Соль

      Мелкими крупицами рассыпаться.       Солью оседать на израненных губах, щипая кожу мелкими укусами, создавая иллюзию ебучей боли.       Иллюзия боли звучит красиво, но ощущается мерзотно тошно в сравнении с теми острыми, жгучими иглами прямо в сердце. Прямо туда, где слабый человеческий моторчик качает кровь по кругу, впрыскивая в вены, скрывающиеся под кожей.       Соль из глаз течёт, заставляя сердце исчадно надрываться громко-тихим воем. Настолько тихим, что уши взрываются от этой беспощадной громкой тишины.       Сердце кровь не качает, нет, оно уже само кровит. Захлебывается, не справляясь с тем, что хозяйка на него свалить решила, подумав, что то справится как всегда. Такая глупость. Такая боль, что руки трясутся сильной дрожью.       Зубы сжимает, лишь бы только не завыть.       Лишь бы только не заорать, потому что эта боль не сахар. Эта боль не соль. Эта боль — какое-то ядерное месиво, от которого лекарства нет.       Разрывается душа рыданиями и всхлипами. Разрывается она сама. На мелкие кусочки, пылинки, песчинки, оседающие где-то на щеках       Она не может не смотреть напротив.       Туда, где боль такая же, если не ещё больше.       Там человек погибает с такими же слезами. Человек себя заживо хоронит. Глаза тухнут медленно, взглядом провожая каждую слезинку из её зелёных глаз.       Больно.       Невыносимо горько.       Невыносимо остро.       А сердечко поёт, почти что воет предсмертное сопрано. Почти кричит криком громогласным, заставляя глаза прикрывать до точек-мушек в этой черноте. Эта соль…       Её убивает всё то, что происходит.       Больше не закаляет как было до, нет.       Теперь это разбивает на острые осколки где-то под ногами той, что сейчас себя хоронит в могиле безымянной и холодной.       Всё всегда было не просто. Всё всегда было не сладко. Но такой соли никогда. Такой настолько ядерной и больно-жгучей она ещё не видела. Не снюхивала с чёрных матовых поверхностей.       Эта соль на сердце ложится тяжким грузом.       Засыпается в старые трещины и отравляет изнутри маленькие куски, что остались после столького.       Губы кусает, лишь бы только перетерпеть. Не делать всё ещё хуже. Тяжелее. Не делать, не кричать о чьей-то там вине. Лишь бы только не причинять боль уже не сладкую, какая была в постели кстати.       Эта боль, болезнь её раздробит.       Это сделает что-то непоправимое. И она старается, так сильно старается этого не допустить. Не показывать, что подыхает будто брошенная под дождём старая собака.       Глотает едкие слезы.       Не рыдает.       Не кричит.       Лишь молчит, будто рот склеен навсегда. Будто слова во всём мире кончились, а чернила больше не в силах что-то написать. И голоса больше нет. Исчез, как по мгновению волшебной палочки. Остались только всхлипы редкие и глаза заплаканные.       А соль всё кусается как змеи ядовитые.       Больно и беспощадно.       Соль всё не даёт развернуться и уйти отсюда, лишь бы только глаз напротив больше никогда не видеть.       Ей бы сейчас вкинуть что-то и расслабиться. Не думать больше об этом всём. Сжечь мысли пакостно-навязчивые. Навсегда избавиться от ощущения, что предают. Что уходят навсегда, так и не посмотрев на её никому не нужную любовь. Она пытается избавиться от этого чувства наглого и лживого, мотает головой. Прогоняет мысли липкие. Отрывает от себя липкие пальцы обиды грязной, заставляющей себя жалеть, а любимую когда-то — ненавидеть.       Как же больно, блять.       Как же, сука, невозможно.       Разрывает как от взрыва осколочной гранаты. Виолетта подыхает здесь и сейчас, дыша духами любимой девушки. Вдыхая последние разы. Так кроет безоговорочно, что она будто в трипе. В мозгу взрываются аневризмы мелкие, заставляющие морщиться и с ума сходить.       Это дорога в ад под ручку с подружкой-смертью, завидующей чужому счастью.       Мразь завистливая, не дающая продохнуть спокойно.       