***
Мемориал был. Он попался Чуе под ноги при выходе из столовой, чуть справа, скрытый стендом с фотографиями волонтеров и именно по этой причине незамеченный им. В двух шагах от спортивного зала. Сверху — не самое удачное фото в анфас, снизу — чуть завявшие ирисы, пионы, нарциссы в вазах. С лингвистикой у Чуи всегда возникали проблемы, и он не задумался даже, что лепестки пытались с ним говорить. Они все вяли, склоняясь головками к брошенному рядом баскетбольному мячу — дань уважения, — подальше от фотографии: неловко улыбающийся на ней парень с налитыми кровью щеками, коротко остриженным ершиком темных волос и яркими голубыми глазами смотрел прямо на Чую. Настоящий Чуя, имеющий более тусклый цвет глаз, болезненный цвет лица и утягивающую повязку на ноге, тоже улыбнулся ему. Фотография была сделана год назад, для альбома, и волосы чуть отросли, были снова покрашены и снова по-армейски подстрижены. Никто и не помнил даже, как часто дразнили Чую за них, а если бы вспомнили, получили бы в челюсть и никогда бы больше не смогли улыбаться, не испытывая боли. Чуя научил их молчать, и сам научился молчанию. Вкратце: накапливал гнев внутри. И сейчас он выходил. Язычки пламени обжигали, пока Чуя, опираясь на стену рукой для поддержки, размахивал затянутой бинтами ногой, сбивая вазы с цветами с места. Баскетбольный мяч он оставил напоследок и принялся сдирать фотографию. Сел на пол, чуть скашиваясь вбок, едва ли не на осколки и рвал методично, долго, пока вокруг него не собралась кучка клочков бумаги и смотрящих свысока наблюдателей. Взгляды оставались стандартными: с жалостью, отвращением, скромным неудобством; и чем-то новеньким — гневом. Неодобрительно морща носы, девчонки шептались и складывали перед собой руки, парни, отчасти понимая его чувства, не мешали. Появлялись вспышки телефонов. Затухали. Так продолжалось, пока на его плечо не улеглась рука, и Чуя, вспылив, не стряхнул ее. И стряхнул бы еще раз, может быть, не глядя ударил бы локтем в нос сзади стоящего, если бы не раздался голос, почти монотонный, знакомый: — Хватит. Чуя замер. Его девушка, не навестившая милого за последний месяц, стояла там, сзади, и не боялась. Не боялась, что Чуя, секунду назад показавший себя нездоровым ментально, развернется и ударит ее. Не боялась, что он вырвет ей волосы и вгрызется в горло. Она просто стояла. Молча. Чуя отряхнул руки и не без труда поднялся. Юан не способствовала мирному разрешению ситуации. Им предстоял разговор. — Ладно, — не выдержав ее взгляда, сказал Чуя. Он никогда не выдерживал. — Еще подождем. — Чего? — Узнаешь. Толпа посторонилась. Чуя поднял мяч, покрутил его по старинке в руках и стал отбивать о пол. Раз, два. Раз, два. Нога, конечно, мешала, больше не являясь опорой, но мяч как родной укладывался в ладони. Идеальный вес: не слишком тяжёлый, не слишком лёгкий. Двигался он монотонно, как заевший проигрыватель. У стоявшей рядом Юан задергалась бровь. Толпа убывала. И тут появился Дазай. В рассчитанных на рост стандартных японцев дверях он казался еще выше. Услышавший шум он не торопился, двигался осторожно, едва наступая в полную ногу. Повернул головой налево. Направо. И тут же встретился носом с мячом. — Скотина, — выразил эмоции он, пытаясь остановить кровь, запрокидывая вверх голову. Чуть не захлебнувшись, снова опустил. Чуя его не жалел. — Ты не имел права его трогать. Это был мой мяч, — сказал он с расстановкой. — Для тренировки. Медбол. Сквозь поток крови Дазай усмехнулся. Было бы славно, если бы он вернулся с привычной перегородкой. Чуть помедлив, он спросил тихо, почти незнакомо: — Почему? Чуя один знал, что они говорят о своём. Неуловимо для остальных. Он сказал: — Благодарность. За мемориал. Цель, которую Чуя достиг, — единственная в своем роде — показала полный рот крови и под руку с возникшей из ниоткуда девчонкой зашагала. Чуе было все равно, куда. Он был уверен, что прав.1. 1. Не терять равновесие
30 января 2024 г. в 18:43
Мало кто действительно понимал его. В глазах вчерашних друзей Чуя выглядел не значительнее волоса на тарелке — перед финальной игрой, с растяжением, или чем похуже, ноги. Та, словно потешаясь над ним, отдавалась тупой болью и в лежачем состоянии, и во время движения. Выходить на поле ему не стоило ни в коем случае, и этот факт был единственным, что доходил до отводящих от него взгляд школьников. Младшая, средняя, старшая школа — одна паршивее другой. Чуя жалел о том, что понял это сейчас: стакан воды понадобился раньше задуманного, а поднести тот было некому. Буквально. Он едва мог ходить, но поперся в школу, потому что старший брат посоветовал.
«Не сдавайся».
«Ты лучше всех».
«Победи».
Эти и другие мотивирующие фразы Чуя находил в течение месяца после травмы, на холодильнике. Иногда Поль вдохновлялся и сменял свои корявые иероглифы на плавный французский. Но ни почерк, ни тон, ни цвет этикеток не меняли дела.
