Жаме вю

Иногда Доён ненавидит себя за то, как легко он влюбился в Чону. Это произошло быстро, почти незаметно, в какую-то из их первых встреч. Доён не знает, когда точно – однажды он просто поймал себя на том, что неприлично долго пялится на Чону, но к тому времени он был уже глубоко влюблён. Он смирился с этим сразу, даже не попытавшись бороться, что было бы, наверное, логично: задавить любовь, которая была ему не нужна, по крайней мере, не в тот момент и точно не к Чону. Но бороться он не захотел, и любовь вошла в его сердце без сопротивления, так, словно была там всегда; будто он родился уже таким, и ему нужно было лишь встретить Чону, чтобы осознать это. Эта любовь не причиняла ему боли, не казалась чем-то опасным, и поэтому он просто позволил ей быть, а потом стало слишком поздно: любовь разрослась внутри него, заполнив тёмное пространство грудной клетки, и теперь, если бы он захотел от неё избавиться, ему пришлось бы, наверное, вырвать себе сердце. – Угадай, кто! Мягкие ладони закрывают ему глаза, тёплое дыхание щекочет ухо, и Доён начинает перечислять имена всех общих знакомых, и каждый раз Чону говорит «нет!» с новой интонацией и смеётся Доёну в затылок. В темноте закрытых глаз любовь распускается глубоким бордовым цветом. Доён готов простоять так хоть до самого вечера. Ему совершенно не хочется угадать имя. – Хочешь подсказку? Смеясь, Чону случайно задевает губами ухо Доёна, и это ведь – почти что поцелуй. – Давай, – улыбается Доён. Едва ли он хоть раз говорил Чону «нет». – Теперь не открывай глаза, – говорит Чону. – Обещаешь? – Клянусь. Чону убирает руки от его глаз – бордовая глубина раскрашивается золотом осеннего солнца, бьющего сквозь веки, – и накрывает ладонями замёрзшие руки Доёна. Переплетя с ним пальцы, он поднимает руки Доёна и кладёт себе на голову, проводит ими по волосам (они воздушные и жёсткие) и прижимает к своему лицу. – Ну что? Так понятнее? – спрашивает он, пока Доён невесомо скользит дрожащими пальцами по его бровям и щупает пухлые щёки. Чону чуть приподнимает голову, и Доён невольно задевает краешек его губ. Это смущает. Тут же отдёрнув руки, Доён оборачивает и испуганно смотрит на Чону, боясь, что сделал что-то не то. – Ты обещал не открывать глаз! – Чону надувает губы, но тут же смеётся снова, и Доён улыбается ему в ответ. Чуть позже, поправляя воротник куртки, он замечает едва уловимый запах засахаренной клубники, и понимает, что на его пальцах остался бальзам для губ, которым пользуется Чону. В каком-то смысле, Доён благодарен судьбе за то, что первым человеком, в которого он влюбился, оказался Чону. По крайней мере, он не может представить никого другого в этой роли. Чону так легко любить – он словно создан для этого, как цветы или кошки. В его присутствии Доён чувствует себя так, будто его завернули в тёплый мягкий плед и спрятали от всего мира. Никаких тревог и никаких разочарований. На следующее утро выпадает снег, которого не ожидал ни один синоптик, а с Доёном происходит странная вещь: стоя у окна кухни с чашкой кофе, он смотрит на побелевший за ночь двор, в котором играл ещё ребёнком, и не узнаёт его. Разумеется, он уже видел эту детскую площадку, дорогу, наискось пересекающую двор, деревянную скамейку под фонарём и серую глыбу дома напротив, в бессчётных стеклянных глазах которого сегодня, как и всегда, отражается небо. Всё кажется таким же, как вчера, и совершенно другим. Сбитый с толку, Доён смотрит на это белоснежное чудо изменившегося за ночь мира, и постепенно до него доходит: мир остался прежним. Изменился он сам. Любовь, пустившая корни в его