Панацея

Эта история началась для меня полгода назад, и сейчас она движется к завершению. Ныне я уже смирился с тем финалом, который, несомненно, настанет, хотя раньше я был одолеваем сомнениями и страхом. Порой меня даже посещали мысли о самоубийстве, но мне не хватило смелости принять смертельную дозу снотворного. Теперь я рад, что оказался малодушным человеком: я понимаю, что конец этого пути – лишь начало нового. Да, я готов ступить на дорогу, о которой еще полгода назад не мог даже помыслить, хоть случившаяся со мной история и пребывает за гранью того, что может представить себе обычный человек, пока не столкнется с событиями жуткими и богомерзкими самолично. Итак, полгода назад, в мае, я получил известие от знакомого рыбака из деревни на берегу Атлантики, где жил мой дед – тоже рыбак – со своей престарелой женой. Первой моей мыслью было сообщение о смерти, но, как я позже узнал, всё обстояло куда ужаснее. А на тот момент я вскрыл письмо и достал листок дешевой бумаги, кое-где заляпанный темными жирными пятнами. Буквы в пятнах расползались в причудливые кляксы, но смысл фраз был понятен и пробудил во мне дрожь. Дочитав, я – оставшийся на лето без студентов, а потому не связанный никакими обязательствами – решил не медлить, собрал самое необходимое и погрузился в свой старенький "шевроле". Спустя сутки я доехал до деревни. Дорога крайне утомила меня, и больше всего мне хотелось попасть в дом деда, убедиться, что страх нашего общего знакомого порожден игрой его воображения, лечь на высокую пуховую перину, какую сейчас нигде, кроме деревенских домов, и не встретишь, и как следует выспаться. Однако первым делом я подъехал к дому нашего знакомого рыбака. Тут стоит обозначить, что деревня располагалась на высоком берегу, к морю вела проезжая земляная дорога, местами изрытая колесами тяжелых машин, тащивших к морю после зимы прицепы с лодками и катерками. А дед мой жил в отдалении ото всех, у самого синего моря, и держался всегда отчужденно. Такой он был харакетром – одиночка. Я порой задавался вопросом – зачем ему жена, и в основном сходился на мысли: чтобы готовить еду, штопать сети и смазывать мазью больную поясницу. Жена деда тоже со временем сильно сдала, сгорбилась, ослепла от катаракты на правый глаз, стала глуховатой и невероятно сварливой. Поэтому если и приезжал я к деду раньше – поправить здоровье морским воздухом, – то оба мы стремились провести время без нее: сидели на берегу, глядя на волны, или отправлялись на лов, как в моем детстве. Я вышел из машины. Небо полнилось белыми облаками, спасающими от жары. Знакомый рыбак вышел из дома и направился ко мне, вытирая руки какой-то тряпицей. Мы поздоровались. – Я не хочу, чтобы ты ехал туда. Когда писал тебе письмо, думал, что твой приезд поможет старине Грэхему, но там дело совсем плохо. Я спросил, что такого произошло за ту неделю, что до меня шло письмо и я добирался до деревни. Рыбак рассказал о странных звуках, – не то ритуальных молебнах, не то болезненных стонах, которые доносились каждую ночь со стороны дедова дома. Особенно громкими и исступленными они становились в полнолуние. Деревенские жители все слышали их и так боялись, что подумывали уже о самосуде, но никто до сих пор не решился. Мне стало дурно от одной мысли о том, что эти селяне могли заколоть моего родича вилами или зарезать толстыми ножами для разделки рыбы. – Почему вы не вызвали полицию! – воскликнул я, чувствуя приступ злости, и закашлялся. Астма всегда напоминала о себе, когда я сильно нервничал. Я торопливо достал ингалятор и вдохнул лекарство. – Никто сюда не поедет, пока не случится что-то существенное, – ответил рыбак. – Так нам сказали в городском участке. – Что ж, – просипел я, чувствуя, как глаза слезятся от рези в горле, – я сам поеду туда, как и собирался, и все проверю. Рыбак предупредил: случись что, никто не придет мне на помощь, и сам он не