Чем выше любовь, тем ниже поцелуи

Из динамиков крупных наушников доносится многоголосый гул человеческих бесед, пока в лицо бьëт резкий свет переливающихся неонов. Увлечëнные мгновенно переменяющимися темами подростки лихо рассеивают всеебъемлющие объятия полилога, без конца пытаясь перекричать друг друга, влетая своим индивидуальным изречением в одно ухо, и тут же вылетая из другого. В свете экрана поблëскивали разноцветные глаза, и ухмыляющийся рот был слегка приоткрыт в едва удерживаемом желании расплыться в болтовне и смелых шутках. Среди тëмно-серого интерфейса с перемежающимися мелкими буквами вдруг распласталось белое пятно, в центре которого красовалось розовое письмо с кричащей надписью: "поебëмся?" - Блять... Не туда, - чуть ли не шëпотом стремительно стал оправдываться смущëнный юноша, как назло попавший в мгновение гробовой тишины. Картинка исчезла с просторов чата, и в ушах оглушительным взрывом раздался предистеричный смех. Громкий, но короткий смешок слетел с губ Гоголя, поддерживая всеобщую какофонию - такую безобразную, но в то же время искреннюю и беззаботную. - Да ладно, Дим, не парься. Мы все этим грешим, - высокий женский голос, едва прерываясь от беззлобного смеха, прозвучал среди всеобщего хохота, словно спасательный круг. - Бля, я тоже сейчас что-нибудь такое скину, - другой участник звонка задорной инициативой всё больше разряжал унизительную обстановку, и на экране вновь появилась картинка. Абсолютно идентичная по содержанию прошлой, в этот раз она демонстрировала двух целующихся героев манги. - Я вас тоже всех хочу, - добавил парень саркастичным тоном, и тут же рассыпался от охватившего его смеха, словно умиляясь. Участники чата восприняли эту ситуацию как прекрасную возможность расчехлить наконец свои коллекции любовных "пикч" - у кого-то для нынешних объектов страсти, а у кого-то для будущих. Взгляд Николая застыл на пестрящем различными изображениями экране, среди которых красовались и котята, и нарисованные человечки, и милые животные, и в целом всевозможные пиксельные проявления любви с предложениями потрахаться или "поняшиться". - Сань, ты полупокер, - с очевидной насмешкой, но не всерьёз пошутил чей-то юношеский голос. Это не было чем-то странным в их компании - и от мужской, и от женской половины вечно доносились какие-то шуточные намëки и признания, и они никогда не скрывали, что действительно всех по-дружески любят. Среди них были и уже состоявшиеся пары, что, к слову, не обошло стороной и Гоголя, но только наполовину. - Э-э, а я? - наигранно обиженным тоном протянул в микрофон Николай, тут же рассмеявшись. Он всё листал эти картинки, будто проводя в своей голове жесточайшее соревнование между ними, где он сам выступал судьëй. - Ха-ха-ха, Коль, ты просто покер, - ответил ему всё тот же голос, и отовсюду, словно фоном, послышались шуточные подкаты, обрамлëнные весëлым хихиканием в качестве аккомпанемента. - Кстати, как там Федя? - слегка ограничиваясь от общей атмосферы сарказма и нескончаемых гипербол по-бытовому спросил приятель. Гоголь замер, словно ошарашенный этим вопросом, и глаза его в беспокойстве раскрылись. Улыбка мгновенно пропала с его лица, безнадёжно погибая под нахлынувшим чувством волнения и тянущей тоски. Пальцы немного задрожали, а руки будто онемели, несмотря на то, что продолжали невесомо витать над клавиатурой и мелко подëргивать курсором мышки. Он на секунду словно выпал из этого мира, забывая, что должен что-то ответить. Рот уже приоткрылся, чтобы промямлить какой-то очередной увиливающий ответ, но шум разговоров и бесконечного смеха в ушах заглушил даже его мысли, что уж говорить о разборчивом в перспективе ответе. С поля зрения вдруг исчезли пëстрые картинки слева, и на замену им пришли одинокие полосы букв, иногда перемежающиеся смайликами и смешными гифками, уже исключительно в правой части экрана. Это был чат с