виновного. Всем, а многим – как и мне! – впервые довелось прочувствовать коварство Амазонки и нечеловеческую трудность этого пути. Впрочем, я уже достаточно понимал природу бытия, чтобы не строить иллюзий… Даже здесь, на краю мира, все мы помнили о спецслужбах родины и неизбежности следственного процесса в дальнейшем. А там не будут вникать в тайну “имени Розы”… Погиб человек, при невыясненных обстоятельствах, и при подозреваемом-свидетеле, находящемся в глубоком наркотическом трансе неизвестного типа. Ну и что тут можно сказать? Да всё, что угодно. А главное: у Янека отберут лицензию на непредвиденное количество лет… Погиб вверенный ему сотрудник экспедиции… при “отягчающих “и “невыясненных”… И плевать, что “перестройка”… Продаётся – в открытую - всё, но “жизнь вне системы” по-прежнему не стоит ни цента. Она и в системе-то не много стоит. Страшно, страшно, страшно… Холодно, холодно, холодно… Я – мировая Душа… Я вскинул руку, пресекая безумие, и стало тихо. - Хорошо! Я согласен на “детектор лжи”! – и поскольку Ян молча смотрел на меня, не прерывая, закончил : - Все мы тут равны. Я согласен на любое ваше решение. О возможности гипнотического метода выуживания истины, которым владел Янек (а я и не сомневался, что в нём куда больше тайных талантов, чем видно наружно), меня поставил в известность Коатль. И я опять принял эту новую истину без вопросов. Молча стояли и смотрели в огонь, а вокруг всё начало орать, потому что ночь выдалась на удивление бездождевая: “Невиновен! Не виновен! Невиновеннн…” - Докажи! - этот силуэт разрушил едва возникшую гармонию. Корытин стоял передо мной в круге света маленького костра и не собирался так просто отступать. Я пошатнулся от усталости… Ян было сделал жест к нему, но наткнулся на шипы такого яростного протеста, что замер и отступил…- Докажи!!! Насочинял тут… Псих!!! Ты... ты хоть видел себя?! Я был на грани… Хоакин ласково припечатывал мою волю через левое плечо, но меня было уже не остановить… Я увидел серо-бледное лицо Тома, попятившегося подальше в тень, за которого прятался Джерри. И Диего отвернулся, перекусив папироску и выплюнув бестолково испорченные обломки… Кесельдеску неконтролируемо–нервно ухмыльнулся, отчего ещё больше стал похож на вампира… - Докажу! – выкрикнул я , останавливаясь в шаге от противника. Меня сжигал мучительный огонь, долгий и несокрушимый. Я бросил Коатлю, всё это время наблюдавшему нас с моей стороны : - Leguedo! Я готов! Но он, как рефери, развёл руки, разделяя нас. Корытин стискивал кулаки и челюсти, переводя ненавидящий недоверчивый взгляд с меня на него. Он ничего не желал слышать, но виделся в его истеричном протесте скрытый червь… И я сказал : - Ты лжёшь! Ты тоже говоришь не всё! Корытин задохнулся, все загомонили сразу, и тогда Ян бахнул в небо из своего личного обреза. - А ну заткнуться всем!!!! Тихо! Слушать меня!!! Из темноты осторожно возникли наши часовые, и встали рядом с ним, не выпуская из рук автоматы. - Так. Сейчас раз и навсегда мы выясним отношения, и после никаких возражений и воплей я не потерплю. Я – ваш командир и отвечаю за всех. Нас здесь… четырнадцать человек. Теперь пусть каждый, кто не доверяет мне, моему знанию и опыту, и праву принимать решения в сложившейся ситуации, как и в дальнейшем, пересядет вот сюда, - он ткнул мощным кривоватым пальцем в горку чурбаков слева от костра. – Все, кто признаёт мои полномочия и готов способствовать истине единственным возможным сейчас способом, - пусть останутся, где есть. Он молчал и ждал. Вокруг костра, вихреобразно вверх, носились мошки с искрами… Никто не двинулся с места. Янсон подождал ещё ровно секунду, передёрнул затвор и спокойно, почти торжественно провозгласил, утерев рукавом вылинявшей гимнастёрки пот с лица: - Теперь прошу внимания, - жестом приказав часовым присоединиться ко всем, он выдержал паузу и продолжил : - Презумпция виновности уместна в таких сложных условиях, каковые представляет собой наша экспедиция. Но я призываю вас всех сейчас, не только как людей науки, руководствующихся уже известными нам принципами и данными, но как потенциально способных мыслить шире и отойти, при необходимости, от догмы и пристрастности товарищей по общему делу… Я призываю