рискнет, скорее уж переберется в город к своим уже взрослым детям – от бед подальше. Садясь за руль, я все еще злился на него. Тогда я не сомневался, что все эти звуки – выдумки, и боятся нечего. Возможно, думал я, мой дед в беде; возможно, нуждается в лечении. А эти суеверные трусливые селяне сторонятся его. Я выехал из деревни и покатил по ухабам земляного тракта, нещадно трясясь, что еще сильнее раздосадовало меня. Справа простиралась Атлантика. На песчаный берег накатывали ленивые серые валы. Чем дальше на глубину, тем насыщеннее был синий цвет. Кое-где разноформенными, будоражащими моё воображение пятнами цвет воды доходил до почти черного. Я вспомнил, как в детстве мы с дедом любовались океаном с крутого берега и придумывали существ, которые могли бы иметь такую форму, а также обсуждали снасти и способы их ловли. Дед сетовал, что времена китобоев уже прошли. Когда я в следующий раз посмотрел на воду, то вдруг обмер. Сердце, моё больное сердце, заколотилось так сильно, будто собралось разорваться. Меня ударило в озноб, под губой выступила холодная испарина. Среди пенных гребней я различил какую-то точку. Пловец то нырял, то снова появлялся над водой. Я никак не мог понять, кто или что это может быть. Для человека – слишком большое, очень далеко от берега, и двигалось оно на волнах слишком ловко. В один миг солнце отразилось от пловца ярким бликом. Дорога заложила поворот, а когда я снова увидел океан, сколько ни всматривался – ничего, кроме серых волн, не различил. Я решил, хоть все еще чувствовал необъяснимый страх, что, конечно же, это был дельфин, который, нарезвившись, ушел на глубину. Дорога разветвилась. Более широкая колея рвалась дальше, по высокому берегу побережья. Её приток же вёл ниже, к берегу. Я попытался съехать вниз на машине, но вскоре земля превратилась в песок, передние колеса начали буксовать, да и дорога сузилась до тропы. В этот момент, когда до пологой полосы берега оставалось еще метров сто, вентилятор донес до меня мерзостную сладковатую вонь. Это был запах гниения, запах тухлой рыбы такой силы, какой я никогда раньше не встречал. Зажав нос платком и порой принимаясь кашлять, я вылез из машины, по привычке включил сигнализацию, сунул ключи в карман и стал спускаться. Вниз скользить было легко: песок волнами уносился из-под моих ног, ускоряя движение. Мелкие песчинки порядком засыпались в ботинки и, добравшись до берега, я торопливо вытряс обувь. Осмотрелся. Берег двигался в стороны от меня рваной линией, полной бухточек. За одним из изгибов я услышал гудение, будто там работала небольшая водонапорная установка. Судя по всему, запах гнили тоже проистекал оттуда. Побороть любопытство для меня всегда было мучительным, поэтому я двинулся туда, обогнул каменный выступ – и обмер. Гора мертвой плоти, кишащая мухами, была почти с меня ростом. Кишки, ошметки тел – они сплавились в единую ферментированную массу. Здесь была и мелкая рыбешка, и крупная, заметил я даже среднего размера акулу... Присмотрелся еще внимательнее. В куче гнили мне почудилась конечность совсем не свойственной для рыб формы, которой никак не должно было здесь быть. Сама мысль о таком была настолько ужасна и богомерзка, что я поторопился отвернуться, забыть об увиденном, и устремиться прочь. Мои ботинки так сильно вбивались в песок на каждом шаге, что позади взлетали целые фонтанчики. Я почувствовал холод внутри. Было страшно. Но я успокоил себя тем, что знакомый селянин не упоминал о пропаже людей в деревне, а жара и вонь могли сыграть с моим разумом дурную шутку... Я снова прошел мимо тропы, наверху которой я оставил машину, и двинулся к рыбацкому дому. На берегу я увидел дедову рыбацкую лодку, обшарпанную, обмусоленную солеными волнами, выброшенную на берег, лежащую на боку, точно дохлый дельфин, превратившуюся в разбитое корыто. Я еле сдержался, чтобы не отскочить от неё прочь, такую