сердце, разрослась, заполнила его грудную клетку, оказавшуюся слишком тесной, потом продолжила расти и, пока он спал, достигла его глаз. Эта мысль успокаивает его. Если всё происходящее – следствие его любви к Чону, то это хорошо и правильно. Доён приветствует это чувство и улыбается незнакомому и родному пейзажу за окном. Чону уже ждёт Доёна на их обычном месте. От лёгкого мороза его щёки покрыты нежным румянцем, а губы под слоем бальзама удивительно красивого розового цвета. На нём шапка-ушанка, смешно скошенная набок, и расстёгнутая куртка, и он смотрит куда-то в небо, такое же белое, как земля под ногами. Когда Доён подходит к нему и Чону оборачивается, его глаза загораются, как будто они не виделись бог знает сколько, и так происходит в каждую их встречу. Если бы Доёну нужны были причины, чтобы объяснить свою любовь к Чону, этот взгляд был бы в первой десятке: разве можно не любить того, кто так искренне рад тебя видеть? Они идут вместе в универ, оставляя следы на лунной поверхности улицы, до которой ещё не добралась снегоуборочная техника. Чону много говорит и много смеётся – он очевидно влюблён в наступившую без предупреждения зиму; только он так умеет влюбляться во всё понемногу. Доён смотрит на него новыми глазами, но, как и раньше, поражается тому, какой Чону красивый. Он никогда не смог бы описать, в чём состоит эта красота: это что-то внутреннее, невидимый для глаз свет, согревающий каждого, кто оказывается рядом, и магнитом притягивающий людей. Очарованный им, Доён не видит ничего вокруг, и восхитительное белоснежное утро меркнет для его глаз. Весь день Доён не может избавиться от чувства лёгкой лихорадки, бьющейся под кожей тысячей пленённых мотыльков. Он не может спокойно сидеть и не может сосредоточиться на лекциях. Когда он закрывает глаза, он видит улыбку Чону, и улыбка эта, как у Чеширского Кота, не исчезает, даже когда ему удаётся не думать о лице Чону. Они с Чону учатся в одном университете, но на разных потоках, и в тот день их пути каким-то образом петляют так, что не пересекаются ни разу. Наверное, всё потому, что когда чего-то очень хочешь, – думает Доён, – именно этого ты и не получаешь. А он хочет увидеть Чону нестерпимо. Занятия Доёна заканчиваются на одну пару раньше, и он бредёт домой, пиная липкий тающий снег носками ботинок. На полпути он заходит в торговый центр, где слоняется по безликим и бездушным отделам, словно в одном из незапоминающихся предутренних снов, слушая нескончаемый новогодний плейлист и останавливаясь перед розовыми, белыми и синими пластиковыми ёлками. В конце концов, чтобы не считать это время потраченным совсем впустую, он покупает в одном из отделов шарф. Шарф этот широкий и длинный, как Доён давно искал, снежно-белый, из мягкой пушистой пряжи, прикосновение к которой смутно напоминает ему, как утром он гладил волосы Чону. Оторвав этикетку, Доён сразу накидывает шарф вокруг шеи и выходит на улицу, по которой вот-вот должен пройти Чону. Вернувшийся снегопад кружит белые вихри и сверкает звёздной пылью под фонарями, словно все волшебные звёзды и галактики, спрятанные за облаками, упали на землю, чтобы непременно растаять к следующему утру. Кутаясь в шарф, Доён закрывает глаза, доверчиво подставляя лицо разбивающимся о него шестигранным звёздам. Внутри него тоже загораются созвездия и разворачиваются галактики, и он ничего не может с этим поделать. Так он стоит, наблюдая свой внутренний мир, и чуть не пропускает момент, когда Чону проносится мимо, расхристанный и счастливый. Доёну хочется запустить в него снежком, но Чону почему-то без шапки, и