Под пасмурным небом Атлантики

      Небо над «Цербером», плотно затянутое тучами, казалось монолитной плитой, которую уже воздвигли над головами обреченных на погибель пассажиров. На протяжении последних нескольких дней океан штормило, дул пронизывающий северо-восточный ветер, и верхние палубы пустовали, поскольку те немногие, кто не страдал от морской болезни, предпочитали лишний раз не испытывать судьбу и не появляться в опасной близи от парапетов, которые иногда облизывали жадные волны. Впрочем, привыкшего к непогоде и вечной качке, которой ему порой недоставало на суше, Айка это лишь ободряло, потому что никто не мешал его уединению, когда он передавал управление старшему помощнику и покидал рубку, не приставал с вопросами о времени прибытия парохода в Нью-Йорк и не воздавал лестную, но неискреннюю и оттого успевшую порядком приесться хвалу его мужеству.       Ловким, практически рефлекторным движением опустив в карман кителя бутылку рома, Айк бросил прощальный взгляд на стоявшую у него на столе фотографию и покинул каюту. Ковровое покрытие, испещренное причудливыми узорами, скрадывало звуки шагов, и, следуя по пустым коридорам, куда выходили двери кают первого класса, Айк чувствовал себя призраком, словно он один остался на целом корабле, как если бы среди пассажиров разгулялась чума или как если бы умер он сам, а неупокоенная душа не нашла ничего лучше, кроме как вернуться в море, с которым его связывало гораздо больше, чем с материком. Или как если бы он погрузился в новый, жуткий и пугающе правдоподобный сон, наполненный звуками и запахами и отзывающийся в его теле естественными физическими ощущениями.       Торопливо оглядевшись и прислушавшись, будто пытаясь уверить себя в том, что вокруг, в комнатах пассажиров, по-прежнему теплится жизнь, Айк поежился и решительно двинулся на палубу. Проходя мимо каюты, где, как ему сказали, разместилась мисс Франклин, которая накануне поразила его своей смелостью, невзирая на правила хорошего тона, бросившись помогать беременной женщине из числа бедняков и тем самым введя в замешательство остальных путешественников, принадлежавших к высшим слоям общества, Айк ускорил шаг. Он был благодарен этой женщине за то, что она, приняв на себя львиную долю внимания, избавила его от необходимости урегулировать конфликт и извиняться за вмешательство юноши-фермера в ход трапезы именитых господ, и, тем не менее, не желал заводить с ней близкое знакомство, поскольку однажды она бросила на него взгляд, полный сочувствия, граничащего с жалостью. Да, на «Цербере» ценили его опыт и мудрость, но за спиной ему иногда припоминали и замкнутость, и пристрастие к рому. Кто-то усматривал в этом симптомы прогрессирующего пьянства, а кто-то сентиментально рассуждал о желании утопить в алкоголе боль застарелой душевной раны.       Айк не собирался откровенничать с ними. Несмотря на то, что судоходная компания регулярно выплачивала ему солидное жалованье, позволявшее содержать семью и обставлять их небольшой дом элегантно, в соответствии с мнением общества о респектабельном жилище, между капитаном и пассажирами первого класса, среди которых числились и магнаты, и титулованные особы, был непреодолимый разрыв. Да, Айк знал некоторых морских волков, предпочитавших раскурить сигару или распить бутылку бренди в обществе важных персон, и, если бы он в ходе светской беседы сделал подобное предложение той же мисс Франклин или, например, молодому французу, отправившемуся в Соединенные Штаты, чтобы провести там медовый месяц с новоиспеченной супругой, и, если верить толкам, представленному к награде за участие в военных компаниях, к этому не отнеслись бы предвзято. Однако Айк не расставался с маской вежливой нелюдимости. Никто не должен был знать о его утрате, тем более — о навещающих его с завидным постоянством кошмарах, иначе этот рейс «Цербера» стал бы для него последним и остаток дней ему бы пришлось скоротать в прибежище для душевнобольных. Оттого его и привлекало одиночество в объятиях морского простора.       Сейчас, завернув за одну из могучих труб парохода, Айк намеревался примоститься на сваленных в кучу мотках канатов. Они отсырели, но задорно плескавшийся в кармане кителя ром заманчиво обещал превратить эту неурядицу в сущий пустяк, и капитан уже хотел вступить на тропу отравленного тревогой эскапизма, как вдруг краем глаза заметил какое-то движение. На мгновение ему почудилось, что очередная волна поднялась так высокого, что ее пенная шапка перелилась через парапет и мертвой медузой распласталась по палубе, но, повернув голову, он увидел, что это трепетали на ветру оборки выглядывавшего из-под темного пальто нежно-голубого платья. Его обладательница стояла к Айку спиной, ее голову и шею скрывала широкополая шляпа, но по коже капитана все равно пробежал цепкий холодок. Эта девушка, не боясь, совсем одна оказалась у борта и теперь замерла, словно завороженная, не раскачиваясь даже тогда, когда «Цербер» кренился вправо или влево, точно под ее ногами была инородная, невидимая для посторонних опора. А еще это платье, популярное среди немецких модисток…       — Нина! — хрипло воскликнул Айк и, неловко оттолкнувшись от решетки, загораживавшей лестницу на нижние ярусы парохода, бросился к парапету деревянной походкой человека, тяжело контуженного в сражении или никогда прежде не ступавшего на палубу корабля. — Нина!       