Он был мертв. Конечно, не настолько, чтобы добивать себя, прыгнув с крыши. Физический ущерб был менее глубок, чем душевный, но выбраться можно было. Карабкаясь по стене колодца, пока пальцы соскальзывали, хвататься за порванный торс и медленно переступать через кости еще не разложившихся до конца предшественников. С мертвой водой. Без еды.
Чуя вздохнул и вернулся в реальный мир, где перед ним стоял неполный поднос и стакан сока. Поднимать голову не хотелось. Так он и сидел, непривычно для себя прошлого согнув плечи, уставившись то ли на рис, на котором уже ползали мухи, то ли на свои проклятые ноги. Сквозь ткань форменных джинс можно было заметить очертания мышц, которые в скором времени должны были заплыть жиром. Может быть, окончательно атрофироваться — их функция была выполнена до конца, хотя, казалось бы, в семнадцать лет еще жить и жить.
Отодвинув от себя нетронутый поднос, Чуя решил, что с самобичеванием пора заканчивать, и поднял голову. Мгновенно пожалел об этом.
Напротив, на расстоянии полуметра стоял Дазай и смотрел на него. За время от получения травмы и до сегодня Чуя узнал о существовании нескольких взглядов: с долей жалости, вызывающей ощущение, что ты инвалид, отвращения, словно от тебя за километр воняет, скромного неудобства, когда воспитание вроде бы и не позволяет сказать что-то, но все-таки иди нахуй. Некоторые вообще не смотрели. Некоторые смотрели нормально, чуть поднимая брови, с должной игрой для актера второго плана. И Дазай единственный смотрел так — с чем-то неуловимым и непонятным.
Он пялился так с минуту, а потом, игнорируя нарастающее внимание окружающих, двинулся прямиком к Чуе.
Чуя, в свою очередь, всерьез осознал безысходность своего положения, потому что бежать было некуда. Способ побега тоже оставался сомнительным: не с такой болью. Но Дазай приближался. Его потрепанные конверсы, так не сочетающиеся с формой, скрипели при соприкосновении с полом, походка приняла вид кошачий, с чуть наклоненной вперед головой, направленным исподлобья взглядом. Дойдя до цели, он на мгновение застыл, так глупо, с подносом в руках, но быстро пришел в себя, помотав головой. Может, в его воображении это было нормально, но в глазах Чуи — странно. Как минимум.
Он сел напротив, рядом.
— С возвращением, Накахара, — почти без яда пробормотал Дазай. — Если ты не видел, мы поставили тебе мемориал в коридоре. Чтобы помочь справиться с этой…трагедией. Плюсом написали тебе открытку, где собрали сотни подписей. Тебя здесь любят, однако.
— Мемориал? Как покойникам?
Морщинка над его переносицей появилась внезапно. Как грязь на глянцевой обложке журнала, которую легко содрать ногтем, но не хочется, потому что сидит как влитая.
— За последние… десять лет? Никто не умирал. В конце концов мемориалы посвящают выдающимся... историческим личностям, а не покойникам, — он замолк и тут же поправил себя. — Не только покойникам.
Чуя готов был поспорить с ним, но промолчал. Они и так постоянно спорили. Вместо дежурной фразы в голову пришли вопросы, которые до появления Дазая некому было задать. Терять время было ни к чему. Чуя начал:
— Не делай вид, что ты не рад моей кислой роже. Все знают о нашем соперничестве, поэтому так смотрят. Без меня в игре дело за тобой. Не хотелось бы признавать, но я проиграл.
Слова дались с поразительной легкостью. Как брошенный на ветер пепел умерщвленных надежд на будущее. Если они умирали последними, то все, конец фильма.
— Накахара… — начал Дазай.
Чуя промолчал. Если бы все было как раньше, он бы, конечно, заткнул его, но сейчас? Чуя никогда не был популярным. В чужой стране, с чужим языком маленький рыжеволосый мальчик с голубыми глазами терялся. В четырнадцать Чуя впервые покрасился в темный. Больше ничего не выделяло: ни стабильно-агрессивный характер, свойственный школьникам, но остальных пугающий, ни храмающая, как Чуя сейчас, учеба. Спорт был отдушиной, единственным, что получалось не легко, но добротно. Тренер хвалил, команда с легкостью принимала, иногда Чую даже приглашали на тусовки, на которых он частенько скучал.
Так, в череде последних трех лет была база: тренировка-дом-тренировка.
И всегда был Дазай. Со своим великолепным японским, английским и черт знает еще каким языком. Высокий. Ненормально. Со смазливым лицом и большими черными глазами. С таким же успехом в спорте — как человек, у которого была сотня функций, и одна из этой сотни включала в себя всю жизнь Чуи. Конкуренцию ему могли составить только на поле, и Чуя не понимал, нахрена ему оно надо: со своими знаниями Дазай поступит куда угодно и без спорта. Это он мог оказаться на месте Чуи и ничего не потерять, когда Чуя потерял все.
Сильные пальцы сошлись на подносе и тут же разжались. Ладонь Дазая, такая тяжелая и теплая, лежала на плече Чуи, пока он вставал. Он попробовал стряхнуть ее, как выпустившую когти кошку, но она, как и подобает, вцепилась глубже. Тупая боль в ноге снова начала о себе напоминать.
Не предлагай, — подумал Чуя. Не предлагай свою помощь, которая никому не нужна. Ни помочь донести поднос, ни встать. Разговор был окончен. Тяжело перетянув поврежденную ногу через скамейку, Чуя встал и лишь тогда понял, что чужая рука больше не касается его плеча. Губы Дазая двигались беззвучно, но, смирившись, сомкнулись, и он повернулся вполоборота, не желая смотреть на то, как Чуя хромал. Не предложил. Да и не предлагал. А плечо горело.