Мразь, отбирающая счастье по огромным таким пластам, срезанных заживо с еще бьющегося сердца.       Заживо сдирает счастье, будто кожу, оставляя окровавленное мясо без оболочки. А слезы вместо крови хлещут брызгами из двух пар глаз. Это мясо, что в груди бьётся всё ещё, будто бы отбивает прощальный ритм, готовясь умереть, покинуть этот мир, мрачный и поганый, навсегда, оставив в забытье, где нет воспоминаний терзающих и больных. Всё это похороны, на которые пришли только двое, вместо гребаной толпы.       — Возьми меня в свою жизнь, пожалуйста, — роняя слезы, умоляюще просить.       Почти в ногах валяться, лишь бы только не оставляли. Не уходили, громко хлопнув дверью, оставив Виолетту навсегда одну. Одержимым шёпотом в чужие губы просить и на куски дробить свою гордость, что когда-то была важнее всего на свете.       Виолетта не жалеет себя и своего высокомерия деланного.       Она топчет гордость, наступая той тяжёлыми сапогами на шею, душа. Перед Дашей унижается, лишь бы только та не отпускала руку и не роняла её на то дно, с которого сама же поднимала когда-то в давние месяца. Она на всё готова, лишь бы снова одинокой псиной не подыхать.       Лишь бы снова не дробиться, вдыхая пыль.       — Нет, — отказ, почти совсем не слышный для человеческих ушей.       А у Виолетты снова уши разрываются от шёпота тихого, но твёрдого. Она опять распадается на атомы, слушая чужой отказ. От неё опять отказываются.       Её опять бросают.       Её опять на мусорку жизни выкидывают, как когда-то родная мать. Опять испытывать эту ненужность миру, людям почти что гадко.       — Почему, Даш? Почему, блять, ты так поступаешь? — почти что криком хриплым.       Осипший голос от рыданий кричать вовсе не способен. Виолетта истратила такой талант.       Талант услышанной богами быть.       Её уже никто не слышит. Её все покинули, оставив гнить. Она смирилась бы, если бы только не любила. А она любит настолько сильно, что готова себя ради любви этой заживо хоронить, лишь бы только с ней остались. Лишь бы только помнили и никогда не забывали, пока её будут черви в могиле жрать.       Готова под поезд лечь, только бы Даша поняла одно.       Лишь одно.       То, что ей не нужно это.       То, что ее любит кто-то, помимо человека, которого Виолетта ненавидит всей душой.       — Потому что я не могу с ним так поступить, — поднимая голову, роняя слезы, но говоря так твёрдо, будто аксиому, доказанную тысячу ебучих раз.       В глаза смотрит прямо, не боясь ранить чувств чужих.       Ей будто всё равно. Но Виолетта знает, что нет, не так. Даше не всё равно. Она тоже любит, пусть и не так сильно, как она сама. Даша — запутавшаяся душа.       — А со мной, блять, можешь? Меня бросить можешь? — опять умоляет, унижается.       И за чужую шею хватается, заставляя на себя смотреть.       Заставляя смотреть и не отводить таких ебучих красивых глаз, которые Виолетте во снах снятся и заставляют жить. Прижимается своим лбом к её, слыша, как едет с тихим треском эскалатор. Она слышит, как Даша дышит, как судорожно хрипит от слез горючих. Нос не дышит у обеих, потому что слишком много соли выплакали сегодня.       Виолетта Дашей дышит, а Даша от Виолетты так сильно хочет убежать.       Она с ней не может больше, потому что это предательство своих же чувств. Виолеттой она дышать не может. Виолеттой она может только жить два вечера в неделю.       — Могу. Тебя могу. Без тебя будет больно, а без него я сдохну. Без него просто умру, ты понимаешь? — и Вилка глаза свои прикрывает.       От боли, которая меткой стрелой еле живой кусок мяса в груди пронзает, заставляя кровью горячей и вонючей харкаться вдоволь. Виолетте больно. Виолетте так сильно больно.       Ей так невыносимо, что остаётся только выть.       — Я люблю тебя, Даш. Так сильно люблю. Не уходи, пожалуйста. Без тебя я сдохну, понимаешь? — признание вылетает так легко.       С надрывом, который гноиться начинает.       