Несмотря на то, что в лицо ему озлобленно хлестнул норд-ост, лоб покрылся липким потом. Рот приоткрылся в немом крике, а брови над широко распахнутыми, почти остекленевшими глазами высоко взлетели, из-за чего на его задубевшей под воздействием напоенных морской солью ветров коже явственно проступили глубокие борозды морщин и лицо, казалось, в единый миг состарилось лет на десять. Это была жуткая, застывшая гримаса терзаемого демонами мученика, запечатленная на средневековой гравюре. Только так, через призму отчаяния, боли и беспросветного страдания, мог смотреть на мир человек, который, ночь за ночью проваливаясь в бездонный колодец небытия, видел, как снова и снова сгорают в страшном пожаре его жена и любимые дочери, встречал их равнодушные взгляды, словно бы огонь пожирал их тела, но не затрагивал бессмертные души, а по утрам, просыпаясь, заходился в приступах кашля, явственно чувствуя в легких удушающий запах дыма, и то ли наяву, то ли на границе предрассветной дремоты слышал удаляющееся, почти призрачное «Наши мысли вольны…».*       — Нина… — в последний раз, уже исступленно выдохнул Айк, и девушка, различив в шуме ветра звук его шагов, обернулась. Точно вороново крыло, взметнулась тонкая темная вуаль, прикрепленная к ее шляпе, но даже она не помешала Айку понять — он обознался. К счастью.       — Извините? — удивленно пробормотала девушка, окидывая его быстрым взглядом и столь же поспешно отступая к парапету — не то от неожиданности, не то от легкого испуга. Впрочем, через мгновение она ловко подобрала подол платья и, прежде чем учтиво поклониться, произнесла с ощутимым немецким акцентом: — Вы, вероятно, перепутали меня с кем-то, господин капитан.       — Да… Да, пожалуй, — распознав в ней соотечественницу и по-прежнему пребывая в состоянии, близком к аффекту, Айк инстинктивно перешел с английского, к которому привык прибегать, общаясь с пассажирами «Цербера», на родной. Слова давались ему с трудом — будто куски горной породы после схода лавины, они одно за другим покинули сознание и ощутимой тяжестью собрались у него в груди, пригибая к земле и обрекая на муки Сизифа. Неспособный совладать с собой, Айк в конце концов поднял глаза на девушку, надеясь, что его взгляд окажется красноречивее языка, и тяжело вздохнул. — Должно быть, я напугал вас.       Она ничего не ответила, но и не отвернулась. Появление капитала действительно встревожило ее, о чем свидетельствовали нервически резкие движения пальцев, которыми она перебирала ремешок изящно расшитой сумочки, однако теперь, когда страх отступил, его место заняло любопытство, и Айк понимал, почему так случилось. Девушка была еще молода и, пожалуй, совсем недавно вступила в тот период жизни, когда могла таковой именоваться. Невысокая и стройная, она казалась Айку вытянувшейся возле классной доски гимназисткой и, наверное, именно поэтому напомнила ему дочь — им обеим едва перевалило за шестнадцать. Впрочем, этим сходство и ограничивалось, поскольку, в отличие от Нины, она взирала на мир светло-серыми глазами в обрамлении ресниц такого же мышиного цвета, какого были и ее коротко подстриженные волосы, а зарождавшиеся в уголках ее губ морщинки говорили о неулыбчивости.       — Как ваше имя? — наконец спросил Айк, стараясь покончить с неуместным молчанием, когда завихрившийся вокруг них норд-ост достаточно остудил его голову.       — Ханна Кауфман, господин капитан, — произнесла девушка и слегка поежилась, скользнув взглядом по палубе в направлении дверей, ведших к внутренним лестницам.       — Где ваши родители, Ханна? — заметив претерпеваемое ею неудобство, Айк предложил ей локоть. — Вам не следует гулять в такую погоду. Позвольте проводить вас к каюте.       — Извольте. Мои родители погибли полгода назад, — твердо и без запинки, с прямотой человека, которому жизнь преподала жестокий урок, заставив усвоить и навек сохранить в памяти лаконичные, приемлемые для общества формулировки, прятавшие под собой бремя утраты, произнесла Ханна, после чего несколько замялась, но приняла предложение Айка и положила ладонь на его предплечье. — В Америке меня ждет дядя, под чьим покровительством мне предстоит получить образование.       