тревогу она во мне вызвала. Что же, дед не выходит на лов? А может быть, он просто обзавелся новой лодкой и старая перестала быть ему нужна. Я дошел до натянутых для просушки сетей. Они также носили на себе след заброшенности, рваные, уныло полощущиеся на ветру. Дом остался прежним, только ставни были плотно закрыты и забиты снаружи досками. Я и этому нашел объяснение. После сезона штормов дед занемог и не стал открывать их. Я потрогал один из гвоздей, торчащих из доски. Кривой, ржавый. Его вбили неумело, с трудом загнав наискось. Мне стало стыдно, что я так долго не навещал деда. А тому, судя по многим признакам, жить становилось всё тяжелее. Раньше, когда я заезжал к нему, его жена частенько сидела у дома на низкой лавке и полоскала белье в корыте. Сейчас же вокруг не было ни души. Я подергал дверь, но она оказалась наглухо заперта изнутри. "Быть может, дед на новой лодке, рыбачит в море..." Я побродил еще немного вокруг дома, но так никого и не дождался. Посидел на лавке, вытянув ноги. Но вдруг у меня начался приступ астмы, я сунул в рот ингалятор, шумно вдохнул – раз и еще раз. Глаза заслезились, и я нещадно потер их ребром ладони. Деда все не было, как и его старухи. Тогда я решил посидеть в машине пару часов, а потом снова наведаться к дому. В машине изрядно воняло тухлятиной, поэтому я решил переставить её повыше, на дорогу вверху. С трудом мне удалось выбраться из песка, не раз я облился холодным потом, думая, что крепко застрял и придется пешком идти по жаре до деревни за помощью. Но судьба была милостива, и задние колеса наконец коснулись твердой почвы. Рыча газами, издавая резкий запах паленой резины, машина медленно, будто улитка, всползла, пятясь, на тропу. Только добравшись до основной дороги я смог вдохнуть. Пришлось снова воспользоваться ингалятором. Я так разнервничался, да и жара не лучшим образом действовала на меня, а в машине я включил кондиционер и сразу ощутил себя лучше. Это чувство комфорта и защищенности так разморило меня, что я, сам того не заметив, боком сполз на соседнее кресло и уснул. Когда же я очнулся, кругом чернильными пятнами расползались сумерки. Я выбрался из машины. Снаружи меня окутал мерный рокот волн, внушивший сонный покой. Я даже посмеялся над своими страхами, такими нелепыми, нереальными они мне теперь показались, и начал спускаться по дорожке к самому берегу. Вдруг я замер. Какой-то звук почудился мне со стороны дедова дома. Я напрягал слух изо всех сил, забыв как дышать, но слышал лишь прибой. Я прошел мимо лодки, сделал еще несколько шагов, и вдруг обернулся и попятился куда-то в сторону, спотыкаясь в песчаном месиве. Рядом с лодкой кто-то сидел. Он был ко мне спиной, я видел лишь сгорбленную спину, а всё тело с головы до пят скрывало тряпьё. В мерном гуле волн я расслышал скрежет челюстей и треск тонких косточек. Вдруг существо обернулось. Я различил в тенях полотняного капюшона лицо деда, изрезанное морщинами. Его тонкие губы были в крови. Глаза, ставшие, как мне показалось, больше и круглее, опалесцирующе блеснули. Я услышал свой жалкий голос, больше похожий на ягнячье блеяние, произносящий: "Дед". Зачем я заговорил. Наверное, хотел защититься от страха, проверить – не снится ли мне весь этот ужас. Дед поднялся. Он весь стал больше – выше, шире. Его конечности тоже изменились и стали длиннее. В левой руке он сжимал свежую изгрызенную рыбину. – Мэтью, – просипел он. Я отметил, что его говор стал иным. Раньше он причмокивал губами, с трудом формулировал слова с помощью неудобного дешевого протеза. А сейчас его голос звучал ровно, но как-то приглушенно-шипяще. – Это я, дед, – ответил я уже более уверенно. – Зачем ты пришел, – дед сглотнул и покосился на рыбину в своей руке. Он был голоден. Я, поняв это, почему-то невольно сделал шаг назад. – Я боялся, что с тобой что-то приключилось. Дед заковылял ко мне. Он словно еще не научился пользоваться