***
Ему было пятнадцать лет от роду когда он стал наемником. Прибился к наемникам – да, так будет верней. Он выглядел как крестьянская девчонка – в грубом льняном платье, в белом переднике, с косой, заткнутой под чепец; с вилами наперевес потому что в бою нужно было оружие. Он видел, как собирается деревенское ополчение, и знал, что вместо дорогих доспехов мужчины носят попросту много слоев одежды. Вчера он украл отцовскую куртку. Она висела на нем мешком; выглядел он как побирушка, которая придет в наемничий шатер выклянчивать медяки или объедки, чарку вина. Если б не вилы, конечно. К чему побирушке вилы? Наемничий командир посмеялся над ним – над его просьбой – и плюнул: – Иди домой, синьорина. – Мне некуда идти, – сказал Маркус, – я украл эту куртку и эти вилы. Они меня убьют. – Тут тебя тоже убьют. Или чего похуже... Пшла вон, короче. – Не пойду, – сказал Маркус. Он сел на землю – на вытоптанную дожелта траву – и сложил вилы у своих ног. Командир закатил глаза и продолжил точить свой меч – лязг и лязг. Завтра на горизонте должны были показаться солдаты. Деревня была пуста; по дороге к городу тянулись тяжелые телеги, плакали младенцы, собирался дождь. Маркус продолжал сидеть. Наемничий командир закончил точить свой меч и кликнул, чтоб ему поднесли ужин и вина, после – шумно и с удовольствием все сожрал. Капуста в салате была с их полей. Когда в Маркуса полетела кость, он увернулся. Это была кость из зажаренного куриного бедрышка – она просвистела у самого его уха и шлепнулась об землю. Он подождал, не бросят ли в него чего потяжелей – но, наверно, командиру жалко было кувшина и кружки. После командир закурил. А когда докурил, то встал со своего места за сколоченным наскоро столом и подошел к Маркусу. Лицо его оказалось вдруг близко, вынырнуло из дыма, пахнуло кислым хмелем и горьким табаком – Маркус хотел было отшатнуться, но его схватили за подбородок грубой рукой. – Что мне с тобой делать, синьорина?.. – Делай со мной что хочешь, – тихо сказал Маркус. Командир присел перед ним на корточки. Он повернул лицо Маркуса так и этак; склонил набок голову. – Если завтра мы не защитим твою деревеньку, – сказал командир, – то тебя убьют. Или чего похуже. Увезут на восток, продадут в рабство – вместе с твоими вилами продадут. Возвращайся к семье, дура. Еще успеешь в город до рассвета. – Мне некуда возвращаться, – повторил Маркус. – Ты глухая, что ли?! Понимаешь меня или нет? Я говорю – если завтра... – А если вы завтра победите? Отобьетесь? Что тогда? Командир фыркнул и сел на землю напротив Маркуса – скрестил так же ноги, уперся локтями в колени. Он и сидя был выше. – А если мы отобьемся, – сказал он задумчиво, – то ваш князь заплатит нам много золота. И еще больше золота мы соберем с поля, с покойников – заберем их оружие и доспехи. Уведем и продадим лошадей. Многих бойцов возьмем в плен, после потребуем с их семей выкуп. А вашу деревеньку по бревнышку разнесем – все, что не увезли, будет наше. Поняла? Маркус кивнул: – Понял. Командир нахмурился: оглядел его платье, чепец, загорелые руки. – Ты пацан, что ли? Маркус, глядя ему в глаза, кивнул. Командир сморщил нос и фыркнул. – Знали мы таких пацанов... – Я мальчик, – сухо сказал Маркус, – я мальчик, и меня зовут Маркус. Командир посмотрел на него с сожалением – впервые за день и начало ночи, что Маркус просидел на земле у него в шатре. Вблизи было видно на лице и руках командира множество шрамов. – Меня зовут Галеаццо, – сказал он, – а ты, Маркус, завтра подохнешь. – А если нет? Если я выживу, что тогда? Галеаццо встал, пошатнувшись от выпитого вина, поднял вилы Маркуса и швырнул их в угол. По краям шатра еще росла живая зеленая трава. Вилы с железным звоном упали на землю. Маркус следил за ним, склонившим голову в раздумьях. Галеаццо был большой человек. В шатре было темно. – Что тогда?.. Тогда ты, Маркус, разденешь какого-нибудь дохлого мальчишку и заберешь его копье или меч. И они будут твои. И лошадь, какую найдешь, тоже будет твоя. А косу ты будешь за ворот заправлять. Ты понял меня? Маркус молча кивнул. Галеаццо обернулся к нему, сверкнув зло глазами: – Ты понял меня, Маркус?! Маркус не дрогнул, но руки его сжали подол платья. Он сказал тихо, но твердо, со странной уверенностью: – Да, синьор. Прежде чем прозвали его Маркусом