вас держать себя в руках, иметь уважение к серьёзности нашего положения, и не делать поспешных выводов, пока продолжается расследование, – он снова обвёл всех взглядом, его голос не терпел возражений: - Сейчас будет произведён эксперимент, и уважаемый Коатль проведёт его по моей личной просьбе и по возникшей на данный момент необходимости. Я лично гарантирую его чистоту. Это значит, что на испытуемых в ходе этого допроса не будет оказано никакого давления, не будет использовано никаких наркотических или психотропных препаратов, а всё, что будет произнесено ими по ходу лично мною проводимого дознания, будет зафиксировано на диктофон…- Диего, проверь ещё раз готовность…- и в присутствие всех вас, как свидетелей. В свою очередь я требую абсолютной тишины, порядка и невмешательства в ход процесса до тех пор, пока я сам не сочту нужным его завершить. Завьялов, Корзин - ответственные за порядок. Займите места по флангам. Он перевёл дыхание, обернулся, посмотрел в глаза мне, потом Корытину, слегка сбитому с толку, но безоговорочно принявшему неведомую миссию истца, и широким чётким жестом дал понять Коатлю, что можно начинать. Нам приказали сесть на землю перед костром, лицом ко всем, на расстоянии двух вытянутых рук друг от друга. Коатль неслышно остановился позади нас, медленно поднял руки ладонями над нашими головами. Я повиновался его велению и больше уже ни на кого не смотрел. Я смотрел сквозь огонь. Последнее, что было “до” – пояснение Янсона, что он будет при необходимости переводить слова вождя собранию. Мы сидели молча, скрестив ноги словно в медитации, наблюдая друг друга боковым зрением, какое-то очень непродолжительное, но довольно трудное время. Как будто продирались сквозь вязкий жар костра, стараясь сохранить ровное дыхание и внешнюю неподвижность... Сосредоточиться на этом равновесии казалось важнее всего... Когда же костёр перестал обжигать и растёкся надвое, в промежутке возникшего прохладного синего коридора ночи встала фигура человека, опирающегося на автомат. “Кто это?” - раздался в голове повелительный вопрос, мы ответили в один голос “Сергей!” , и я очнулся в лёгкости, сравнимой с той, недавней… С этого момента я перестал ощущать всё, кроме вопросов извне, неудержимо острой памяти и желания максимально подробно отвечать, глядя в странноватое белёсое лицо призрака, застывшего между мной и Корытиным по призыву Коатля. Окунувшись в Невыразимо-настоящее, я неотрывно наблюдал за белыми губами духа, говорившего для нас, чтобы освободиться для дальнейшего пути… Говорил и Корытин, ровно и как бы бесстрастно, но, как я понял после из диктофонной записи, да и вообще, будучи в полнейшем перетряхнутом виде. Он тоже смотрел на губы призрака того, кого считал другом, и отчего-то покорился его велению говорить начистоту. Мы повторили всё, сказанное до того, но дело требовало, видимо, личного подхода, и Ян стал задавать другие наводящие вопросы… - …Ему нравился Артур, давно, ещё в учебке… в 87-м… Я видел и бесился, я думал, он прикалывается, мы вместе хохмили над этим… над ним - волосы до задницы, долбанутый он, ноги как у Золушки, стихи пишет… а, после Марьяш укатил в Москву, Серый закрутил с Маринкой, я бы и рад, друг и всё такое, и чего лучше сестре пожелать… А тут… Тут сеструха в панике, а Серёгу как подменили, и экспедиция эта на носу… типа, потолкуем о свадьбе, когда назад вернёмся… - Почему ты не остался с Макарихиным сам? - Мы …погрызлись…- Корытин зажал себя, я молчал и чувствовал, как напрягается мой обвинитель, чтобы не выдать своей тайны, а призрак непрерывно шевелит белыми губами, требуя истины. Мне было легче сто крат, и я продолжил за него, озвучивая вдруг увиденное ясно и чётко, как диктор последних известий, бесстрастно считывающий бегущую строку за кадром: - Они поругались уже месяц назад. Потому что здесь очень трудно, а мы одни во всём мире, и он всерьёз хотел раскрутить меня на интерес, а жениться на Маринке не хотел… Уже не хотел, а она прислала ему письмо, в последней почте, две недели назад, что беременна. “Ты во всём виноват, теперь вы оба там, а я как дура… Передай дорогому брату, что он – дерьмо… Надеюсь увидеть его живым и здоровым, чтобы сказать это лично…”... Корытин вытаращил