необычной длиной своих новых ног. Я не видел стоп, скрытых среди складок рванья, но следы, которые они оставляли, напугали меня еще больше. Дед будто дурачился или спятил и надел на ноги короткие перепончатые ласты. – Тебе повезло, – сказал он, глядя на меня склонив голову чуть набок. – Она еще не вернулась. – Твоя жена? – догадался я. Он кивнул. – Тебе нужно уходить. Ты на машине? Уезжай. И забудь сюда дорогу. Я любил деда, и всё во мне воспротивилось такому бегству. – Ты болен! – запальчиво произнес я, и даже решился подойти к деду поближе. От него пахло рыбой и кровью. – Я найду врача, и он тебя вылечит. Дед сипло, лающе рассмеялся, переступая с ноги на ногу. – Ни один врач не мог излечить меня тогда. А уж теперь и подавно не сможет. Я чувствовал бессилие. И верил ему. Дед был не из тех, кто бросал слова на ветер. – Расскажи хотя бы, что с тобой случилось. Дед растянул губы в подобии улыбки: он любил травить байки и рассказывать мне страшные сказки. От представшего зрелища я снова отпрянул и даже, кажется, вскрикнул. Ему больше не нужны были протезы. Его рот был полон острых иглоподобных зубов. Заметив мой испуг, он смущенно прикрыл жуткую пасть ладонью. – Что ж... – медленно произнес он. – Думаю, у нас есть еще время. Он поманил меня за собой и направился к дому, на ходу доедая рыбу. Я двинулся следом, чувствуя что-то невыносимо гротескное в том, что мы повторяли наши обычные действия, хоть и случилось нечто страшное и непоправимое. Он сел на лавку. Я опустился рядом, чувствуя смрадный запах из его рта и от всего тела. Дед заговорил. От его рассказа в моих жилах застыла кровь, я весь обратился в слух и боялся пропустить хоть слово. Сказка эта была более всего страшна тем, что была правдой, неопровержимое доказательство которой сидело рядом со мной. – Это случилось в прошлом октябре. Тогда шторма только начинались, и я еще выходил в море рыбачить. Однажды я отправился в путь сразу после шторма, прошедшего вдали от нашего берега, но, видимо, затронувшего рифы. В сетях запутались обломки кораллов, посеченная о камни рыба, водоросли. Я еле вытащил сеть, ты ведь помнишь про мой радикулит, и не сразу заметил там ЕЁ. Я стал перебирать улов, как вдруг что-то блеснуло среди мотков бурых водорослей. Это была золотая статуэтка, изображавшая не то рыбу, не то человека, покрытая у основания странными символами. Я, как завороженный, очень долго смотрел на неё и не мог отвести взгляда. Это была невероятная удача. Символы привлекли моё внимание, но чем дольше я на них смотрел, тем страшнее мне становилось. Я не мог объяснить свои чувства. Мой страх был каким-то... доисторическим, сохранившимся на подкорке, перешедшим от далеких предков. Я взвесил статуэтку в руке: тяжелая, наверняка настоящее золото. Я заторопился домой, чтобы поделиться ценной находкой со своей старухой. Как же блестел её единственный видящий глаз! Она превратилась в алчность во плоти и потребовала продать статуэтку, а полученные деньги потратить на её лечение. Я же хотел поделить стоимость свалившегося на нас богатства поровну и вылечить что-то одно ей и себе. Но после её криков, после её непримиримости с моими нуждами я озлобился и припрятал статуэтку, решив не торопить события. Я сам стал невольным виновником всего, что случилось дальше... Мне стали сниться страшные сны о месте, куда нет хода обычным смертным. Туда являются служители древнего страшного бога, чтобы поклоняться ему и приносить жертвы. Я узрел острова из острых черных скал, в пещерах которых справляли свои ритуалы существа-амфибии. Там они возводили высокие, отполированные каменные глыбы, покрытые богомерзкими письменами. При взгляде на эти символы все внутри меня выворачивалось от ужаса. Такие же знаки были и на моей статуэтке. Я понял, что моя находка – это реликвия древнего мира, существовавшего задолго до людей. И каков же был мой ужас, когда через свои