***
Издалека, где-то за спиной, послышались шаги, затем лязг доспехов и отголоски короткого разговора. Алисента знала, кому это вздумалось пожаловать в септу, кого сир Кристон, ждавший у входа, без сомнения, не пустил внутрь. Она не сочла нужным обернуться, и спина её осталась ровной и напряжённой, как струна арфы, грозившая вот-вот лопнуть, но стойко терпевшая все невзгоды. Что ж, по крайней мере, не у неё одной больше не получается уснуть. В септе было холодно и сыро. Морской воздух проник даже сюда, им было пропитано всё пространство, заглушая иной раз и благовония: ветер с далёких земель не щадил даже камень, видавший многие бури, и находил лазейки в прочной обороне, желая побыть в гостях подольше. Казалось, что на языке осела соль, но вскоре её полностью накрыл металл — Алисента до крови прокусила щёку изнутри. Колени немилосердно ныли от того, как долго женщина на них стояла. Замерев над недавно поставленной свечой, она не мигая смотрела на молот в руках статуи Кузнеца, во мраке храма выглядевшей строже и суровее, чем обычно. Кузнец словно вопрошал: «Что ты, женщина, теряешь здесь время попусту и отнимаешь у меня моё собственное? Твоей лучшей молитвой будет, если ты усмиришь гнев и продолжишь работать». Она молилась не о себе, конечно же; она молилась о своих сыновьях, о пострадавшем Эймонде. Алисента запретила себе плакать, да и все слёзы боли, разочарования и гнева она уже выплакала. Ты можешь починить всё что угодно, сила Твоя велика. Не дай Эймонду сломаться, Кузнец, прошу. Упрочь его силу, помоги пережить эту ночь и многие другие, залатай ужасную рану хотя бы в его душе, ибо справедлив и мудр Ты. Помоги моему сыну, Кузнец. Наконец, закончив молитву, она поднялась. Зелёное платье на ней было всё то же, и каждый сантиметр кожи требовал поскорее от него избавиться: оно будто навсегда в себя вобрало события этой ночи, впитало безразличие Визериса ко всему, что не касалось кронпринцессы и её детей, огонь камина, отражавшийся в глазах Рейниры, блеск камней на рукоятке кинжала и брызнувшую по руке кровь. Перед глазами всё стояло лицо Эймонда. Алисента не позволяла себе отвернуться, когда мейстер вынимал повреждённый глаз и кое-как накладывал швы на глубокую рану, изуродовавшую лицо её сына навсегда. Она видела, как вздрагивал её мальчик, но не пустил ни единой слезы, как он сдерживал себя, и она была в этом моменте с ним: она чувствовала его боль и вздрагивала вместе с ним, она впервые хотела кричать от ярости, от всепоглащающей беспомощности, от отчаяния и ужаса, и она требовала справедливости. Справедливости, которая так и не свершилась. Последний раз такой бессильной она чувствовала себя ещё во времена, когда была девой. Алисента как будто вернулась в первый год своего замужества, когда днём она встречала осуждение и ненависть подруги вкупе со сплетнями двора, а ночью молча смотрела на тень, ползущую по потолку, пока Визерис гнался за удовольствием, сжимая её тело в своих больших руках, не оставляя после себя ничего, кроме какого-то опустошения, с которым она не знала, как бороться, да и нужно ли. Каждый раз, когда он улыбался ей на следующее утро мягко и интересовался, хорошо ли она себя чувствует, поначалу в Алисенте что-то умирало, но она не понимала, что именно было не так. Он никогда не делал ей больно и, уж тем более, не оскорблял её честь. Так почему же она чувствовала особую обречённость, когда смотрела потом в его добрые глаза? С годами стало лучше, но теперь Визерис по-настоящему разочаровал её. Она всегда считала его добрым, так почему же сегодня он вонзил в неё нож, так ещё и не забыл повернуть рукоятку? Почему Рейнира сделала то же самое? Алисента немного помедлила, прежде чем подойти к следующему углу септы и зажечь новое благовоние на алтаре. Ей чудилось, что даже Матерь, пред которой она преклонилась, смотрела на неё с укором и снисхождением. Слова молитвы застряли где-то в горле — и это случалось слишком часто за последние годы. В голове было звеняще пусто, когда женщина поднялась. Ноги слегка подрагивали. Она покидала септу с тяжёлым чувством, с необъяснимой тоской, которая разыгралась с новой силой, стоило Алисенте через пару мгновений заметить, что у дверей стояла Рейнира. С перевязанной рукой и горящим взглядом — такая же, какой всегда была, и совершенно другая. Можно ли смотреть на человека, которого раньше знал как свои пять пальцев, и видеть незнакомца? Они застыли друг напротив друга, метая бессловесные клинки осуждения с точностью изощрённых убийц. Ей хотелось с горечью сказать: «Ты чуть не лишила меня самого дорогого сокровища, но по итогу всё равно единственная, кто чувствует вину, – снова я», — и она всё равно выбрала