Достоевским, и оказался он под взором разноцветных глаз, казалось, совершенно внезапно и неосознанно. Гоголь прошëлся взглядом по непросмотренным сообщениям, и внутри него что-то неприятно сжалось, вызывая на губах расстроенную кривизну. Он не появлялся целый день. Курсор вернулся в группу, и одна из призывающих к близости картинок оказалась скопирована, а затем переслана в чат с Фëдором. Гоголь не успел одуматься и понять, зачем он это делает, но что-то внутри него будто заставило нажать эти кнопки. Хотелось снова с ним поговорить, рассказать ему очередной тупой анекдот, посмотреть что-нибудь вместе или поиграть в игру. Это, конечно, уже мечты, но всё же оставалось непреодолимое желание снова с ним заговорить, показать ему свою любовь, получить от него своё долгожданное внимание. Ему было нестерпимо тяжело оставаться в этом бессильном, давящем статусе - желающий. Он мог лишь хотеть, мечтать и красочно описывать. Он больше всего на свете желает, чтобы его фантазии стали явью, хоть он и побаивается этого пока; но даже если ему останется только представлять и говорить о них - он с радостью забудется и в этом. Гоголь одновременно хотел отвлечься от собственного одиночества, пытаясь занять свой мозг бессмысленными беседами в наушниках, но в то же время не выдерживал уже их шума и мечтал как можно скорее выключить этот звонок и вернуться наконец к своему Фëдору. Но он всё никак не отвечал. Не силясь уже слушать эти вопли, Николай выключил микрофон и снял наушники, отходя от компьютерного стола. Он прошëлся по комнате, размялся, подошëл к окну, чтобы проветрить комнату. Только потянувшиеся к ручке пальцы вдруг застыли, и локти медленно опустились на устланный тонким пледом подоконник. Гоголь окаменел, вцепившись взглядом в бледнеющий за стенами многоэтажек закат; солнце уже давно скрылось за горизонтом, и остались лишь бледно-розовые разводы угасших красок, словно талантливый художник в бешенстве от собственной неудачи разлил на небе акварельные краски. На улице было тепло и тихо: только редкое дуновение мягкого ветра или воркующие где-то вдали возгласы птиц могли нарушить этот покой. Глаза опустились ниже, и за россыпью зелëных кустов стала проглядываться старая детская площадка. Когда-то Гоголь видел её другой. Бесконечно высокие железные столбики извивались в самых разных комбинациях, раз за разом превращаясь то в морской корабль, то в дикие джунгли, то в обыкновенный магазин. И карусель эта, что вечно скрипела, была гораздо интереснее любых аттракционов, и эти ржавые качели, на которых он всегда пытался раскрутиться посильнее и наконец сделать "солнышко", были покруче любого "маятника". А железная горка вечно нагревалась от солнца, и едва защищëнные тонкой тканью шорт ягодицы вечно обжигались, что уж говорить про икры, без конца испятнанные в розовеющих ожогах. Всё казалось таким большим, неизведанным, и так ярко пестрило дешëвой покраской, что заставляло с никак не угасающим интересом возвращаться туда снова, к своим друзьям со двора. Но это время давно прошло. Сейчас он всё лето просидит в четырëх стенах, уже засаленных от бесконечного пребывания среди них, и убьëт своё зрение к чертям, пытаясь развлечься бесполезными компьютерными играми. Он уже никогда не будет ребëнком, никогда не увидит эти тускнеющие за копной зелëных берëзовых листьев закаты, уже никогда не услышит, как мать встревоженным, но тëплым голосом гонит домой. Он не раз смотрел на эти железные сооружения с давно облезшей краской и мечтал, как когда-то снова окажется там, как ребёнок. И он будет громко смеяться и бегать, будет рьяно раскручивать эту тугую карусель, а потом целиком обваляется в песке, придя домой с содранными коленками и охапкой увядающих цветов. "Коля, не раскачивай так сильно!" - на давно покоящихся на месте качелях вдруг материализовалась фигура Фëдора, с едва раскрытыми в опасении глазами стискивающего