сны я понял, что этот мир соседствует с нашим до сих пор. Однажды мы разговорились с моей старухой, и она поведала мне о своих кошмарах. Я понял, что нам снится одно и то же, и рассказал ей об источнике наших злоключений. Я признался, что солгал и не ищу покупателя для золотого идола. А она вдруг обрадовалась и попросила меня оставить поиски. Я решил тогда, что это лишь женское непостоянство, к которому она имела изрядную склонность, но позже выяснил, как ошибался в ней. Однажды ночью я проснулся от жуткого воя, доносившегося из подвала. Я спустился туда, страшась признаться в том, что слышу голос своей жены. Среди мерцающих теней, разрываемых мечущимся светом свечей, я увидел её, завывающую диким голосом, корчащуюся на полу перед золотой статуей древнего божества, тянущую к нему скрюченные пальцы. Вдруг она вздыбилась на лопатки, запрокинула голову и посмотрела прямо на меня. – Ему нужна жертва! – выхаркнула она вместе с кровью. – Принеси жертву, или сам станешь ею! Я кинулся бежать прочь, а в моих ушах всё стоял её вой. Он мучил мой разум, будто острое сверло. Голова разболелась, а следом и сердце. Тогда я, обезумевший от страха за свою жизнь, бросился за вялившейся на веревках рыбой и принес её всю к алтарю. На моих глазах приношение разъело, будто кислотой. Никогда даже Господь не являл мне подобного. В миг я оказался на коленях рядом со старухой. Я повторял за ней её одержимые вопли, раскачивался, обхватив себя руками, рыдал в голос... Дед опустил лицо в ладони, набираясь сил, чтобы продолжать. – С каждым днем старуха становилась всё невыносимее. Она требовала еще рыбы для нашего идола. Твердила, как сумасшедшая, что ей указан путь к возвышению. Она не хотела больше быть женой простого рыбака, возомнила себя морской владычицей. Сперва у меня не хватало сил, чтобы наловить столько рыбы, сколько ей хотелось. Но вскоре я стал замечать, что знаю, куда отправится на лов, знаю, как лучше расставить сеть. А рыба будто чуяла меня и сама наполняла собой невод. Однажды хворь все же доконала меня, я не смог выйти в море за свежей рыбой, а вчерашний улов протух. Но старуха отнесла его идолу и сказала, что такая плоть ему нравится больше. Что она слаще, её удобнее есть. Спустя месяц я стал замечать в ней внешние перемены. Она считала себя жрицей-женой золотого бога, и, должен признать, её хозяин щедро платил ей. Её катаракта прошла. Она стала видеть ночью, как днем. Прошел еще месяц – и она распрямилась, избавившись от горба. В себе я тоже заметил изменения. Мой радикулит перестал меня мучить, колени больше не распухали. Я преисполнился веры, какой бы ужасной и богопротивной она ни была. А старуха снова принялась есть меня поедом. Она вопила, что мы приносим слишком мало жертв, слишком редко посещаем подвал. Что мы исцелились бы куда быстрее, будь я усерднее. Я снова стал выходить в море, ловил рыбу и складывал её кучей на берегу, чтобы затем, когда солнце как следует потрудится над ней, принести достойную жертву. Я стал слышать зов моря ночами, а сны о черных скалах и странных существах уже не казались мне такими уж страшными. Я проникал в свои видения со смесью душевного трепета, тревоги и восторга, а, пробуждаясь, чувствовал нетерпение и досаду. Мы с моей старухой полностью излечились ото всех болезней за полгода. За это время изменились мы и внешне, уподобившись тем амфибиям из наших видений. Сейчас я думаю, что это были не сны, а, скорее, образы из иного мира, отделенного от нашего тонкой пленкой. И ничего я не хочу сейчас сильнее, чем преодолеть эту пленку и уйти туда. Но я еще не преобразился окончательно. В отличие от моей старухи. Она прошла все метаморфозы, поскольку служила золотому богу с куда большим рвением, чем я. Её страсть к силе и власти ускорила процесс вылупления бабочки из толстой сварливой гусеницы. Правда, бабочка эта оказалась излишне хищной... Моя жена охотится в