Раненым, и до того, как Галеаццо отправил его на обучение в город; прежде чем был он проклят, прежде чем был ненавидим, прежде чем стал вселять в людей немой ужас – когда он был молод, и тих, и прятал косу за воротом – тогда его звали Болонкой Кондотьера. Галеаццо смеялся этому прозвищу, а Маркус о нем ничего не думал. Тогда – когда был ручной собачонкой – он подавал Галеаццо еду и разливал вино. Говорили, будто Маркус к тому же греет кондотьеру постель, но это была неправда. Он ухаживал за лошадьми, доспехами и оружием, и развлекал Галеаццо игрой в шахматы. Он научился врачевать; сшивать глубокие раны, останавливать кровь. Он был молчалив – так что многие думали, что он глух и нем – и был благодарен. Мало кто помнил, что Маркус пришел из крохотной деревеньки; что впервые явился в шатер к Галеаццо он в платье, переднике и чепце, с вилами наперевес – но кто помнил, тот быстро научился об этом молчать. Гнев Маркуса был внезапен, бросался он как гадюка, и Галеаццо не останавливал его. Галеаццо смеялся. На второй год службы Маркуса у кондотьера, Галеаццо призвал его к себе и сунул в руки письмо. – Город к югу отсюда, – сказал Галеаццо, – у самого моря – там живет мой старый учитель, маэстро Алессио. Передай ему это письмо, и он примет тебя. Ты будешь жить с ним, служить ему, а он научит тебя сражаться. – Я умею сражаться, – тихо сказал Маркус. Галеаццо посмотрел ему в лицо – и расхохотался. Письмо Галеаццо было на одном листе бумаги, но исписанном с двух сторон – размашистым непонятным почерком. Маркус сложил его вчетверо и сунул в нагрудный карман. Город был от их стоянки в двух днях пути. Маэстро Алессио был человек высокий и длинный, с густой рыжей бородой, переменчивый, вспыльчивый. Маркус представлял себе, отчего-то, дряхлого старика – но маэстро Алессио стариком не был. У него не было ни жены, ни детей, но была своя школа. В основном посещали ее сыновья и дочери дворянских семей – больше люди, и с юга, и с севера; было также несколько полуэльфов и одна гномка. Она была дочь главы ремесленной гильдии. При первой их встрече она сбила Маркуса с ног древком копья. В день, когда пришла весть о смерти кондотьера Галеаццо, маэстро Алессио много пил. После – уснул за своим столом, среди бумаг и рисунков, и письменных инструментов; палочек, перьев, карандашей. Стыл кувшин с остатками вина. Маркус оттащил учителя на постель и стянул с него сапоги. Он видел, как во сне маэстро Алессио плачет.***
Волосы ее были красные, красные – в цвет крови окрасило их закатное солнце. Горизонт застлал черный дым, всадники подняли пыль. Сегодня Маркус вел своих людей в бой. Сегодня ему разворотили щеку, сбив шлем – острие копья порвало и язык – и рот его до сих пор был полон железного вкуса. От потери крови у Маркуса кружилась голова, и какой-то мальчишка с зеленоватой орочьей кожей держал его под руку. Никого не было на пыльных улицах. Дома стояли пустые. По обочинам видно было сгустки пыли, склеенные красным, в красных же лужах. Мертвецов уже унесли. Каркали вороны. Маркус не помнит, сколько людей с ним было – помнит мальчишку с толстой губой и клыками, и мальчишка нес его меч, нес его самого, и был силен. Тени от домов и деревьев пересекали им путь, воздух был полон пепла. Женщина сидела на крыльце одного из домов. Крыша дома ввалилась вовнутрь, окна пусто зияли, дверь кто-то стащил во двор. Пепел был на ее лице, на руках – пепел и кровь. Подол платья тлел. Ноги ее были обожжены. Волосы ее были красные – как будто закатное небо сошло на землю, как будто на голову ее пролились кровь и медь. Лица Маркус не помнит – черное, выжженное пятно. Горящая головня. Она увидела Маркуса – скосилась, открыла глубокий как рана рот и заорала, завыла. Она закричала так, как не кричат люди. Так орет боль – бессловная, немая – и когда воздух кончился в ее легких, она не могла вдохнуть. Она хрипела, и из горла ее текла желчь вперемешку с сажей, черная желчь. В тот день Маркус стал – Маркусом Раненым. Ее вой, и рвота и черная сажа, вместились под языком Маркуса и в его разодранной плоти – там, где неплотно держали швы, где ветер трогал вспоротое мясо. Там, где впало сжилась его кожа – в этом месте он был проклят.***
