Ты мне спой, артист

Воды в умывальнике не осталось. Соколов вытирает ладони о широкие штанины галифе, скорее размазывая кровь, чем счищая её: всё равно форму каждый день стирать приходится. Чистые руки у чекиста — это ведь фигурально только, красивые слова; такое разве что кабинетным крысам и машинисткам доступно. Он, Соколов, не из брезгливых, да и знал, куда шëл. Что там ещё? Холодная голова, горячее сердце — так завещал товарищ Дзержинский. Уж с этими-то пунктами, Соколов надеялся, у него всё в порядке. С прибытием в бухарестскую тюрьму певца Петра Константиновича Лещенко, правда, его уверенность пошатнулась. Настольная лампа в кабинете горит тускло. Соколов подносит к её свету руку, поворачивает ладонь, сгибает и разгибает пальцы, вглядываясь во въевшиеся в них алые разводы. Он всегда работает сам, лишь изредка прибегая к оружию: в стали нет души, нет той самой искры, что рождает касание кожи о кожу — искры, которая заставляет Соколова чувствовать себя по-настоящему живым. Коллеги не понимают, кто-то даже монстром называл. Смешно. Они ведь тоже пытают: кто — за хороший оклад, кто — из злобы на жизнь, кто — совсем редко — за правое дело. Соколову плевать и на деньги, и на идею, да и трагедий никаких особенных на его долю не выпало. Всё как у всех — даже детство, где по моде психоанализа принято искать корни всех бед, выдалось совершенно обычным: мать пила, но не слишком много; отец колотил, но не чаще, чем других; жили бедно, но не голодали, и крыша над головой была, и сына любили, как умели, будущее устроить пытались. К собственной судьбе Соколов не имеет ни малейших претензий — он не нуждается в оправданиях. В идеальном мире каждый человек должен любить своё дело, вот и всё. Дело Соколова — причинять боль. Ноют сбитые костяшки; собственная кровь, сочащаяся из ссадин, смешивается с чужой, подсыхающей. Это почти красиво. Соколов улыбается, пачкая красным бумагу папиросы. Курит он долго, до мундштука — в последнее время вообще много смолить стал. Завязывать надо будет. Но потом. Перерыв кончается, и нужно снова идти к артисту. Вот он, в посеревшей от грязи рубахе и изодранном жилете; стоит, покачиваясь, смотрит в никуда и поёт. Под нос, так, что и ни слова не разобрать, но Соколов и так знает, о чём. О ком, вернее. Зазнобушка, чтоб её, Вера, Белоусова в девичестве. Дура круглая, а не баба, только сопли распускать и умеет. Соколов с ней поработал часа три от силы, потом отдал другим: противно стало, а проку всё равно никакого, она, небось, и не знает толком ничего. С мужем интереснее было, особенно поначалу. Он, Лещенко, тогда скалился, глазами сверкал, проклятиями бросался — давно таких упорных не было. А потом сломалось что-то. Не признался он, нет — просто в себя ушёл. Вот, кажется, стоит перед тобой в сырой камере: хочешь — дай под дых, чтоб его надвое скрутило, хочешь — ножом истерзанную плоть полосни, хочешь — по физиономии измочаленной кулаком врежь, окончательно её в кровавое месиво превращая — всё одно не дотянешься. И песню свою, одному ему, артисту, понятную, поёт. Тысячу раз его Соколов заткнуть пытался, даже дуло ко лбу приставлял, только без толку. Наверное, захлопнется, только когда подохнет. Но убивать Лещенко Соколов не хочет. Чего Соколов хочет — этого он и сам толком не знает. Чтобы артист замолчал. Чтобы выложил уже всю подноготную. Чтобы снова кусался, плевался злобой и смотрел ясно. Чтобы дал, наконец, до себя дотронуться. Чтобы пел. Только Соколову и никому больше. Он ведь все пластинки поганые скупил, все, даже граммофон достал; совсем неважно, о какой чепухе там поётся — только голос имеет значение. Его Соколов часами готов слушать, каждую строчку, каждое слово глотая и представляя, что улыбка в этом голосе адресована ему одному. Соколов долго смотрит Лещенко в лицо. Оно теперь больше на маску Гиппократа похоже: бледное, заострившееся, с ввалившимися щеками, рассеченным лбом и заплывшим правым глазом. Спёкшиеся губы едва шевелятся. Чтобы до них дотянуться, Соколову приходится подняться на цыпочки. И артист замолкает. У Соколова в ушах звенит опьяняющая тишина; он целует жадно, вгрызаясь до железного привкуса, и ему хорошо, как не было уже очень долго. Потом можно положить чужие руки себе на плечи, чтобы стало совсем правильно: как будто даже отвечает Лещенко на его голодный поцелуй, наваливается сверху, вот-вот прижмёт лопатками к стенке. И почему Соколов не делал такого раньше — это ведь так чертовски приятно, лучше даже, чем когда они кричат и просят пощады, бросаясь к носкам его тяжёлых сапог… Когда Лещенко снова начинает петь — прямо так, давясь без воздуха, тряпичной куклой повиснув в чужих объятиях, — Соколову выть от обиды хочется. Он отталкивает артиста от себя и, подхватив его, не держащегося уже на ногах, за ворот, тащит к стоящему в нескольких шагах стулу, на который Лещенко тут же оседает, как мешок с песком. Голову артист уронил на грудь; Соколов хватает за волосы, заставляя её поднять, и глядит в упор. Потом протягивает к лицу Лещенко свободную руку. Стирает свесившуюся с подбородка нить кровавой слюны. — Эй, Лещенко, — осторожно, подушечкой большого пальца, Соколов очерчивает кровоподтёк на чужой скуле, — хватит. Забудь ты жёнку свою, не увидишь ведь больше. Всё равно как и нет её на свете. А я есть. Ты мне спой, артист. Я тебя послушаю. «Чубчик» там, или «Стаканчики», или что захочешь, я твои куплетцы все наизусть знаю. Ну, споёшь, а? Уже не дёргается Лещенко от боли, не пытается чужие руки стряхнуть — только глядит перед собой и шепчет свою мантру. Соколов снова за волосы дёргает, даром что с корнем не вырывает, и не гладит уже — кричит. — Пой, мать твою! Пой для меня, слышишь, артист?! Долго Соколов надрывается, но потом оставляет всё-таки, выходит перекурить. До конца смены ещё два часа, и Лещенко слышит, как за стеной его тюремщик злобно грохочет ящиками, выбирая инструмент поострее. Не доведётся Соколову послушать вживую «Стаканчики». Не увидит больше публика своего любимца. А он всё равно поёт, тихонько поёт для той единственной, с которой больше уж никогда не встретится.