водах каждый день, а часто и ночью. Она приносит богатый улов, и мне давно нет нужды выходить на лодке. Кого только не притаскивает она... Скоро и я отброшу всё человеческое, что еще осталось во мне, оставлю свою прошлую жизнь на берегу и присоединюсь к морским обитателям, чтобы танцевать с ними безумный танец новой жизни... – И ты заберешь идола с собой? – прошептал я пересохшим от волнения голосом. – Да, – ответил дед. – Тогда позволь мне хоть раз взглянуть на него. Я сгораю от любопытства и буду страдать до конца дней, если так и не смогу воочию увидеть древнее волшебное божество. Дед задумался так надолго, что я всерьез забеспокоился – ответит ли он мне. Наконец он снова повернул голову чуть набок, внимательно глядя на меня круглыми опалесцирующими глазами. – Ты всегда был любопытен в детстве. И остался всё тем же мальчишкой. Он поднялся, осмотрелся по сторонам, шумно нюхая воздух. – Идем. Только сначала наберем приношение, – он поманил меня. – Если старуха застанет нас там – прячься и молись. Дед сгреб в охапку расползающуюся под пальцами тухлятину. От этого запах разнесся еще дальше и сильнее. Меня замутило, и я отшатнулся прочь, наблюдая жуткую гротескную картину: мой дед, некогда человек, а ныне – несовершенная особь гигантской амфибии, подпрыгивающей походкой двинулся к дому. Его контур подсвечивала луна, бельмом плывущая в небе. В доме пахло сыростью и гнилью. Я начал задыхаться и нащупал ингалятор. Дед глянул на меня со смесью насмешки и сочувствия. Мы спустились в подвал. Дед зажег толстые свечи. Я помню только, как открыл рот и еле успел зажать его, прикусив кулак. Статуя была невероятной и словно бы живой. Она не светилась во тьме, а фосфоресцировала. Я решил, что это не золото, а какой-то очень похожий на него металл. Быть может, такого больше нет на Земле, а может, происхождение его и вовсе было из иного мира. Глаза идола смотрели прямо и, так показалось – на меня. Пропорции были подобны тем, что проявились в меняющейся фигуре деда. Всё тело существа покрывала мелкая рыбья чешуя, выточенная так искусно, как не мог бы ни один современный мастер, вооруженный самым точным оборудованием. Я испытал страсть, какую не питал и к женщинам. Моя рука потянулась к изваянию, рот приоткрылся, но уже не во вскрике, а в благоговейном вздохе. Мягкий блеск металла гипнотизировал. Дед подковылял к статуе и уложил тухлую рыбу вокруг неё. Я явственно услышал шелест волн, бьющихся о чужие неведомые берега, а когда закрыл глаза... Я увидел то же, о чем рассказывал дед. Я увидел черные скалы и мрачные пилоны с вырезанными на них неведомыми символами. Увидел гуманоидных существ-амфибий, поклоняющихся идолам, а затем исчезающих в мглистой пучине вод, возвращаясь в свои циклопические города на дне океана. Я почувствовал свободу и силу. Как же мне захотелось сберечь их для себя, сохранить в своем жалком теле по возвращении из царства видений... Я вздрогнул, приходя в себя, и только тогда почувствовал на себе чей-то холодный взгляд. Мы с дедом обернулись одновременно. На узкой лестнице, изогнувшись на четвереньках под невероятным углом, стояла старуха. Вернее, амфибия, чьи конечности, длинные и тонкие, как паучьи лапы, растянулись по ступеням, полностью заблокировав спасительный выход. Существо – называть это "старухой" у меня уже не поворачивался язык – раззявило рот, полный иглистых зубов, и зашипело. В шипение вплелся мерзкий дребезжащий звук, отдаленно напоминающий женский голос. – Тыыыыиииии!.. Она вдруг кинулась вперед, прямо на меня. Я помню мало, все слилось для меня в скачущие обрывки, в расколотую на части мозаику. Дед встал у неё на пути, что-то крича. Из всех слов я отчетливо различил только "Дагон" – возможно, то было имя идола. Они повалились на пол, переплетясь в объятиях, теснее тех, что вызывает страсть. А я... Я, не помня себя, схватил статую. Хоть она была высотой с локоть, но