трубу качелей. "А что, боишься?" - язвительным вскриком отвечает ему Гоголь, в размывающихся очертаниях пытаясь разглядеть взволнованную мордашку с растрëпанной ветром чëлкой. И он обязательно рассмеялся бы, чтобы потом его волосы тоже были агрессивно растрëпаны, но всё равно стал бы раскачивать помедленнее. И они вновь оказались бы детьми на этой старой детской площадке с облезлой краской и пыльными деревяшками, возвращаясь домой грязные, помятые и уставшие. Но такие счастливые. Далëкие фантазии на мгновение заполонили мысли Гоголя, заставляя напрочь забыть о состоявшейся проблеме. Внезапное отрезвление заставило в груди что-то сжаться, и голова его обессиленно упала на подоконник. Тоска разлуки от расстояния никогда не позволяла вздохнуть свободно, но в этот раз ужалила особенно больно. Отрываться от этого мягкого заката и спокойствия вокруг совсем не хотелось, как и возвращаться к гудящим голосам в наушниках и проигнорированным сообщениям. Ноги унесли Николая к столу, динамики вновь прилегли к ушам, а глаза его стали просматривать накопившиеся уведомления. "Привет. Я дома" - красовалась надпись, наконец-то появившаяся слева. Гоголь, вздрогнув, засиял в ту же секунду, и на губах его расцвела взволнованная улыбка, а руки потянулись к клавиатуре. Хотелось наброситься на так долго отсутствующего Фëдора и сжать его в своих объятиях прямо сейчас, сломать ему все рëбра, заставить задохнуться, а потом расцеловать его в макушку и залить бесконечными вопросами и рассказами. Жаль, что об этом он мог только мечтать. На фоне всё ещё не утихшей беседы в ушах мысли Николая путались ещё сильнее; не силясь даже вздохнуть с момента ответа, он пытался выбрать, с чего начать собственный монолог, что спросить первее, как провести время с любимым человеком в этот раз. "Позвоню?" - но Достоевский смог вмиг рассеять любое замешательство одним сообщением, заставляя истерзанную сегодняшней тревогой грудь Гоголя забыть о существовании воздуха в целом. Пальцы в предвкушении задрожали, ещё не получив сигнал, на какие кнопки нажимать, но тут же метнулись сумбурно перебирать все буквы на клавиатуре. - А Коля где? - раздался чей-то голос среди пелены бодрых обсуждений, - Коля, ты тут? Куда пропал? Гоголь закатил глаза и безынтересно, как по принуждению, тыкнул на включение микрофона. - Ребят, я пойду. Всем пока, - быстро, в нетерпении протараторил тот. Звонок тут же был отключен, а на компьютере нажата кнопка "завершение работы". Друзья с сервера, разумеется, слегка замолкли после такого неразборчивого, наспех брошенного ответа. Обычно он уходит гораздо позже и в разговорах ведёт себя куда более активно, но сегодняшнюю перемену в настроении не мог не заметить никто. Они обязательно спросят его об этом завтра, а сейчас Николай в воодушевлении хватает телефон и летит ракетой на только что оставленный им подоконник. - Алло? - смущëнно, словно опасаясь молчаливого отказа или плохой вести, подкрался голос Николая в микрофон. - Алло, Коля, привет. Меня с утра увезли на дачу, и я никак не смог тебе писать, интернета не было, - слегка взволнованным тоном проговорил Достоевский, что было для него весьма непривычно. Звучал он так же, как и всегда: тихо, размеренно, старался правильно формулировать предложения и выбирать слова. Однако нотка виновности и опустошения всё же стесняла его речь, словно он говорил свои прощальные слова о любви. - Как у тебя дела? Услышав этот голос, что стал уже родным, редко звучащий так близко и тепло, Николай вздрогнул. На лице его растянулась широкая, счастливая улыбка, а глаза засверкали. Хотелось рассмеяться и запрыгать на этом подоконнике прямо сейчас, как ребёнок, который наконец-то дождался своего любимого подарка, но он очень старался держаться спокойно. Весь день его мучили самые разные тревожные сценарии, и даже этот телефонный разговор для него мог оказаться чем-то невыносимо