Малиновый в крапинку

Началось всё очень неловко. По шкале неловкости Фукузава оценил бы ситуацию где-то на четверку с плюсом. Или хилую тройку. Хотя бы потому, что Осознание, как любили писать в дурацких романтических книжонках, вздумало произойти, когда они с Мори допрашивали полутруп. — Где находится ваша база, вы, конечно, не скажете, — Мори натягивал перчатки медленно, сочно скрипя свежераспакованным латексом. Перед ним лежал набор маньяка: скальпели, пила, зажимы. Выбор был, конечно, богатым. Есть над чем потянуть время, пока полутруп раскачивался в крепкой хватке Фукузавы и мычал о пощаде. —…но я знаю способы, как заставить вас говорить, — зачем-то ляпнул Фукузава, хотя всегда стоял во время допросов с каменным лицом и выполнял роль бесплатной рабочей силы. Передвинь шкаф туда, сдвинь стол сюда, выброси мусор и помоги замыть кровь, она не сочетается с узором на обоях. А тут — сказал. Почему и зачем, непонятно. — Верно, — Мори, настроенный на результат, его оговорки, кажется, не заметил вовсе. Или сделал вид. Его иногда несло на поговорить, польза от водопада слов сомнительная, он сам это признавал, но ничего не мог с собой поделать. — И для вас же будет лучше не сопротивляться. На вашем месте может оказаться любой член вашей семьи или друзья. Мы же… Тут он острым взглядом впился Фукузаве прямо в переносицу, а Фукузава нахмурился и договорил то, что жгло и пекло язык, требуя свободы: —…не хотим этого, верно? Тишина, наступившая после этого, улеглась на плечи Фукузавы маленьким домашним бегемотом. Мори молчал, продолжая глазами просверливать в его черепе дырку. Где-то на стене едва слышно тикали часы, на пол капала кровь. Веселые студенты, снимающие комнату наверху в количестве девяти человек, чем-то радостно гремели на собственной кухне. Казалось, что тот, кто нарушит это временное хрупкое равновесие, будет немедленно обвинен во вселенской несправедливости. Самым неразумным из их троицы оказался полутруп. Собственно, поэтому он и стал полутрупом. — Ребят, — прошепелявил он, демонстрируя провал на месте левого клыка, — а вы тип соулмейты? — Как считаете, Фукузава-доно, мне отрезать ему язык или убить сразу? По лицу Мори невозможно было прочитать, о чём он думал, но вот второе предложение родилось в голове Фукузавы быстрее, чем сверкнула молния в грозу. — Убей, — просто сказал он. — Именно этого тебе хочется больше всего. Фукузава поставил полутруп так, чтобы Мори не пришлось наклоняться, и тот одним уверенным движением провёл скальпелем по дрожащему горлу. Студенты сверху продолжали чем-то радостно греметь, Фукузава с тоской подумал, что придётся снова идти и разбираться с ними, уговаривать сделать музыку потише или вообще с намёком показывать катану и обещать применить её в деле, если кто-то вставит ещё хоть одно слово. Почему-то Мори с его подвешенным языком и лицом безобидного папаши-одиночки никогда не штурмовал чужие двери. — Мне хочется кофе, — вздохнул Мори, сложил инструменты на поднос и принялся стягивать перчатки так же, как и надевал их — скрипуче, по одному пальцу. Только что зубами не прихватывал кончики, чтобы было удобнее. — А вы вынесите, пожалуйста, мусор, такие всегда воняют и… —…мешают Элизе спать. Фукузава понятия не имел, как должна работать эта связь и отчего после такой буднично-жуткой фразы его бросило в жар. Внимательный взгляд Мори упирался в спину и скрёб под лопаткой, но, когда Фукузава вернулся и заварил крепкий кофе без сахара, ничего не напоминало о случившемся. Мори проветрил, вытер пол и доставал из микроволновки разогретую тайскую лапшу. Доставку они заказали до того, как в клинику ворвался уже состоявшийся труп и вздумал угрожать, так что теперь самое время было закончить поздний ужин и лечь отсыпаться. — Вы не хотите поговорить об этом? — Нет, — язык не жгло, слава всем богам, каким Фукузава когда-либо оставлял скромные подношения. То ли у них это временно, то ли труп ошибся, то ли работа вместе с Мори вредит не только здоровью, но и разуму. Принимать факт, что теперь они с Мори, возможно, пара… Нет, Фукузава не хотел ничего принимать, он хотел жить прежней жизнью, не волноваться о коллекции чужих платьев и не опекать тушку врача-маньяка, который и сам мог о