Radioactive

Он пытается встать, резким толчком приводя свое тело в вертикальное положение. Кости тут же отзываются треском, а мышцы болью, но Родион игнорирует это, стиснув зубы – за столько лет он уже привык. Когда он пробует перенести вес на ноги, те опасно выгибаются, и ему приходится ухватиться за подлокотник дивана, чтобы не упасть. Глупо, очень глупо. Его поступок сейчас вряд ли можно назвать верхом благоразумия, однако, он правда устал. Устал от этого бесконечного цикла боли и слабости, когда его организм медленно умирает, чтобы потом восстановиться и умереть снова. Родион не может ничего сделать. Он не может это остановить. И Дима тоже не может, несмотря на все его попытки и постоянную поддержку. Это невозможно. Он бесконечно обречён и проклят. Он останется таким. Но бездействие ему и впрямь осточертело. Даже попытки подняться, что были до безумия жалкими, спасали хоть каплей разнообразия в монотонности боли и слабости его жизни. Своими глазами, когда-то ужасно зоркими, а сейчас слабыми настолько, что он не может разглядеть узор на собственной майке, он обводит Димину квартиру в Киеве, куда тот привез Родиона на очередное обследование, отказываясь верить в безвыходность. Родиону хочется плакать. Ему всегда хочется плакать, когда он видит, что любимый спустя столько лет не оставляет попыток спасти утопленника. Димина бесконечная любовь, упрямство и преданность всегда восхищала его, и заставляла сжиматься сердце, когда он смотрел на уже сотую попытку. Он знал, что выхода нет, но Димино рвение все равно его отыскать и спасти, бесконечно трогали что-то в душе. Он шмыгает носом и отвлекается всего на секунду, но этого хватает, чтобы руки потеряли остаток сил, а ноги окончательно подкосились. Родион падает на пол. Стук, хруст и шипение остаётся незаметным за очередным приступом боли – его давней подруги. Глупые люди говорят, что возможно привыкнуть ко всему, но чувство, когда твой организм рушится, заставляет его мучиться как в первый. Он шипит сквозь остатки стиснутых зубов, и чувствует, как что-то мокрое застилает его глаза. Но это не слезы. Нет. Черная, вязкая жидкость, по-видимому, олицетворяла токсины, осевшие в его городе в тот момент. Он ненавидит их, пугается, но не может перестать смотреть и трогать. Чувствовать, словно это жижа затягивающего его болота. Не может отделаться или забыть. Не в этой жизни. Никогда. Он резко проводит бледной ладонью по щеке – надеется, что стёр, а не размазал, и смотрит на чёрные подтёки на пальцах. Химикаты просачиваются и на кожу, превращая ту в грязно-серую, но, к счастью, в последнее время такое происходит всё реже и реже. Родион не знает, кого и как благодарить за это. Звон ключей в замке и дверной хлопок оповещают – вот, вернулся Дима и, судя по всему, опять отложил часть работы до следующей недели – на часах ещё не было даже шести, что было крайне недостаточно для того, чтобы разгрузить весь тот положенный для столицы запас макулатуры на день. Родион не мог его винить. Во-первых, это повторялось каждый раз, когда он оставался в Киеве, а при любом серьезном разговоре на эту тему Дима напоминал, как тот силком оттаскивал его от работы в далёких семидесятых. Во-вторых, спустя столько лет Родиону пришлось признать, что ему действительно нужен уход, особенно на последних стадиях болезни. И только Дима по-настоящему обеспечивал это. Осознавая, что любимый уже пришел и вот-вот зайдет в комнату, он обхватывает подлокотник пальцами, и пытается встать, но не может поднять свое тело выше чем на десять сантиметров. Руки дрожат, слабеют, и он опять с глухим стуком и хрустом падает на пол. Он не может сдержать стон, чувствуя себя ужасно, перемолото и поломано, и на этот звук из прихожей тут же прибегает Дима. Он уже снял шапку и туфли, но всё ещё оставался в распахнутом сером пальто, когда с взволнованным выражением лица опустился перед Родионом на колени. – Бог ты мой! Родя! Врачи запрещали тебе вставать, твои кости слишком хрупкие, а мышцы отказывают в работе! – обеспокоенный, с выбившимися рыжими волосами, он особенно походил на курицу-наседку, и Родион попытался улыбнуться этой картине. Только предательская боль захлестнула вновь, и он поспешил натянуть маску отстраненности, чтобы это не отразилось на его лице. Но Дима каким-то образом все понял и нахмурился. – Ты не должен был вставать, – он бережно, будто Родион был самым ценным и хрупким из сокровищ всего мира, подхватил его на руки и уложил на диван, помогая укутаться в одеяло, – лежи, я разогрею нам ужин. Напоследок Дима нежно гладит рукой его щеку, и уходит на кухню, оставляя Родиона опять думать над тем, почему тот не брезгует его касаться. Все брезгуют. Все боятся. Даже сам Родион. Но не Дима. Он никогда не отворачивается, и не позволяет отвернуться от самого себя. Он всегда рядом, ухаживая даже когда он особо плох и безнадежен. Когда-то давно Родион отгонял мысль, что Диме лучше бросить его, найти кого-нибудь, кто не будет тянуть его на дно каждый чёртов день, и быть счастливым. Когда-то он запрещал себе об этом даже думать, потому что отчаянно боялся остаться один. Но потом, когда этот бесконечный цикл смерти и короткого праздника жизни вошёл в практически привычный лад, он не смог больше держать это все в себе и наблюдать. За попытками, за стараниями, за надеждой. За тем, что он утратил быстро, поверив врачам и разочаровавшись в жизни, но что сохранил в себе Дима. Он правда боялся сломать все это. И решил высказаться Диме. Разговором то, что произошло между ними, назвать было трудно. В один момент Родион просто выкрикнул все, что думал, а потом расплакался. От усталости, эмоций и бессилия. Ожидая услышать ответные обвинения или хлопок двери, Родион совершенно растерялся, когда его обняли две крепкие руки. Дима просидел с ним так целый час, абсолютно не обращая внимания на то, что эти отвратительные токсины запачкали его любимый кофейный свитер. Тогда он сказал, что если Родион – и весь мир вместе с ним – утратили надежду, то он будет тем, кто надеется и ищет решение до самого конца за них двоих. За десятерых. За всех, если это оставит хоть малюсенький шанс. Чернобыль ему не поверил – не верит до сих пор. Но глядя, как любимый – как и тридцать лет назад – опускается перед ним на колени с просьбой попробовать съесть хотя бы пару ложек бульона, в груди, каждый раз, как в первый, оживает его полумертвое сердце, а губы тянуться в небольшой улыбке. Дима всё ещё здесь. И он всё ещё любим.