болезненным и страшным. Но все опасения развеялись этим нежным, заинтересованным тоном, каким так обыденно и беспокойно звучит: "как дела?" - Не буду тебе врать, Федя, я очень переживал! - едва справляясь с рваным дыханием и сочащимся наружу умилительным смехом, воскликнул Гоголь. - Но теперь я очень рад с тобой поговорить, я правда очень скучал! - Ха-ха, извини, теперь я весь твой, - облегчëнно усмехнувшись, ответил Фëдор. Всё-таки, он не сдержался и рассмеялся от такого тëплого ощущения воссоединения первым. - Что, прям весь? Прям мой? - набрасывался с вопросами Гоголь, заигрывая, как влюблëнная девочка из диснеевского сериала. - Если будешь хорошо себя вести, - прозвучало саркастично и всë так же шутливо, от такой же влюблëнной заигрывающей девочки. Фëдор старался устроиться поудобнее, лëжа на жёсткой, широкой кровати: подминал подушки под поясницу, отбрасывал куда подальше толстый плед, приподнимался и разминал шею. - Я сегодня очень устал, - изнурëнный короткий выдох очертил его повествование, когда ослабевшие пальцы потëрли веки и переносицу, - в такие пируэты меня на огороде ставили, - Достоевский откинул голову назад, поднося телефон ближе и глазами проходясь по непросмотренным сообщениям. - Хочешь, поставлю тебя в плие? - кокетливым тоном многообещающе протянул Николай. - Нет, я на сегодня уже натанцевался, - отметив понятый намëк хитрой усмешкой, Фëдор мгновенно обламывает этот аккуратный, но смелый флирт хмурым тоном. Гоголь оставил этот комментарий незамеченным, загадочно промолчав, будто чего-то выжидает. Уставшее лицо Достоевского не покидало без реакции ни одно сообщение, местами коротко улыбаясь или хихикая, но всё же оставаясь неувиденным и, возможно, безразличным по ту сторону экрана. - А это что? Николай мгновенно расплылся в довольной улыбке, сразу понимая, какое сообщение только что просмотрел его возлюбленный. Это была картинка с двумя мармеладными мишками, где жëлтый пристроился сзади наклонëнного красного, какую он подписал коротким "мы?" - Это? - Гоголь взволнованно хихикнул, - Хорошее поведение. Как ты и просил, - его голос всегда становится немного выше, когда он так настойчиво и жадно пытается вырвать эти редкие проявления любви. Сам он, если был бы с собой откровенен, точно так же боится делать это в открытую, хоть они и понимают оба, что на самом деле эти нежности и страсти кипят в их крови. - Теперь ты весь мой? - Если будешь вести себя, как красный мишка, может, и твой, - не утрачивая искру инициативы в этот раз, а наоборот, перенимая её, томным голосом почти прошептал Достоевский. Неожиданно для самого себя, он еле-еле смог выговорить конец фразы, прожëвывая половину слов меж растянувшимися в улыбке губами. - Не лишу же я своего любимого Фëдора удовольствия члена в заднице. Ну, конечно. "Куда же без внезапного открытия занавеса и разлива всей интриги от сокрытой страсти в кувшине флирта" - как с недовольством и иронией высказался бы Достоевский; и "Не душни, Федь, я и так уже наизнанку вывернулся с твоими прелюдиями" - как измученно ответил бы Гоголь. Он, на самом деле, был ещё большим любителем подобных интриг и тайно мечтал замучить Фëдора сладкими заигрываниями, а потом точно так же обломать, в качестве мести за все свои подкаты. И всё же Достоевский игриво усмехнулся, уже давно смирившись с такой прямолинейностью и даже наглостью. - Думаешь, сможешь удовлетворить меня? Ты ведь знаешь, я требовательный, - всё не унимался он, восхищаясь прением Гоголя против собственных намерений. Хотелось ещё немного поиграться с ним, заставить высказать все желания напрямую - выразить именно те чувства, от которых Николай привык бегать. Он понимал его, возможно, больше, чем стоило бы любовному партнëру, но для них это было просто необходимо. - Я хочу услышать, как ты меня хочешь. Прямо сейчас. Сердце Гоголя на мгновение пропустило электрический разряд. Он