себе позаботиться. Но он ночевал в его клинике, ел заказанную им еду и послушно выносил мусор, когда имел право послать Мори со всеми его замашками домашнего диктатора далеко и надолго. — Тогда не будем, — покладисто согласился Мори. — Спокойной ночи, Фукузава-доно? — С тобой ночи никогда не будут спокойными. — Рад, что мы с вами пришли к одному и тому же выводу. Правда, в разных смыслах… — Ничего не хочу об этом знать! Маленькая кушетка была не самым удобным спальным местом, но Фукузаве приходилось спать в местах и похуже, так что ночь пролетела за одно мгновение. Проснулся он утром, совершенно не ощущая себя хоть сколько-нибудь отдохнувшим. Солнечные лучи сверкали на ровных рядах пробирок, запах крови практически выветрился за прошедшее время, а Мори, что-то намурлыкивающий себе под нос, стучал по клавиатуре и выглядел вполне довольным жизнью. По крайней мере, пока не обернулся и не заметил наблюдающего за ним Фукузаву. Никто не хотел прерывать взаимное молчание. На мгновение Фукузава пожалел о том, что под рукой нет еще одного низкосортного бандита, который мог обрушить хрупкий (весом в полтонны!) карточный домик из подтекстов и взглядов на себя. — Мы не соулмейты, — буркнул Фукузава. — Таких совпадений не бывает. (но) — Но одно всё-таки случилось. Мори не выглядел удивлённым или расстроенным; всего лишь дальше качнулся на стуле, сильнее сжал край стола бледными пальцами. Поднялись в искусственной ухмылке губы, словно лицевые мышцы сковал паралич. Лежавший на кушетке Фукузава завозился, напоминая себе самому неуклюжего медведя, выбрался из простыней и спустил ноги на пол. Сквозняк укусил за пятки. — И что нам теперь делать, не разговаривать на людях… — …пока не научимся контролировать процесс. Да, именно так. Мне кажется, я зря игнорировал литературу на эту тему. Мори показал на экран ноутбука, где светились буквы электронной книги. Романы про родственные души расходились огромными тиражами. Фукузава знал об издательской кухне не понаслышке, ведь почти полтора месяца ходил за главным редактором крупного издательства и слушал его разговоры с типографиями и авторами. Даже читал… кое-что. И кое-что ему совсем не понравилось не только по причине отсутствия у авторов хотя бы крошечной способности складывать слова в предложения. — После неё ты примешь обет молчания, клянусь, — Фукузава заглянул Мори через плечо и с непривычным для себя злорадством в голосе процитировал: — «…её сахарные уста раскрылись, как бутон розы, и извергли ласкающие слух звуки». Ты точно… —…скачал нужную книгу? — договорил Мори и ухмыльнулся. — Или нашёл первое, что мне предложил поиск, открыл в читалке и сделал вид, что очень увлечён сюжетом, а не —…разглядывал вас, пока вы спали? — продолжил, не задумываясь, Фукузава и очень удивился. Ему раньше даже в голову не могло прийти, что кто-то вдруг решит его «разглядывать». Со стороны Мори это было крайне бессмысленно, ведь он-то видел хмурое лицо телохранителя в режиме «и ночью, и днём, и немного вне времени», так зачем продлевать сомнительное удовольствие? Наверное, смысл был. Или Мори издевался, придумав на ходу самую нелепую и странную фразу, какую вообще могла выдать его богатая на гадости фантазия. Но Мори по-особому прикусил губу, сдирая бледную кожицу, вывел ленту Мебиуса на столешнице и взглянул на Фукузаву так, что сомнений не осталось: разглядывал. Возможно, даже любовался. Инстинкты давно настроились на присутствие как Мори, так и Элизы, поэтому Фукузава во сне прекрасно ощущал их и не воспринимал в качестве угрозы. Мори мог вокруг него круги наворачивать, Фукузава бы и бровью не повёл. Привык. Нашёл себе спокойное логово, дурак. За беспечность наставник ему прочитал бы долгую и прочувствованную лекцию, а Нацуме-сенсей банально оттягал за ухо, однако стыда — и угрызений совести тоже — Фукузава после признания Мори не испытывал. Принял как факт — им любовались, а остальное неважно. — И что же ты… кхм, разглядел? Мори улыбнулся. — О ваши скулы можно порезаться. И провёл пальцами, подтверждая, что да — можно, но только если пытаться трогать меч, а не, например, лицо и подбородок. С оружием у Фукузавы были специфические отношения, как и у всякого самурая, о чём Мори прекрасно знал