Ее движение вышло неловким, практически робким — с характерной подростковой угловатостью, свидетельствовавшей об отсутствии опыта в светских делах, но Айк не заметил этого, потому что его испытующий взгляд был прикован к лицу Ханны. Помня себя, разбитого и едва ли не сломленного в первые месяцы после катастрофы, унесшей жизни Сары и их девочек, этого дьявольского Рубикона, который ему пришлось перейти, он теперь удивился холодности, почти обыденности, с которой его новая знакомая поделилась с ним печальным известием, очевидно, уже принятым ею как данность. Она не заплакала, не проявила своих истинных чувств — лишь возле ее губ очертились замеченные им ранее складки, а потеплевший было взгляд вновь ожесточился. Однако столько рассудительности, столько не по годам приобретенной мудрости светилось в ее глазах, что Айк не без усилия сказал, будто желая оправдать абсурдность давешнего порыва:       — Знаете, а я ведь… Я ведь назвал вас именем своей покойной дочери, фройляйн Кауфман… Ханна. И еще раз приношу вам извинения за то, что напугал. Вы были так похожи на нее, а я, видимо, устал за время, проведенное у штурвала, вот и мерещится Бог весть что.       Губы Ханны сомкнулись в тонкую ниточку. Айк почувствовал, как на мгновение дрогнули ее пальцы в перчатке, покоившиеся у него на предплечье, однако после этого они продолжили шагать по палубе в направлении дверей, инстинктивно ловя свое отражение в белесых, точно слепых прямоугольниках окон. Когда же в молчании пролетела минута, а затем и другая, Айк обругал себя за то, что, стараясь сделать как лучше, лишь поставил их обоих в неловкое положение, поскольку Ханна не нашлась с ответом, а он, разбередив их общие раны, тоже не знал, как вернуться на твердую почву разговора, не выходящего за рамки формальностей и несмутительного для них обоих.       К счастью, на выручку ему пришла непогода. Откуда-то справа косо, словно расчерчивая линии-ориентиры в тетради по чистописанию, хлестнул мелкий дождь, и Ханна вскинула руку, прикрывая от него лицо, что позволило ей сосредоточить внимание не на предмете беседы, а на сиюминутном капризе стихии. Спасительный навес практически маячил у них над головами, поэтому они торопливо зашли под него, и Айк потянулся к литой ручке, чтобы открыть отсыревшую и потому неподатливую дверь. В этот же миг высокая волна, поднятая, казалось, самим Посейдоном, вознамерившимся отправить верного прислужника Аида обратно в подземное царство, с силой ударила «Цербера» в правый борт, и он порядком накренился. В каютах пассажиров наверняка поползли по столешницам письменные принадлежности, книги и блюдца, в рубке — карты, компасы, в последнее время путавшиеся в показаниях и вводившие этим в недоумение весь экипаж, и мотки телеграфной ленты. А здесь, на обдуваемой ветрами скользкой палубе, оступилась сама Ханна.       Стоявший в шаге от нее Айк, превозмогая объединившие усилия инерцию и силу тяжести, успел придвинуться, протянуть руку и инстинктивно и крепко, как это умеют, пожалуй, только моряки, подхватить ее, приобняв за спину. Будто мыльный пузырь, в памяти лопнуло одно из воспоминаний о тех днях, когда Сара отлучалась на рынок или в гости, а он опускался на пол у весело потрескивавшего камина и следил за маленькой Ниной, только учившейся ходить и потому несмело державшейся на ногах. Перед его внутренним взором вдруг появились ее удивленные глаза, по размеру напоминавшие звонкие пфенниги, когда он рассказывал ей о путешествиях и далеких странах, где ему довелось побывать, и наполнявшиеся грустью каждый раз, когда приходило время ему отправляться в новое плавание…       Эти образы, погребенные под толстым слоем пепла былых чаяний и грез — бесплотной почвы, сдобренной ромом и холодным потом бессонных ночей, — и теперь явившиеся так стремительно и внезапно, почти что оглушили Айка. Словно бы сам не свой, он помог Ханне спуститься по лестнице и пройти к ее каюте, больше не досаждая ей трудными разговорами, и опомнился лишь тогда, когда она замерла у порога, прежде чем поднять руку и постучать.       — Я буду рад видеть вас, Ханна, — произнес он едва различимо, точно рядом с ними витал злой дух, в любой момент готовый вторгнуться в их планы. — Если вы, например, заглянете ко мне завтра или…       Ханна дернулась. Не вздрогнула, а именно дернулась — беззвучно и всем телом, будто раненый зверь. Когда она резко обернулась к Айку, самообладание изменило ей, и ее губы на мгновение искривились, а в глазах вместе с подступившими слезами разлилось горькое отчаяние человека, заточенного в земном Аду, где не место радостям и свету жизни.       — Благодарю вас за доброту, господин капитан. И всецело сочувствую вашей утрате…       Ловко просунув руку в карман сумочки, она вытащила оттуда ключ и поспешно открыла дверь каюты, после чего юркнула в ее полумрак, не поднимая на Айка глаз. А он остался стоять в коридоре, тщетно стараясь понять, для чего провидение послало ему эту одинокую, нуждавшуюся в чьем-то тепле и участии девочку, станет она его благословением или проклятием.       В тот вечер бутылка рома вернулась в ящик его стола нетронутой.       * «Die Gedanken sind frei» — немецкая народная песня, неоднократно фигурировавшая в сериале и связанная с переходом Айка в те локации симуляции, где он встречался с женой и дочерями.