глаза, как будто его грохнули дубиной, и только беззвучно что-то шептал. Ян кивнул Коатлю, протянувшему одервеневшую ладонь над ним, быстро спросил: - Тебя оскорбляло, что Сергей отказывается жениться на твоей сестре, проявляя склонность к Артуру, в то время как сам ответственен за её будущего ребёнка? Это и есть – причина твоего недоверия и ненависти к Артуру? Поэтому ты сам не остался с Сергеем? Ты считаешь, что у Марьяша был повод или причина проявить агрессию к нему? Ты считаешь, что Марьяш нарочно напросился в пару к Макарихину, а после малодушно бросил его? Фразы Яна падали с неба, как раскалённые взрывом рельсы. Бесполезные и на вид бессмысленные, но полные убийственной энергии. Но я понимал, насколько они необходимы при всей кажущейся абсурдности “семейных “ разборок… - Не-е-ет!!!! – вдруг завопил Корытин, сжав голову руками.- Он не виноват!!! Никто не виноват!!! Это… это … мой… Серёга не при чём… Мой ребёнок! А мне нельзя на ней.., никогда! Она ж сестра!.. Да и не меня она любила… - Зачем ты сказал Артуру о письме сестры? - Не говорил!!! Я не знал!!! Она не мне, она ему писала!!! – Корытин ткнул во тьму перед собой, где в мареве костра плыл видимый только нам призрак, и снова зажал голову руками.- … А он… в Артурчика… Вчухался! Воздух сгустился и звенел, как лезвие во тьме. - Артур, ты знал о намерениях Сергея? Он сам сказал тебе о письме, и прочем? Почему ты вызвался остаться с ним? - Я ничего не знал о сестре, о письме и ссоре. Я говорю то, что вижу сейчас. Остался потому, что это был шанс найти Ниангу… я уже сто раз говорил… - Ты понимал чувства Сергея к тебе? Какие основания он имел для такой уверенности? - Никаких, просто четыре года назад… - начал я, ощущая полную и страшную неотвратимость изложения правды о том, что никогда нигде и ни за что не хотел помнить. Тут что-то мелькнуло, сбилось… как молния попала в антенну башни… Это был, что называется, некорректный выход. Коатль метнулся между мной и Яном, я что-то пытался шептать ещё, но словно булыжник упал мне на голову, и всё пропало… …” Нианга никому ничего не обязан объяснять…” Голос Коатля. Хоакин держал мою голову у себя на коленях, мягко поглаживая мне ноющие виски сухими прохладными пальцами. Звенели рассветные голоса леса. Я закрыл глаза, боль уплывала, и я провалился в небытие.

***

Я был измотан и обескуражен “судилищем” не меньше, чем предыдущими событиями. До сих пор не знаю, могу только предположить, что думали и понимали остальные, да и не особо мне это интересно. Волновало другое. Я начал бояться. Путаться. Сбиваться с ритма. Задыхаться. Коатль молча говорил мне, что теперь нет обратной дороги, что это и есть – путь Нианги, и всё прежнее придётся забыть и оставить, или умереть, изничтожиться. Что теперь я никогда не смогу избавиться от жажды увидеть Ниангу снова. Что любая попытка стать прежним обречена, и только приведёт к разрушению меня как личности. И ещё он говорил, что сам не знает, как же мне жить и быть, потому что на его веку никто не видел белого Ниангу. Так он говорил, а я всей кожей, покрывающейся поминутно ледяным потом, понимал правду его слов. Только совершенно непонятно, как быть дальше… Физически, практически… Днём пришёл Ян. Он закрыл собой свет на несколько мгновений, придвинул табурет к моему ложу, сел. Я медленно повернулся, натягивая на плечо замшевую накидушку. Ян молчал, крутил в мощных пальцах трубку, я тоже не имел желания прерывать тишину. - Артур… Я не хотел ничего такого выведывать и оглашать, но… это ведь не от меня зависит, что там между вами всеми было… Да и никто особо ничего не понял, потому что Коатль вырубил тебя как раз… - Это не важно, Янек…- для большей убедительности я положил ладонь на его поросшую густой белой шерстью руку. – Главное, что мы скажем консулу в Айресе? Он глядел в пол. Тяжело-тяжело вздохнул, уронив красные мохнатые лапы между коленей: - Несчастный случай. - Слава богу… - выдохнул я, отвернулся к коврику на деревянной стене и блаженно закрыл глаза…