и на непонятную ему территорию не лез. Зато пальцы у него были тёплыми и гладкими, пахли пластиком и мылом, а ещё восхитительно перебирали волосы за ухом. Фукузава замер в неудобной позе, заворожённый и оглушённый неожиданной лаской, а Мори всё ещё улыбался, и глаза у него были чище и прозрачней, чем в горном ручье. Только зрачки мерцали, как отражения лунных брызг. Фукузава подумал, что такие поэтические сравнения до добра не доведут и надо прекращать безобразие, пока они чего доброго не перебрались в койку «проверять остроту и толщину» ещё чего-нибудь. (к сожалению) …Элиза возникла по правую руку и болезненно ткнула Фукузаву точно в печень. — Нам пора! — в такие моменты Фукузава ненавидел медицинское образование, подпольные клиники и маленьких милых девочек в розовых платьях. Он отшатнулся от Мори, теряя фантомную тяжесть его руки на шее, развернулся и вышел. Хорошо, что меч всегда при нём, а оглядываться у них было не принято. Они молчали, когда выбивали долги из недобросовестных клиентов; молчал Фукузава, потому что работал руками, а Мори по одному ему известной причине стоял в стороне, изучал потолок и художественные разводы крови на стенах. Молчали, когда покупали и ели сладкое; болтала без умолку одна Элиза, разрывая на куски неизбежно повисшее бы неловкое молчание, но от её щебета становилось только хуже. Молчали, бредя по набережной ночной Йокогамы; Мори снял обувь и босиком шлёпал по влажному каменному борту высотой Фукузаве по пояс, а Фукузава шёл вроде бы не с ним, но бдительно следил, чтобы кое-кто не полетел ласточкой в море. — Мы будем что-нибудь с этим делать? Мори остановился. Слабый ветер дул с моря и забирался под грязно-серый плащ, из-за чего казалось, что у Мори вырос горб. Было глупо смотреть на него в этот момент — отстранённое лицо, рассеянная улыбка на губах, — но Фукузава всё равно смотрел, начиная догадываться, в чём прелесть любования не цветением сакуры, а живым человеком из плоти и крови. — Зачем? Меня всё устраивает. Разве вас — нет? Фукузава не стал говорить, что когда их пути разойдутся, договаривать фразы будет не за кем, и эта пустота рядом неизменно прогрызёт в их сердцах две чёрные глубокие дыры. Ключевое слово — когда. Пока их следы соединялись, Фукузава был не против шагать в одном ритме. Наверное, именно это мыслители древности называли верностью. Глупое, в общем-то, чувство. — Подумаем об этом завтра, — Фукузава редко улыбался, и сегодня не стало исключением; скучающим тоном он добавил: — Элиза хочет спрыгнуть в море, — и взял Мори за руку, чтобы тот не бросился за ней. Вечером после очередных пациентов без паспорта и страховки Мори развлекался тем, что зачитывал вслух самые забористые цитаты из романов о любви, заставляя язык Фукузавы произносить самые нелогичные и позорные слова за всю его жизнь. Но он даже не находил в себе желания спорить: строил домик из потрепанной колоды карт, слушая, как этажом выше всё ещё веселились студенты, словно отмечали конец сессии круглый год, пока Элиза, высунув от усердия язык, рисовала трёхцветного кота на ярко-голубой бумаге. — Громкие, — поморщился Мори, когда басы музыки перекрыли особо удавшуюся реплику. Домик развалился от случайного толчка Элизы, и Фукузава с буддистским смирением решил, что это был знак свыше. — Попросите их быть потише, — выронил Фукузава, поднимаясь на ноги. Обращаться к самому себе с просьбой было нелепо, но терпимо. — Не слишком кроваво, — мурлыкнул в спину Мори, хотя ни о чём таком Фукузава, конечно, не думал. — Они всего лишь дети. Ну да, а он — безобидный подпольный хирург для бандитов всех мастей. Кому как не ему говорить о милосердии и любви к ближнему своему. Элиза бесшумно встала и скользнула следом. Фукузаве не нужна была помощь, чтобы усовестить подростков, это очевидно, но он никогда не отказывался от надёжного тыла в бою. Дружки человека, которого они убили утром, поджидали в квартире студентов, и кто Элиза такая, чтобы пропустить всё веселье? Трёхцветный кот спал на коленях малинового Фукузавы, а с ним рядом сидел фиолетовый в розовую крапинку Мори. Смотреть на этот рисунок, который Мори повесил на самое видное место, было ещё более неловко, чем заканчивать друг за друга предложения.