не мог понять, что именно возбуждает в нëм такое желание, и почему оно вдруг стало ощущаться в дрожащем теле так остро, но руки его одномоментно перестали подчиняться сигналам из мозга. Впрочем, мозг ему тоже уже не подчинялся, поэтому пальцы стремительно потекли под резинку домашних шорт. Член приподнялся гораздо заметнее, но отныне больше не стиснут тканью белья, а осторожно оглаживается длинными пальцами. Подушечки скользят от основания, медленно проходясь по головке, и с губ еле слышно даже для него самого сползает короткий выдох. Николай на мгновение прикрыл глаза, забывая о своём Достоевском на конце провода, невольно отдаваясь ощущениям. Нет. Так быть не должно. Он не может попасться в свою же аферу по соблазнению и страхиванию Фëдора в цифровом пространстве. Веки распахнулись, и тяжëлый выдох перетëк в азартную усмешку. - Рассекретил ты меня, Федя. Небось отключишься сейчас и вырубишься спать, а меня оставишь одиноко дрочить, - почти шëпотом бормочет Гоголь, прислонившись к микрофону. - Я ведь не постесняюсь и приеду, с авансом за следующий раз спрашивать буду. На просторах мысли промелькнуло что-то вроде: "И будешь у меня дрожащим и красным, как тот мишка". Но в ответ на этот невысказанный, к счастью, подкат, Николай ответил сам себе в своей же голове: "Нет, это какой-то пиздец уже". Он тут же залился высоким хохотом, подумав, как это стыдно и глупо могло бы прозвучать. - Ты, самое главное, сам через три минуты не отключись. Ляжешь под меня, в таком сл- - Не много ли ты болтаешь, Федя? Зацеловать бы тебя, чтобы дышать не смог, а то язык у тебя не тем занят. Понимаешь, наверное, чем я хотел бы его занять? - не утруждая себя вежливостями, Гоголь резко перебивает Достоевского. Чем больше он изливался вслух собственными фантазиями, тем быстрее начинали двигаться его пальцы, уже не нежничая с давлением на мягкую кожу эрегированного органа. Фëдор вздрогнул, тут же возвращая себя в реальность метнувшейся к лицу рукой, что стала агрессивно потирать розовеющие щëки и полуприкрытые веки. Он мысленно взывал к небесам, боясь опустить взгляд на собственные брюки. Он всё же преодолел свой страх, собрав в кучу всю свою силу воли, как настоящий приверженец целибата сдержал порыв посмотреть на реакцию своего тела. Поэтому он просто пустил другую руку в штаны, вполне скромно и целомудренно нащупав собственный член. На месте. Встал. Достоевский, конечно, предполагал, что сухим из воды он не выйдет, и что, возможно, из соображений только солидарности помастурбирует за компанию. Он обязательно оправдается потом, что сделал это, потому что не хотел оставлять своего бедного Колю "одиноко дрочить"; а сейчас его пальцы неуверенно, стараясь издавать как можно меньше звуков, обводят головку, и мысли в голове медленно структурируются в направлении вспомнить, где же найти сейчас поблизости салфетки. - А-ах, Федя... - доносится шëпот из динамика телефона, въедаясь в самую кору мозга. Томный протяжный вздох явно предполагался как то, что должно остаться во внутреннем диалоге с собой, но как назло вырывается наружу, заставляя ощущения обоих обостриться. Чувство возбуждения, какое возникало сейчас не только в мозге, но и в животе, в ногах и между ног, воспринималось теперь совершенно по-новому: это было вовсе не так, как возбуждение вызывается намеренно. Это было вовсе не то, как возбуждение нарастает по собственному желанию и агрессивному натиранию плотно сжатым кулаком. Это не было мастурбацией ради мастурбации: чтобы перевести дух и приступить к работе, расслабиться после тяжëлого дня, быстрее заснуть или просто от скуки. Это было тем чувством, что исходит не от цели или необходимости, а от желания. Они хотели друг друга так, как ни одно порно не заставит себя хотеть, как ни одна химия не заставит ноги так дрожать. Настоящая любовь и привязанность, что таились глубоко в их сердцах и спускали перья