«when death takes my hand i will hold you with the other and promise to find you in every lifetime»
― Rupi Kaur, the sun and her flowers
—
Юношу из основной массы людей выделяет только его полумертвый взгляд. В эту ночь с четверга на пятницу ему обычно снились вещие сны, пока он не перестал видеть сны совсем. Это произошло совсем недавно, лет, так, восемьдесят пять назад. Высокая фигура на мосту неподвижно стояла, окутанная прохладным ночным воздухом, облокотившись на каменные перила и глядя на темную воду внизу. Юноша в пальто кофейного цвета. «Этот закат завораживает» — сказал бы он, наверное, году в 1926. А сейчас уже плевать хотелось, солнце как солнце. Бледные, покрытые чередой таких же бледных, как и его кожа, бинтов, руки опираются на каменный фасад. Мертвенно-темные глаза устремлены в горизонт. Его небрежно подстриженные темные волосы так же небрежно вились от влаги, а лицо, на удивление, не испещряли глубокие морщины, говорившие о многовековом опыте и печали. Он застрял в своих двадцати двух годах. Хотя бы спину не ломит. Терпеливо ожидая чего-то незримого на пролете, он мысленно возвращался к ранним дням своей жизни, когда он был полон надежд и амбиций. Дазай видел, как возвышались и падали в огне империи, как рушились цивилизации, пережил больше трагедий и потерь, чем положено любому человеку. Годы измотали его, и с каждым днем ему все труднее было вспомнить, зачем он вообще продолжал жить. Интерес же у него, исходя из его излюбленной фразы, был лишь один:— Я стремлюсь помогать простым людям.
Осаму хотелось спать двадцать два часа в сутки, а остальные два рыдать. И все же, глядя на темные, отвратительно грязные бурные воды внизу, он не мог не почувствовать притяжения неизвестности, обещания чего-то сверх того, что он уже пережил. На мгновение он подумал о том, чтобы сделать шаг вперед и позволить себе упасть, быть унесенным течением и навсегда потеряться во тьме. Но он понимал что это не изменит ни-че-го. Ни-че-го. Он просто нахлебается этой мути, а потом его стошнит. Доживающий свою вечность, считающий века, кроме них считает еще и сменённые сто лиц и пару десятков жизней, не в силах от ломящего количества и безумной старости вспомнить всё. Бесконечно серый мир перестал казаться имеющим смысл еще давно — темнота поглощала с каждым годом, а может и десятилетием — а какой, собственно, смысл считать? Худший подарок и жесточайшее наказание — быть лишённым того, чего так страстно желаешь. В темно-карих глазах давным-давно угас огонь. Они, как разбитый хрусталь, смотрели за рассветами и закатами, они видели многое, они видели смерть, они видели жизнь, они видели все, что мог увидеть лишённый законного права на смерть Дазай Осаму — в этой, вязкой на кровопролитие и криминальные распри, эпохе его звали так. Огонь снова разжигался, когда появлялся он. В тот момент, когда мысли закрутились в его голове в удушающем захвате окончательно, он услышал позади себя слабый шум. Обернувшись, он увидел приближающуюся фигуру в длинном темном плаще. Это был человек, которого он встречал уже много раз. Друг из его прошлого. Настоящего. Будущего. Дазай слабо улыбнулся, увидев его, и почувствовал, как в нем забрезжила надежда. Возможно, эта эпоха не такая дерьмовая, как он думал. — Ты снова здесь, Беладонна? — послышался глубокий, однако не грубый, мужской голос. К череде ограждений моста подошел рыжий мужчина невысокого роста, с мелкой, но мускулистой фигурой. У него светло-карие глаза, обрамленные рыжими ресницами, и такой же поразительной рыжины волосы, обрамляющие лицо, с более длинной частью, спадающей чуть ниже левого плеча. Он носит черную шляпу с красными полями и тонкой серебряной цепочкой, свисающей через них. Его фирменный черных жакет небрежно висит на плечах, рукава треплются на небольшом ветру. Накахара умел появляться как бы из ниоткуда, всегда хитро ухмыляясь и рассказывая какую-нибудь историю. В руках у него блестит небольшой чемоданчик. Серый, металлический — как у тех дядь-бизнесменов, таскающий в таких долларовые купюры на сумму чьих-то трех почек и селезенки. Чуя предложил ему сигарету, и молодой человек непринужденно взял ее, скорее по привычке, чем по какому-либо другому поводу. Он глубоко затянулся, чувствуя, как никотин струится по венам, и сделал длинный