Если бы Вы, мессир, отправились к западу от Вестпорта и на юг, и шли, пока не дойдете до самого моря – тогда Вы увидели бы, как... Странно сожительствуют в тех землях Благополучие и Отчаяние. Я рад, мессир, что воины Южного Архипелага минуют Вашу богатую мирную родину. Я рад, мессир, что имел честь обучать Вас высокому искусству фехтования. Я рад, мессир, что Вас нет здесь. Комната моя пахнет смертью и пеплом; пепел же, вместе с желчью и черным гноем, сочится из моей старой раны.***
Ему было тридцать три года когда он ушел из наемников – кондотьер Маркус, Маркус Раненый, Проклятый, Бледноглазый. Мало кто помнил, что он был когда-то давно Болонкой Кондотьера – кто помнил, тот научился об этом молчать. Маркус оставался так же молчалив, но еще стал холоден и строг, спокоен, как бывают спокойны скалы. Люди не смели ослушаться его. Он не ценил жизнь – ни свою, ни чужую – и в затвердевшем шраме его жило проклятие. Но маэстро Алессио писал: "Правитель Исатамы, старый князь Меконнен, просит меня приехать и обучить фехтованию его младшего сына". И маэстро Алессио писал: "Я не могу оставить своей школы; но ты, Маркус..." Маэстро Алессио писал: "Прости мне мою слабость, я стал стар и пуглив. Но – как глупо будет потерять и тебя в очередном переделе одного фута земли!" Писал: "Осточертела война. Она всегда забирала лучших". У Маркуса был с собой один только мешок вещей и оружие. Он привык жить малым, и путешествие по морю не было для него трудно. Южный архипелаг оказался прекрасен. Солнце отражалось в дельте реки – множество потоков, разлившихся по равнине, как будто плавкое золото – а севернее сияли белые стены портового города. Дальше, ближе к истоку река была усмирена, и змеистое тело ее с обеих сторон окружали пышные сады и поля. Еще северней качались вместе с дыханием ветра высокие травы саванны. Горы синели на горизонте, коронованные снегами. Город Садаи, в котором жила княжеская семья, оказался скромнее порта – тише и малолюдней, с высокими стенами. Снаружи, у ворот лип к стене квартал магов и алхимиков с круглыми приземистыми домами. Старый князь знал опасность огня внутри городских стен – колдовского, дикого огня. Дворец окружал зеленый тенистый сад. В первый вечер князь не призвал Маркуса к себе, и он отдыхал – жар дня уходил, из сада слышалась игра на десятиструнной бэгэне. В окно и через раскидистые листья виднелись одни только тонкие черные руки, изредка – вспыхивал красный платок. Позже Маркус узнал, что на бэгэне для него играла княжна Мариам. Утром его пригласили к княжескому столу. По правую и левую руку от старика, сморщенного и сплошь седого, сидели две его старшие дочери, как отражения в зеркале похожие друг на друга. Звали их Тайту и Фана. Была за столом и княжна Мариам, искусная в музыке, и княжна Нибири, военачальница. О княжиче Хайли, явившемся позже, Маркус знал мало – но он, верно, был оборотень, потому что в желтых глазах у него были кошачьи зрачки, а на руках черные когти. Княжич Джембер – младший сын, которого должен был обучать Маркус – жарил зерна кофе на плоской сковороде. Зала, в которой был завтрак, пахла терпким дымом, и травой и сладкими маленькими цветами, которыми устилали пол. К кофе подали мед, соль, сахар и пряное масло, молоко, а еще, прямо из печи, теплые кардамоновые лепешки. Маркус любил кофе, но на его родине тот был редкостью – кофе угощали в богатых домах, на балах и приемах. В княжестве Исатама же зернами кофе торговали на каждой рыночной площади – множеством сортов, терпких и кислых, горьких, ароматных; а от напитка, который из сосуда с длинным и тонким носиком разливал княжич Джембер, пахло свежим хлебом и персиками. – Будем знакомы, – сказал он, закончив свою работу, – княжич Джембер Меконнен. Маркус пожал над столом его нежную черную руку. Глаза и брови у княжича были накрашены сурьмой, а внутренность губ – красной помадой, которая отпечатывалась на краях тонкостенных пиалок. – Маркус, – представился Маркус. Джембер снисходительно улыбнулся ему. Джембер снисходительно улыбнулся ему – и Маркус подумал, что им не стать друзьями. И он ошибся. Под притворной леностью княжич скрывал страстную жажду действия, мальчишескую радость; мягкие руки его оказались уже привычны к древку копья, ноги – к утомительной охоте в горах. Тело его было сильным, ловким и молодым, и он был азартен, как Маркус никогда не был. Сходясь на мечах, он играл, и ему было весело