упорное молчание, снова напоминая себе, что этого требует долг. Снова закрываясь от Рейниры плащом своего долга. Да и разве им было о чём говорить? Покушение на жизнь ребёнка породило ответное покушение, и никто из матерей не мог сейчас простить этого друг другу, в то время как их когда-то влюблённые сердца обливались кровью. — Моя госпожа? — подал голос сир Кристон. Алисента медленно перевела на него взгляд: она всё ещё злилась на его вопиющее бездействие парой часов ранее, но в свете факела лицо её защитника выглядело таким же осунувшимся, встревоженным и измождённым, как у неё, и это немного смягчило её. Должно быть, он тоже испугался за Эймонда, а после и за неё — она же его королева. Её глаза пробежались по белому плащу; она кивнула своим мыслям и двинулась по направлению в свои покои, сопровождаемая сиром Кристоном. Ей было стыдно оглядываться, стыдно за свою выходку с кинжалом, за себя, за Рейниру, и она чувствовала ещё больший стыд за то, что стыдилась. Мучительный круговорот, который прерывался только мыслями о детях. Алисента не имела права давать слабину. Будет правильно держаться от принцессы на расстоянии... Но почему-то в септе этой ночью она особенно остро чувствовала холод. Почему-то и Рейниру нечто заставило пойти туда. Она так и не обернулась.-
12 августа 2023 г. в 17:21
Мой отец хочет для меня лучшего, матушка, ты бы мне сказала именно это, я знаю, и я неустанно напоминаю себе об этом. Он думает, что сможет сделать меня снова счастливой, поставив на пьедестал Семи Королевств, и делает это, должно быть, ради тебя тоже, ради твоей памяти. Но сколько бы дней и ночей я ни провела в Гавани, даже если эти дни и ночи подле Рейниры, с которой мне никогда не было одиноко, моё сердце всегда будет тосковать по комнате в Западном крыле, совсем близко к твоей, бессвязному бормотанию братьев во сне и твоим тёплым рукам, перебирающим мне волосы. Корона не вернёт мне этого. Невзирая на свои богатства, она до сих пор не может обернуть время вспять.
— Так и знала, что найду тебя здесь.
Алисента вздрогнула и, резко распахнув глаза, обернулась на бесцветный — против обыкновения — голос. Рот её сложился в маленькое немое «о», а большие глаза заполнились удивлением.
Она не ожидала чьего-либо вторжения в свою тихую молитву, в свой сокровенный диалог с самым дорогим для неё человеком. Вечернее богослужение давно кончилось, и в холодном полумраке септы больше никого не было, но девушка не спешила возвращаться в свои покои. Она знала, что вскорости её опять позовёт король; что завтра ей нужно будет опять учиться смотреть Рейнире в глаза без стыда, съедающего изнутри; что позже отец опять поинтересуется, всё ли с ней в порядке, — и единственным, чего она, вероятно, слишком эгоистично, но всё-таки жаждала, как воздух, перед каждой беседой с королём Визерисом, были редкие мгновения благой тишины, мгновения, проведённые, Алисенте казалось, с матушкой, да упокоят Семеро её светлую душу. Это была череда одинаковых дней, сменяющих друг друга, как в самом длинном сновидении, которое изнуряет своей цикличностью. Проблеском надежды неизменно оставалась только статуя Матери всего сущего, с умиротворением и любовью взиравшая на всех, кто просил её помощи, — такой она всегда виделась Алисенте, этому учили «Семиконечная Звезда» и ласковый голос матушки, что выверенными мазками придворного художника остался в детских воспоминаниях. Хотя ответами на все невысказанные вопросы и просьбы в септе всегда служило молчание, оно никогда не тяготило Алисенту. Не так, как в покоях Его Милости, где ей поначалу и вовсе хотелось провалиться сквозь пол. Спустя несколько встреч она уже изловчилась думать о других вещах или полностью погружаться в чтение, сидя перед королём, который чаще всего был очень увлечён своими любимыми фигурками, нежели разговорами, но упрямо посылал за леди Хайтауэр каждый вечер, словно её присутствие его успокаивало, но он этого и стыдился. Так ей казалось. Разве просил бы он, будь всё иначе, хранить молчание?
Она взяла себя в руки и сейчас. Губы, несмотря на заминку, привычно растянулись в улыбке при виде Рейниры. Алисента старалась ради них обеих, хоть и прекрасно понимала, что причин для хорошего настроения не было ни у неё, ни у подруги. Ей вряд ли выразят признательность за эти усилия, но иначе поступать она и не могла. У неё были связаны руки, и она приспособилась к своему положению.
— О, Рейнира, — немного погодя, только и сказала Алисента. Если бы её ладони не были сложены вместе, обязательно потянулись бы к лицу, но она заставляла себя избавиться от дурной привычки: негоже леди, к которой благосклонно относится сам король, грызть ногти. — Что-то случилось?
