The Gods are Lonely, Too

      Облака вокруг вершины Олимпа были тяжелы и серы, омрачены мучением десяти лет войны. Неистовство бушевало не только лишь на поверхности, между греками и троянцами, но также и свыше, между богами и богинями. Десять лет лукавства, гнева и предательств. Боги, эти изощренные, бессмертные, всесильные создания, истощились. Конец был близок, они это чувствовали.        Аполлон промчался сквозь обитель Вечного, с каждым шагом развевался его плащ вокруг лодыжек. Ржавый запах крови поля брани прильнул к нему, хоть и не касался он ничего, кроме стрелы Париса.         — Всего лишь минута твоего драгоценного времени, — заговорила женщина, появившаяся из разреженного воздуха, преграждая ему путь. Аполлон пробурчал, но не предпринял попытки избежать богиню. Ее длинные, свободно заплетенные волосы змеились по лону и животу, их концы достигали изгиба ее бедер. Лицо ее было словно выточено из безупречного, хладного мрамора. Красота ее завораживала, но вот Аполлон не почувствовал ничего, кроме раздражения. Поблизости начали собираться остальные боги.        — Только что ты загубил мою любимую пару, — обвинила Афродита.        — Я думал, твоей любимой парой были Елена и Парис.         — Ну, в некотором роде, — призналась она. — Они есть самая великолепная пара, что я видела, да. Но эта чистая, обреченная на злоключения любовь, что была между Ахиллесом и Патроклом, надорвала мне сердце.        — Как мило. Только не говори мне, что они убедили тебя перейти на сторону греков. — Голос Аполлона был полон издевки, но она проигнорировала ее.        — Должна признаться, когда ты бездейственно наблюдал за смертью Патрокла, я прослезилась. Скорбь съела Ахиллеса живьем. А теперь ты умудрился убить и Ахиллеса, это попросту жестоко…         Опасный отблеск темных глаз Аполлона истощил ее слова. На мгновение воцарилась тишина. Аполлон мог практически ощущать взгляды других богов, впивающиеся в кожу.        — Известно ли тебе, — прошептал он ядовито и низко, — каково жить день за днем, зная, что любовь твоей жизни мертва? Что самый дорогой тебе человек был от тебя оторван? Что ты никогда не избавишься от ноющей боли, вызванной его отсутствием? Ибо это есть та жизнь, которой живу я. И это есть та жизнь, от которой я уберег Ахиллеса.          Взор Афродиты вспыхнул, оленьи глаза вперились в душу Аполлона. На мгновение почудилось, будто ей хочется сказать что-то еще, но она лишь хмыкнула и в знак согласия вздернула подбородок.         Аполлон промчался мимо нее, взметнувшись в воздух, скрываясь.        Он не мог вынести пребывания на Олимпе под пристальными взорами других. Также не мог он и переварить возвращение в кровопролитие троянского поля брани. Он оказался средь неизвестных лесов, близ реки, название которой не знал. Имело значение лишь то, что она была вдали от всего, а воды ее были теплы и ленивы.        Он снял одежду и плавал на поверхности, закрыв глаза и повернув лицо навстречу солнцу, чьи лучи огревали его щеки. Он позволил телу медленно расслабиться, мышцы ослабели до того, что он практически погрузился под воду. Он удерживал лицо над поверхностью и начал напевать мелодию. Природа, казалось, находила отклик его песне.        — Аполлон. — От неожиданности он вздрогнул. На берегу стоял Гермес.        — Откуда ты узн…        Гермес указал наверх, прямо на солнце. Этот вероломный Гелиос. Он выдал его укрытие. В этот момент Аполлон даже не удивился.        — Я понимаю, почему ты это сделал. Почему ты убил Ахиллеса, — сказал Гермес. — И даже несмотря на то, что ты поддерживаешь Трою, а я поддерживаю греков, и мой герой теперь мертв, я тебя за то не презираю. Ты защищал свой город, а Ахиллесу ты даровал спасение от боли. Я бы назвал это актом милосердия.        — Благодарю. — Аполлон улыбнулся брату, его тело расслабленно погрузилось обратно в воду. Гермес сел, снял свои крылатые сандалии и окунул ноги в реку.        — Знаешь, я слегка завидую Ахиллесу, — тихо сказал Аполлон, поднимая руку и позволяя воде капать на лицо. — У него есть возможность воссоединиться с возлюбленным в загробном мире. У них будет вечность вместе, в покое. Каким же благословением является для них смерть. Смертным не дано понять привилегию отлучения от этого мира. Мы же, боги, мы остаемся. Близкие нам уходят. Мы остаемся позади.        — Ты всегда можешь сойти вниз и проведать Гиацинта, если пожелаешь, — напомнил ему Гермес.        — Должен ли я туда спуститься и созерцать его поблекший дух, что бродит вдалеке? Должен ли я к нему подойти? Это не привело бы ни к чему, кроме как к нарушению его покоя. Мы не смогли бы даже должным образом друг к другу прикоснуться. Между нами все так же висела бы пелена жизни и смерти. Единственное, чего я жажду, это присоединиться к нему в призрачном состоянии, чтобы стать ему подобным, но вот этого я сделать не могу. Я пытался.        Когда Аполлон заговорил о своем возлюбленном, все еще взирая в небеса, боковым зрением он заметил клочок сирени. Цветы, прекрасные гиацинты, расцвели по всему руслу реки. Аполлон подплыл к берегу и опустил подбородок на плодородную почву, смотря на самый близкий к нему цветок. Он был ароматен и хрупок, и донельзя чудесен. Прямо как его желанный. Глаза его наполнились слезами.        Он подумал об Ахиллесе и Патрокле, как оба они друг друга вновь находят под землей, вдали от страданий и войны. И подумал он о своем собственном состоянии: вечно молодом, неуязвимом, постоянном. Навеки живой. Навеки разлученный с Гиацинтом.         Со вздохом он закрыл глаза, вдыхая сладкий запах, что когда-то принадлежал его возлюбленному, и почувствовал он себя столь к нему близким, но все же столь мучительно от него далеким. Он желал быть подобен Ахиллесу. Он желал быть мертвым.