со своих крыльев так редко, заставляли сам процесс быть в разы красочнее, чем любой испытанный оргазм. И не нуждались они ни в какой дополнительной стимуляции, когда искреннее желание кипело во всём теле, делая движения рук лишь приятным дополнением. Услышав этот сдавленный стон, Достоевский не смог сдержаться не сложиться пополам; корпус тела свалился вперёд, а лоб уткнулся в колючий плед, раз за разом проезжаясь по нему в надежде стереть капли выступившего пота. Теперь Гоголь не станет сдерживаться, не будет пытаться спрятаться за ненужным чувством стыда и страхом насмешки. Он хочет, и его хотят тоже. Это самое главное сейчас, и всё остальное меркнет на фоне их чистой, искренней страсти. Они, может, и посмеются сами с себя, но это будет позже. Тогда, когда их отпустит это бескрайнее чувство свободы и принятия, когда они снова вернутся к своим глупым подростковым загонам, чтобы потом обсуждать их и утешать друг друга. - Я слышу, Федя... Я слышу, - едва прерываясь между слегка сбитым дыханием, бормочет Николай. - Убери свои волосы в хвост... Я хочу потрогать твою шею. Сделай это за меня, - рваным шëпотом протянул тот, облокачиваясь на оконный откос. Его голова медленно стекла по гладкой штукатурке, обнажая расслабленные черты лица: брови приподняты, закрыты глаза и распахнут в немом блаженстве рот. Фëдор приглушëнно проскулил куда-то в кровать, не желая ни прекращать размеренные поглаживания собственного члена, ни отрываться от тихих, но таких удовлетворëнных стонов из динамика телефона. Он, конечно, мог и пропустить эту команду, но даже если перспектива касаний Гоголем его шеи окажется мечтой, он всё равно готов лишится любой стимуляции, приближающей к оргазму. Разумеется, это похотливое создание не заслужило покидания разморëнным Фëдором объятий постели, поэтому часть с хвостом вынуждена быть упущенной. Вдруг представится случайно, что он за этот хвост собственнически тянет, а намертво растекаться безвольной лужей прямо сейчас желания пока не наблюдается. Мокрые от предэякулята пальцы потянулись к обрамлëнной чëрными прядями шее; он испачкал и их, и свой чувствительный загривок, грязно проезжаясь подушечками вглубь позвоночника. Достоевский слегка прогнулся в пояснице, и по телу его прошлись мурашки, когда в опьянëнном сознании всё-таки протекла мысль о том, что сейчас его трогает Николай. - Я тоже... Хочу, - отрываясь от собственной шеи, Фëдор вернулся к плавным движениям сжатого кулака вокруг члена. - Я хочу глубоко толкнуться пальцами тебе в глотку. Даже если они уже мокрые. Не сдержав порыв отомстить грязно, заставляя самому ощутить своё желание, невзирая на возможную брезгливость и капризы о чистоте, командует Достоевский. И его фантазия тут же воплощается, ведь Николай, будучи уже сам помутнëнный от накатившего возбуждения, послушно отрывается от собственного органа, просовывая два испачканных пальца между губ. Скользкие движения подушечек в полости рта не остаются незамеченными обострившимся слухом, отдаваясь в животе Достоевского приятным стягиванием. Когда же из телефона послышались громкие проявления рвотного рефлекса, где пальцы упорно толкаются внутрь горла, Фëдор не смог сдержать резкий, слегка удивлëнный стон. Касания по члену вдруг стали ощущаться гораздо приятнее, и дыхание сжимающегося в близкой к позе эмбриона Достоевского стало чаще. Он метался по кровати, вслушиваясь в хлюпанье смазки, перемежающееся с мокрым причмокиванием в обилии слюны. Да, он хотел именно этого: заставить такого упорного и смелого Гоголя подавиться собственной похотью, задохнуться от собственных желаний. В груди что-то рвëтся, когда неукротимая тяга оттрахать его в рот посильнее и заставить усердно вылизывать свой член сталкивается с беспощадным осознанием разлуки. Но неизвестная опьянëнному рассудку вспышка освещает путь почти померкшей фантазии. И вот он уже чувствует, как мягкие