— Нет, ничего, — отмахнулась Рейнира, подходя ближе. Наконец, она опустилась на колени совсем рядом, пару мгновений разглядывала статую, свечи на алтаре, а потом, словно пересилевая себя, подмигнула Алисенте, игриво коснувшись её плеча. — Просто хотела тебя увидеть. Разве нужен повод? — Уже другим голосом, более серьёзным и почти таким же бесцветным, как и до этого, она поинтересовалась: — Я помешала?
На сердце камнем повисло чувство вины. Ты тоже стараешься ради меня. Но если я в золотую обёртку помещаю свой обман, то ты ветви кипариса прячешь под нашим любимым чардревом.
— Конечно, нет, — ответила Алисента, вкладывая в эти слова как можно больше нежности, и улыбка её заметно потеплела. Она расцепила руки и накрыла своей ладонью пальцы Рейниры, что всё ещё покоились на её полуобнажённом плече, вызывая мурашки. — Я лишь беспокоюсь о тебе.
— Вот и я беспокоюсь. Тебе же наверняка холодно, — пальцы чуть сжались, растёрли кожу.
— Теперь нет, — ответила Алисента.
На языке замерли ещё более простые слова — Ты же рядом, но он словно онемел на миг, и она так и не добавила ничего. Девушки, не сговариваясь, одновременно взглянули на каменное изваяние Матери и непроизвольно выпрямились. Алисента с немым благоговением и смирением всматривалась в высеченные из камня глаза статуи, а затем, когда она опустила взгляд, поймала отблеск гранёного кристалла — им всегда украшали каждый алтарь.
Стало так тихо, что было слышно только их с Рейнирой дыхание и редкие дуновения ветра. Алисента набрала побольше воздуха в грудь, вдыхая привычный запах благовоний и воска. Они успокаивали её. Может, оттого она и решилась снова заговорить — вкрадчиво, неторопливо, словно вновь боясь нарушить атмосферу святости.
— Говорят, Матерь слышит все наши страдания. Особенно – детский плач. Когда ребёнок сильно скорбит и тоскует, она, незримая, снисходит к нему в час волка и, останавливаясь у изголовья, присаживается в своих священных одеждах на постель. Она медленно гладит ребёнка по голове, перебирает ему волосы и орошает их собственными слезами. Так она омывает его разум, избавляя от угрюмых мыслей, и, переплетая нужные нити судьбы, как пряди, забирает его боль себе. Матерь хочет утешить каждого, но иногда боли, ставшей её собственной в тот самый момент, когда она ступает в дом, становится настолько много, что она не может сдвинуться с места: так велико её сердце, так сильно и болезненно оно сжимается. Тогда она посылает Деву за звёздной пылью, чтобы осыпать ею людские души, и Дева, исполняя поручение, дарит людям едва уловимый свет – надежду.
На время воцарилась тишина. Было слышно, как прерывисто вздохнула Рейнира рядом, возможно, сдерживая слёзы — о, их накопилось много, но она, её храбрая Рейнира, упрямо, как и всегда, отказывалась от них. Алисента прикрыла веки, и в темноте ей чудились блики огней: свечи стояли близко. Она думала об отце, который однажды рассказал ей эту легенду, и о том, как многое изменилось с тех пор, но не их общение: всё те же загадки, всё полунамёки. Он искал в себе нужные Алисенте слова столько раз — и ни разу не нашёл. Она только сейчас поняла это.
— Я не забываю о надежде, — тихо сказала Рейнира, прерывая её размышления, и убрала руку. Алисента распахнула глаза и повернулась к подруге. Подруге. — Видят Боги, меня только и воодушевляет надежда на то, что отец не найдёт ей замену. — Белые волосы, струившиеся по плечам и спине принцессы, слегка задели Алисенту, когда Рейнира поднялась. — И наши разговоры, разумеется.
— Мне жаль, — вырвалось у Алисенты. Мне жаль, что твоя мать умерла. Мне жаль, что я так поступаю с тобой. Она поднялась следом. — Мне жаль, Рейнира.
— Спасибо.
Всего лишь шёпот и робкая улыбка — и как неизмеримо много они значили для тех, кто хорошо знал принцессу. Рейнира обняла её, а она всё стояла, нежно поглаживая руками спину самой родной ей в Королевской Гавани души, и мысленно молилась, чтобы король не выбрал её, чтобы их вечера остались ничего не значащими беседами, чтобы не отбирал у неё эту юность... И чтобы Рейнира поняла её, пусть это и была пугающе эгоистичная мысль, отчаянная, как желание увидеть, как отец гордиться ею, и ещё одно, поднявшееся из самых чёрных глубин души, — быть королевой. Она хотела дать людям надежду, подобно Деве, и утешение, подобно Матери. Она должна была сделать то, на что Рейнире могло не хватить сил.