***

- … Ну хорошо! – не унимался Васька, сидя рядом чуть позади меня на носу моторки и не собираясь, видимо, отступать, не смотря на поздний час и целый день на ногах. Точнее, на ограниченном пространстве палубы нашего катера. Монотонный рёв мотора, и ещё двух таких же поодаль, в ватном густом парнике над великой рекой, поначалу даже приятно тонизировавший перегруженные нервы и отвлекающий от неизбежных вопросов, теперь утомлял несказанно. Вскоре Том, мастерски стоявший у руля, приглушил ход, тишина и темнота сразу навалились на реку, берега исчезли совсем, но голос их переполнил мир вокруг нас. Скоро ночёвка. Мы вполне могли позволить себе стоянки ночами, дожди всё шли и шли, и только время от времени, вот как сейчас, дышать становилось легче, пар от воды и от нас окутывал на короткое время окружающее бесконечное течение зелёных декораций, мы оживлялись, мы приводили в порядок себя, лодки, имущество и будущее. Только мои мысли не хотели порядка. Они застопорились в странной ясности, как в озере, из которого ничего не вытекает, а только всё в него впадает. - Ну вот ладно! Ты теперь – вроде их продвинутого, да? Я же видел, они с тобой и говорить боятся, даже Коатль обращается к тебе, как к королевской особе… К равному, что ли. Ну а что ты-то чувствуешь? Почему это вдруг так? – Васька подался вперёд, пытаясь разглядеть в сумерках моё лицо, заглядывая через плечо. Я шлёпал длинной веткой , похожей на иву, по проплывающей мимо желтовато-зелёной воде. - Василий, ну что ты всё ходишь вокруг да около. Ты прямо спроси, что хочешь, - с издевательским многозначительным спокойствием ответил я, не оборачиваясь. Плечо заживало с трудом, постоянно воспаляясь и изматывая меня жаром, вечная сырость и отдаление с каждым днём от места, где я впервые в жизни был дико счастлив, отбирали мои силы. Я не говорил ни с кем с того дня, когда мы отчалили от бревенчатой пристани Кетцальтиактана. Или это со мной никто не говорил. Этот негласный карантин совсем не тяготил меня. Только немного раздражало паническое отступление на почтительное расстояние Тома и Джерри. Но их реакция была мне понятна , особенно после некоторых бесед с вождём, начинавшихся с презрительного плевка под ноги чёрных и цежения сквозь зубы: “Cантерия!... Шанго, Огум, Йемания, Ошун… Ешу!” - весь набор, от которого трясло не по-детски наследников Экваториальной Африки, даже Конго, он произносил как ругательства, придавая именам сущностей огромной злой силы значение не больше, чем пучку довольно зловредных, но смехотворно безобидных приправ. Ну, максимум – пронесёт, пардон… Но я знал, что есть вещи посерьёзнее, и как-то спросил о Вуду. Ведь, кажется, это будет покруче прочего… Коатль сощурился на меня, хмыкнул. Ну да, гадюка может ужалить дурака или разгильдяя, а старая сводня может до смерти напугать ребёнка. Бывшие рабы, чьё освобождение зависело от белых…- разве могут они что-нибудь понимать в величии и красоте мира! Они не отличают жизни от смерти, и потому всегда возятся в зловонных субстанциях… Они могут натыкать иголок в куклу врага, или сделать зомби из неугодного соплеменника, они преуспели в эффектности разделки жертвенных бессловесных тварей, и в гнусных проделках с трупами, так впечатляющих экзальтированных зрителей… Когда самка богомола одним движением экстаза откусывает голову самца, насладившись исполненным перед природой долгом, - это куда сильнее и правдивее. Я слушал его с наслаждением, но не скажу, что всему вот так запросто верил… Кое-что, уже известное мне о чудовищной силе африканских культов, модифицированных самым невероятным местом планеты – Центральной Америкой – давало право на уважение к ним. “Да, на уважение, - заметил Коатль, как всегда, читая меня как отрытую книгу, - но не на страх!” Теперь боялись меня. Не все, конечно… Соотечественники попросту, видимо, считали меня слегка тронутым. Но вот негры… даже Диего… и те, полукраснокожие, что перетаскивали нам припасы на лодки… Это было очень неудобно, потому что я сам абсолютно не понимал, чего меня бояться. Но семена сложных слов Коатля не пропали даром. Если я чего-то не вижу прямо сейчас, значит, ещё увижу. Нужно только не быть “дураком и разгильдяем”, вот и всё. Эдик Ли однажды с отважным любопытством, прикрытым солидностью понимания, угостил меня сигареткой, но сколь не блестели интересом его китайские раскосые глаза, я, видимо, не оправдал его надежд, разговор не вязался, и дальнейших отношений не