выдох, уже не удивляясь. Гость облокотился на перила, устремив взгляд на горизонт. — Давно не виделись, — произнес он низким и хриплым голосом. Затяжка. Осаму сдержал желание закатить глаза в глубочайшем желании то ли обнять, то ли отправить в полет с этого самого моста. Естественно, блять, давно не виделись. — С русско-японской или середины Хэйсэй? — Хэйсей, — Чуя сухо усмехается и кидает окурок аккурат в воду, — Уже забыл, Беладонна? На мгновение Чуя, не дождавшись ответа, замолчал, любуясь открывшимся видом. — — — Знаешь, — сказал он наконец, — в последнее время я часто думаю об этом. О нашей жизни и о том, как мы ее проводим. — Наверное, нам следует научиться замедляться, — Неполноценный мудрено кивнул. Не торопиться. Жить больше. — Твой черный юмор тебя в могилу сведет, ебалай бинтованный. — О нет, — Детектив, в этой личине он детектив, закатил глаза так, что нижние сосуды век отдали спазмом, — Ауч. Старость не радость. Повисла комфортная тишина. Когда Осаму с трудом находил нужные слова, когда они не выливались в слышимые звуки, а застревали в его сердце, будто косточкой подавился, он начинал переживать. Еле-еле, скрытно, но переживать. Он все еще не привык к здешним диалектам и языку — это нужен, наверное, еще годик. Но Чуя все понимает. Не первый раз видятся. Окурок заплетается в длинных пальцах последний раз, перед тем как отправиться в ближайшую урну. Осаму не мусорил. В отличии от Чуи, он видел последствия мусорящих людей. Даже был мусорщиком в одном уже угасшем государстве, много лет назад. — Извини, что ушел, — голос Осаму обрубил ночную тишину. И теперь он знает, что все, что произошло, имеет смысл. Это не просто так. Это ради него. — Ты не виноват. — Чуя сам уже не рад тому, что сказал. — Это я виноват. Я не смог тебе сказать. Я думал, ты знаешь. Чуя Накахару, в какую бы эпоху он не запрыгнул со своим чудо-чемоданчиком, всегда считали психом. Мало того, что он постоянно попадает в неприятности, так ещё и вечно пытается что-то доказать, двигать свою глубоко либеральную позицию в массы Японии пятнадцатого века, ловить Дазая за шкирку в каждую его «Пересменку ликов», стабильно происходящую каждые 40 лет. Один раз даже пришлось притворяться девушкой-наложницей, чтобы вытащить тогда еще Сюдзи Цусиму из лап военной полиции. — Я знаю. — Осаму смотрит в глаза и видит там все те же чувства. — И я не виню тебя. Ты ни в чем не виноват, Чуя. Дазай знает, как это тяжело. Тяжело, когда знаешь, что ты не прав. Но легче, когда это знаешь и ты. Потому что не бывает так, чтобы все было гладко. Не бывает так, чтобы было не больно уходить. — …Какой раз это происходит? — Осаму резко усмехается. Будто выпал из своего меланхоличного персонажа, — Пошли лучше выпьем, хватит сопли на кулак мотать. Расскажешь заодно, как сгонял в Палеолит пиздить мамонтов. — Вообще-то это был Серебрянный век! — слова Путешественника звучат играючи возмущенно, — Пил водку с Пушкиным и снимал женщин с Есениным. Смаковавшее свою пустоту выражения лица Осаму ломается в надутую наглую рожицу, едва сдерживающую смех за надутыми щеками. — Так бы и сказал, что снова застрял на лет 5 в феодальщике в качестве милой служаночки. Они медленно двигаются к бару. Небольшому подвальному бару, коих в этом портовом городке на лапках сороконожки не сосчитать, который стоит на этой улице настолько долго, что и в прошлый раз они встречались в нем — даже вывеска не поменялась. Идут они в комфортной тишине, шмыгая носом от холодного ночного воздуха. В «Люпине» один маленький зал, рассчитанный на 6 человек. Больше, обычно, и не заходило. Бармены тут — люди, с которыми можно поговорить о чем угодно, лишь бы не о политике. Осаму, в отличие от своего приятеля, не любит пить. Ему нравится, когда вокруг него все пьяные, но он не пьет. Если бы он пил, то они сидели бы с ним в другом месте, например, в сугробе в закудрях Токио с голой задницей. Пить он не умел совсем. Пить для него, честно говоря, было скукой смертной. Накахара с трудом запрыгивает на высокий барный стул, в то время как его компаниец вешает свое кофейного цвета пальто на прикрученный в стену крючок. — И как тебя зовут на этот раз? —Накахара склоняет голову, пытаясь скрыть интерес к новому лику Неполноценного. — Дазай Осаму. — Все равно будешь Беладонной.