и смешно; они играли и в шахматы, вместе пили и ели, и однажды княжич Джембер убедил его искупаться с ним в бассейне во дворце – был душный и жаркий день, воздух над саванной дрожал как вода, полуденное солнце варило камни городских стен. Маркус думал, что княжич смутится его телу, но Джембера, кажется, никто не учил стеснению. В другой день они заговорили о любви над шахматным столом, и Маркус признался, что любви он не понимает, а телесная близость ему скучна – тогда Джембер рассмеялся и сказал, что ему, наверное, отмерили желания за них двоих. Он не спорил и ничего больше не спрашивал, не сожалел, не судил. И, после нескольких кратких месяцев, княжич Джембер больше не был с Маркусом снисходителен. Он уважал его как учителя, любил как друга, желал его компании и совета, был заботлив с Маркусом как с отцом или старшим братом. Маркус не понимал, как это произошло – быстро и странно – княжич Джембер сначала увидел и оценил его мастерство, затем стал примерным учеником, прилежным, послушным, и внезапно, вдруг – они были уже близки. И, должно быть, Маркус вправду был псом. Как он был благодарен и предан кондотьеру Галеаццо, так стал благодарен и предан княжичу Джемберу. Никто б не посмел обозвать его больше болонкой, но... Но собаки старшей княжны приходили к нему, тонконогие, с шерстью песчаного цвета, и клали свои длинные морды на колени Маркуса – даже и в самый страшный зной. Их тела, их узкие пасти были страшным оружием – таким оружием был и Маркус. Они устало закрывали черные глаза у Маркуса на коленях, подавались к его грубой руке. – Маэстро Маркус, – сказал старый князь за утренним кофе, – младший княжич Джембер желает отправиться в путешествие на север. Он хотел бы, чтобы вы сопровождали его. Маркус почтительно склонил голову: – Я буду счастлив, князь. Старик сложил под подбородком морщинистые руки. – Я бы также желал, чтобы вы охраняли на севере его жизнь... Однако вы были призваны в Исатаму как учитель, а не как воин. Вы имеете право отказаться. – Я не откажусь, князь. Джембер радостно улыбнулся ему над столом.***
Он знал, что Север погубит его. Когда он взошел на корабль, спиной к великолепию золотой дельты, к белым стенам порта, к сухим равнинам и далеким кронам гор – тогда Маркус знал. В воздухе стоял запах пепла и горечи. Носильщики таскали на корабль вещи княжича, а сам он стоял, сложив руки на фальшборт. Он оказался щедрым господином; оказался верным учеником. На солнце блестели украшения в его волосах. Капитан корабля – табакси с выбритыми на шерсти узорами – завершала приготовления. Соленый ветер казался Маркусу похожим на запах крови. Он не ценил жизнь – ни свою, ни чужую – и проклятие дремало внутри его плоти, в полости между швов, и голодало. Проклятию нечего было забрать. Оно могло грызть его кости как голодный пес, и Маркус отдался бы, и оно могло рвать его жилы, и Маркус был бы спокоен и смирен. Внутри у него жила агония, и не могла агонией стать. Но он ждал теперь утра, когда, сидя на устланном травами и цветами полу княжич Джембер станет жарить кофе; и он ждал вечера, когда княжна Мариам заиграет в саду на десятиструнной бэгэне, а в иные дни с нею станет петь княжич Хайли; он ждал уроков, где они с Джембером научатся друг у друга, и обедов в полуденном зное, когда по доске вместо них лениво пройдут фигуры, и бассейна с чистой холодной водой, и охоты в горах, и пира, и беседы за вином или чаем. Чай пах вишневым цветом, и был дорогим подарком от княжеской семьи Араи. Джембер взял его с собой, а также другие чаи, и немного кофе. Маркус взял с собой проклятие, у которого была теперь пища – которое могло, наконец, лишить его сна; у которого было, что забирать.***
Если бы Вы, мессир, отправились к западу от Вестпорта и на юг, и шли, пока не кончится земля – тогда у Ваших ног раскинулся бы синий простор моря. Шумный прибой там катает взад и вперед песок и круглые камни. Босые женщины в подоткнутых юбках собирают из пены моллюсков. Я не скучаю по своей родине; тоска не имеет надо мной власти. Тоска – страшная болезнь. Я видел, как она старит молодых и делает сильных слабыми. Я надеюсь только, мессир, что эта болезнь не коснется и Вас – но, если Вы станете ее жертвой, то пускай тоска придет и уйдет, как прибой. Я желал бы, чтоб в Вашей душе тоска не оставила шрамов.