получилось. Я тосковал по Коатлю так, как никогда и ни по кому в жизни. Я знал, что это был бы на долгие годы мой проводник и наставник, мой сильнейший и мудрейший, мой защитник и абсолютный судья, мой высший друг, идущий тем же путём, но - впереди… Моя дальнейшая участь сейчас была в руках совсем других людей, оттого я чувствовал себя на редкость глупо, беспомощно и как-то пошло, как будто всё, происшедшее со мной, открывшееся мне, должно было так изменить меня, чтобы я и впрямь был хозяином своей жизни, а не жалким измученным растерявшимся существом, целиком теперь зависимым от обстоятельств… Как будто я должен был понять что-то огромное, но – не понял… - Ну что изменилось, а? – Васька просто пожирал меня взглядом. Меня всегда поражали его глаза. Тёмно-карие, тёплые, ласковые, в загнутых вверх и вниз ресницах, даже когда он бесился и злился… Глядя в них, я почему-то всегда вспоминал книги моего детства. А сейчас – особенно остро… Он кстати перебил поток моих тягостных раздумий. - То есть, внешне – ничего…- констатировал я, шлёпая веткой по тёмной воде. – Кроме цвета глаз, который, как утверждает Коатль, скоро станет прежним… - Ну нет же!!! Должно же что-то!...- он бессильно взмахнул руками, закусил губу, отвернулся. - То есть, ты считаешь, что проявление такого своеобразного внимания к особе Нианги должно, по идее, подкрепляться и оправдываться какими-то небывалыми возможностями этой особы? - Нну… да. Иначе… - Иначе неясно, чего ради сыр бор… да?- я потянулся за фляжкой с водой, но Васька опередил меня, протянув свою. Я отхлебнул пару глотков и кивнул. - Ну да! И ты ведь вышел, один... Один!!! просто ты сказать не можешь, наверное…- он сидел рядом, вцепившись в борт лодки, и смотрел на борозду рассекаемой концом моей ветки воды. – Вот если ты, к примеру, упадёшь в Амазонку, тебя пираньи сожрут? - Сожрут, конечно, - и, словно в подтверждение моих слов, что-то плеснуло вверх из волны, перекусив с треском мою “удочку”, и плюхнулось снова в глубину. Мы оба вздрогнули. Я выбросил обгрызенную ветку, которая быстро скрылась в полутьме позади…- И крокодилы… сожрут… И москитос чёртовы...- я полез в карман за кремом… - И… тебе будет больно? - Ещё бы… - И… ты … умрёшь? - В каком-то смысле, да…- тут я задумался сам… - Как же это – да?! В каком же это смысле?! То есть – как все? А что же тогда даёт эта Нианга?! Ну какой толк-то от неё?! Я с искренним интересом смотрел на Ваську, бледного, мокрого и тяжело дышащего. А его глаза на решительном и беспомощном одновременно лице были неизменно ласковыми. Я с удивлением почувствовал , как губы медленно изменяет улыбка. Кольнуло вдруг – если б со мной тогда был он… Мы бы точно не вернулись. И наверное, знали бы, куда идти. - Хорошо. А что даёт умение читать в библиотеке? Или даже так… - умение читать на всех языках, умение переводить? - Ну это ничего не объясняет! Кто попрётся в библиотеку, не умея читать, да и зачем? А вот ты скажи… - Да? Любопытно… но верно, по-своему. Тогда скажи, что даёт умение читать в пустыне, где нет и не будет ни одной книги… Он задумался, и я - не меньше. - Или что даёт умение любить…желать… понимать… видеть… всё чувствовать, всем страдать, всем увлекаться… причиняя себе боль, идти сквозь границы… Мы молчали. Мы опять запутались в ощущениях… Мне очень хотелось курить…Тот дивный сиреневый табак, и слушать резковатые слова Коатля, и видеть его ювелирно-отточенный коричневый профиль… И быть собой. - Это значит, что в пустыне скоро появится книга. - И это значит, что найдётся тот, кому будет нужно её прочесть… - Так возникают библиотеки… - И переводчики… Чтобы могли прочесть другие… - И новые книги, как новая любовь… - …как новая жизнь… - …как новая смерть… - Как много всего! - Это значит – уметь верить. Я очнулся, Васька легко и настойчиво тряс меня за здоровое плечо. - Артур, тебе нехорошо, я вижу…Ты горячий весь! Идём вниз… - Нет, я здесь прилягу… Только москитос чёртовы… Дай водички. Спасибо, друг… Я проглотил антибиотики и жаропонижающее, перевязка могла подождать до утра, слава богу… Васька притащил нам укрыться, я закатался в противно-влажное нечто и предпочёл отключиться на время… (На этом месте рукопись прерывается. Но не история Нианги...)