белые пряди переливаются в его длинных пальцах, когда он остервенело впивается в них в предоргазменной дрожи. - Коля, Коля... А-ах... - на высокой ноте проскулил Фëдор, всё сильнее стараясь зарыться лицом в плед. Он и так пытался отбросить его, желая избавить себя от лишней температуры в такую жару, но его тупой Коля как обычно всё испортил. Теперь жар распространяется по всему телу, заставляя одежду промокать от пота. - Фëдор, я клянусь тебе, ни одна шутка про гормоны не спасёт тебя в нашу встречу, - запыхаясь и ещё слегка покашливая, скороговоркой отчеканил Николай. Его пальцы уже давно вернулись к ставшему безрассудно грубому надрачиванию, и телефон вот-вот выпадал из ослабевающих рук, но тихие стоны и всхлипывания из динамика вынуждали удерживать его около уха любой ценой. Достоевский усмехнулся про себя, в который раз отмечая непоколебимую и самонадеянную волю Гоголя трахнуть его чуть ли ни на вокзале. С губ уже почти сорвалось едкое замечание, где он упоминает, как в первую прогулку в реальной жизни тот запинался на каждом шагу и на каждом слове; но с губ срывается протяжный, глубокий стон, совсем неподвластный сдерживанию мгновенно притянутой ко рту подушкой. Телефон выпадает из онемевшей руки, едва касаясь растрëпанных чëрных прядей. Фëдор обмякает, обваливаясь прямо на окроплëнную каплями спермы руку под собой, не обращая теперь внимания ни на что. - Не думай, что я тебя так просто отпущу теперь, - всë продолжал Николай, не замечая уже свой еле слышимый охрипший голос. - Будешь краснеть и пятиться, но домой уедешь только из моей постели, - последнее слово дотянуть всë же не смог, так что остался просто предполагать его сказанным в своей голове. Телефон оказался отброшенным куда-то в сторону бедра, ближе к окну, когда тело Гоголя согнулось на две части, и он упëрся головой в вовремя подставленное колено. Тяжëлое, давно сбитое дыхание и стиснутое положение вынуждали грудную клетку буквально рваться внутри него. Глаза открывать не хотелось, как и смотреть на испачканные в сперме пальцы, что уже вот-вот норовила сползти на смятый плед. Ноги ещё немного подрагивали, когда в мыслях неприятной тяжестью отозвалось осознание, что сейчас нужно куда-то вставать и вытираться, а не остаться лежать, подтягивая к себе растрëпанную чëрную макушку. И в следующий раз Николай точно так же намекнëт лишь картинкой или каким-то другим идиотским подкатом, с кипящим интересом выжидая, пока страх и давление покинут его. И Фëдор точно так же зажжëт эту искру самостоятельно, всеми силами пытаясь убедить, что чувства между ними существуют ради общего счастья и покоя, а вовсе не для страданий и стягивания и без того несвободной души. В какой-то день их мечты перестанут быть мучительной клеткой или угрожающе надвигающимся штормом, что намерен уничтожить все плоды любви и привязанности за неповиновение небесам. - Кстати, Коля, - нестерпимо уставшим, почти сонным голосом вдруг выныривает после оргазменного истощения Достоевский. Звучит он очень вяло и почти безжизненно, но что-то в его тоне заставляет отрезвиться самому, трясущейся рукой подбирая своё устройство. Какой-то азарт и вдохновение сочились из-под его вымученных хрипов, лишь отдалëнно напоминающих человеческую речь. - Я приеду в августе, где-то через две недели. - Блять, Федя! И Федя обязательно позволит Коле быть смешным, глупым, смелым, смущëнным, властным, тревожным и заботливым. Он позволит быть ему таким, какой он есть, принимая его всего, довольствуясь каждым сантиметром тела своего объекта любви. Он встанет каменной стеной и не позволит ни одной молекуле воды мощнейшего цунами потушить огонь бушующих в нëм чувств, раз за разом разжигая его всё сильнее. Он будет лишь иногда аккуратно подсказывать и нагло воровать инициативу; и возможно, даже расщедрится, позволив взять над собой полный контроль. Но только если он будет хорошо себя вести.