оказалась изрядно тяжелой. Поскользнувшись на тухлятине, часть которой действительно растворилась волшебным образом, и едва не ударившись макушкой о стол, я кинулся бежать. Кажется, я кричал или очень громко дышал. Но слышал себя будто из-под толщи воды. Я перепрыгнул через дерущихся. Рука с перепонками меж пальцев схватила меня за щиколотку, но тут вторая такая же принялась отцеплять её. Я растянулся на полу и выронил статую. Моё сердце колотилось как безумное где-то в горле, я думал, оно разорвется. Я дополз до статуи, прижал её к себе, и метнулся дальше. Ладонь нащупала первую ступень лестницы, потрескавшуюся и шершавую. Я подтянулся изо всех сил, дальше всполз на четвереньки и выбрался из подвала. Я услышал жуткий крик. Это был мой дед. Толкнув дверь наружу, я выбежал на берег и кинулся прочь, унося свою добычу. Преодолеть песчаный склон оказалось непросто. Я постоянно сползал вниз, ноги вязли. Я обернулся, но от страха не смог даже закричать. Дыхание перехватило. Тварь, в которую превратилась старуха, прыжками мчалась ко мне от дома. Я, поскуливая, чувствуя, как мерзостная горячая струйка течет по ноге, бросил все свои усилия на то, чтобы взобраться по круче. Я упал на четвереньки, снова вскочил. Все это время я баюкал идола на груди. Наконец песок отпустил меня, я добрался до верха склона, распахнул дверь в машине, ввалился внутрь и заблокировал двери. Что-то тяжелое в ту же секунду упало на крышу надо мной. Я завыл от страха, трясущейся рукой со второй попытки вставил ключ в замок зажигания. Включил фары и выдавил газ. Послышался удар – что-то большое скатилось с машины и несколько метров проволоклось следом, пока не отцепилось. Я посмотрел в зеркало заднего вида. Там, в красном свете фар, бежала на четвереньках чешуйчатая тварь с огромными круглыми глазами, опалесцирующими в бликах. Она передвигалась прыжками, как лягушка, но вскоре исчезла во тьме, будто проглоченная самой преисподней. Я не мог остановиться до самого утра, гнал машину и думал о деде: наверное, он уже мертв; и о жителях деревни: быть может, "старуха" обрушит на них всю свою ярость. …А может, она всё ещё преследует меня. Должен признаться, я до сих пор боюсь встречи с ней. Оказавшись у себя дома, я кинулся совершать ритуалы в точности так, как показал мне дед. Моя астма прошла, сердце стало работать как мотор. И теперь я совершенно здоровый, но уже не человек. Я хожу по улицам, закутанный в длиннополый плащ, с закутанным в шарф лицом. Я оставил практику и полностью посвятил себе изучению каких-либо свидетельств о древних гуманоидных амфибиях и их богах. Я узнал, что их раса называлась Глубоководные, и изредка они вступали в контакты с людьми, чтобы заключить соглашение о деторождении. Так было в местечке Инсмут, которое было полностью уничтожено войсками. Идол продолжал навевать мне удивительные сны. В одном из них я увидел остров с протяженным пляжем из черной пемзы. Вдруг начался отлив такой сильный, что вода ушла вдаль на множество сотен метров. Причину такого явления я понял не сразу, поскольку небосвод был мрачен от низких грозовых туч. Но вот в свете молний я увидел на горизонте гиганта, чьи размеры я едва ли мог себе представить. Его ноги были подобны гигантским колоннам, а голова и плечи были где-то за облаками. Он весь был покрыт чешуёй, а на руках его были складчатые перепонки. Он двинулся вперед, и я понял, что идет он к моему острову. Ко мне. Я проснулся в ледяном поту, выкрикивая "Дагон! Дагон!" – и тогда я понял, что время пришло. Сейчас я дописываю свой рассказ, он дался мне тяжело и едва ли кому-то удастся прочесть хоть слово: я сжимаю карандаш всей ладонью и вырисовываю печатные буквы, будто увечный или умственно отсталый. Я с трудом помещаюсь в свою машину, но мне осталось лишь одно путешествие – до берега Атлантики, где все для меня началось. Новый путь ждет меня, и я ступаю на него без страха.