Доён оставляет эту идею и бросается за ним следом. Поймав Чону, он виснет на нём со спины, так что они оба чуть не падают. Чону смеётся. – Как здорово, что ты меня дождался, – говорит он, вывернувшись из хватки Доёна. Доён не может перестать улыбаться, глядя на него. Снег летит в лицо, налипает на волосы Чону, которые и без того уже такие мокрые, что чёлка свисает на глаза ледяными сосульками. – Почему ты без шапки? – спрашивает Доён. – Я где-то потерял её. – Потерял шапку? Тебе что, семь лет? Чону беззаботно разводит руками. Сняв с себя шарф, Доён накидывает его Чону на плечи, потом, стряхнув с волос снежинки, накрывает шарфом ему голову и укутывает шею. – Вот так лучше, – говорит Доён. – Я купил его себе, но тебе он идёт больше. Поэтому дарю. – Серьёзно? – Я ничего не дарил тебе на день рождения. – Мой день рождения был в феврале. Примерно за полгода до того, как мы познакомились, – смеётся Чону. – Всё равно. Чону гладит мягкую ткань, трётся об неё подбородком и говорит: – Спасибо. Я буду беречь его. Шарф ему действительно очень идёт. По дороге домой они заходят в сквер, превращённый снегопадом в лунно-сказочный пейзаж. Они идут очень близко, плечом к плечу, и Доён думает, как легко было бы сейчас прикоснуться к руке Чону, но почему-то всё оттягивает этот момент. В конце концов, это Чону ловит его руку и прячет в своей. Сквер, знакомо-незнакомый, как и всё, что Доён видит в тот день, кажется другим миром, и потому, возможно, это так правильно, что Чону ведёт его за руку куда-то. Доён видит фонарь, стерегущий скамейку, на которой он ещё в школе делал уроки; плавный поворот аллеи, по которой ходил сотни раз; дерево, у которого застукал Чону курящим и, вместо того чтобы сделать замечание, взял предложенную сигарету, – видит как-то по-новому и радуется этому чувству, как в детстве радовался Рождеству. С ярко освещённой центральной аллеи они сворачивают на другую, полутёмную и таинственную. Чону останавливается, тянет Доёна за руку. – Что?.. Доён оборачивается, вопросительно смотрит на Чону. – Доён… мы с тобой… – Чону на мгновение отводит взгляд, но тут же снова смотрит Доёну прямо в глаза, смущённо улыбаясь, – мы просто дружим или типа встречаемся? (Доён чувствует, как Чону нервно переплетает их пальцы – и больше не чувствует вообще ничего, даже биения собственного сердца.) – Чону… – Дрожащими пальцами Доён берёт его вторую руку. – Ты мой очень-очень близкий друг… но, если хочешь… то мы встречаемся. Доён боится дышать, пока Чону не говорит: – Очень хочу! Его глаза при этом сверкают, как рождественские огни, и Доёна охватывает ощущение чуда. Не до конца веря, что всё происходит на самом деле, Доён нерешительно тянется к Чону и, прикрыв глаза, касается губами его губ, всё ещё улыбающихся. Чону не пытается отстраниться – наоборот, приоткрыв рот, он шутливо прихватывает нижнюю губу Доёна зубами и тут же целует место укуса. Поцелуй выходит неловким, из-за замёрзших губ и смущения Доёна – целуется, по сути, только Чону, пока Доён стоит столбом, балдея от ощущения. На мгновение он чувствует горячее мокрое прикосновение языка Чону, скользнувшего ему между губ, и вздрагивает. Чону отстраняется, заглядывая в глаза Доёну. – У тебя такие мягкие губы, – говорит он. Доён смущается, но всё же продолжает улыбаться Чону в ответ. Он вдруг понимает, что его губы согрелись от поцелуя. Чону притягивает его к себе, обнимая за талию. Уткнувшись лицом в его белый пушистый шарф, Доён закрывает глаза. В нём, кажется, не осталось уже ничего, кроме любви к Чону, и он ещё раз удивляется тому, как это легко – любить Чону.