Если это не остановит, то не остановит уже ничто. Каплан только глаза свои прикрывает и морщится. Воздух судорожно выдыхает. Слезы роняет и руки в кулаки сжимает. Ногтями кожу ранит, потому что в шаге от того, чтобы разрушить всё, что так сильно любит.       Она не готова бросить Юлика.       Не готова разорвать отношения, что длятся столько лет.       Не готова платье свадебное сжечь, а приглашения разрезать острыми ножницами из стали.       Она не готова, но почти что в шаге от того, чтобы оборвать эту нить. Она этого не хочет, но чужие страдания разрывают душу на клоки.       — Я его люблю. Очень сильно люблю. Просто сдохну без него. Если его не будет в моей жизни, то и мне жить незачем, — Виолетта мазохистка, потому что слушает внимательно.       Потому что в каждое слово вслушивается, в последний раз наслаждаясь любимым голосом, который так красиво стонет.       — А меня ты не любишь? Без меня тебе ахуенно будет? — унижение.       Унижается.       Бросает свою гордость ей в ноги.       Кланяется как королеве, готова всю себя отдать, лишь бы только Даша с ней была. Лишь бы только не выходила замуж завтра. Не отдавала себя в чужие грубые руки, которые оставят на ней свои грязные огромные отпечатки ладоней. Виолетта не хочет думать-представлять, что завтра Даша скажет ненавистное «да» и поклянется в любви тому, кто недостоин. Вилка своими трясущимися руками хватается за чужую хрупкую шею, как за спасательный круг, не желая отпускать.       Нет моральных сил свою любовь кому-то ещё отдать.       Всучить в сальные лапы жалкого дебила, который её не ценит.       — Люблю. Но его люблю больше, — и рыдания вырываются из горла, будто уже нет сил терпеть. Рыдания такие, что у Виолетты по всему телу дрожь, будто судорога, заставляет от боли корчиться и отворачивать лицо.       Это невозможно.       Это личный ад, которого врагу не пожелаешь.       Хочется прямо сейчас с эскалатора слететь и понестись навстречу поезду в Питерском метро. Чтобы этот поезд убил, избавил от этой боли. Чтобы Дашу избавил от выбора, который рвёт душу всем вокруг.       — За что его можно любить? Почему ты так одержимо рвешься к нему после всего? После измены? После всего дерьма? Неужели ты недостойна счастья? — уже со злостью.       Уже с обидой, которая в глотку впивается своими острыми ядовитыми когтями, отравляя разум.       У Виолетты глаза колет от той правды, что на неё выливают литрами и горькими речами. Хочется уничтожить целый мир. Залезть в сердце девушки напротив и толстой змеёй обвиться вокруг тёплого очага нежности, вытеснив оттуда того, кто недостоин. Того, кто не заслуживает слез обеих. Виолетту ломают с хрустом, наступая на её больную, одержимую любовь, которая валяется где-то у ног счастливой пары, готовящейся стать мужем и женой.       — С ним мне плохо, но без него мне ещё хуже. Без него меня выкручивает. Без него жить не хочется, даже с тобой. Ты моя влюблённость, а он — моя любовь, — Виолетта свои руки на шее расцепляет.       Убирает их с чужой кожи, потому что больше не имеет права прикасаться.       Потому что она больше не её.       Потому что Даша никогда её по-настоящему и не была.       — Даш, любить двоих нельзя, значит ты врешь о любви к кому-то из нас, — устало роняя голову и никчемные слова, Виолетта руки кутает в рукава фиолетового огромного худи, потому что руки мёрзнут.       Руки дрожат.       Руки норовят убить кого-то.       Ну или же себя зарезать своими же руками.       Для Малышенко это наказание за все совершенные в жизни грехи. Это расплата за боль чужую и неоправданные надежды, возложенные на хрупкие плечи бывшей наркоманки. Виолетта могла бы смиренно голову опустить куда-то к полу. Могла бы на всё забить. Могла бы тупо отпустить, не уговаривая и не унижаясь этими слезами. Но почему-то стоит как промокший котёнок под дождём, жалобно мяукая, чтобы его забрали в тёплый дом.       — Вот именно, что так нельзя. Поэтому приходится делать выбор, Ви. Поэтому мне приходится отказываться от тебя, — а Даша не жалеет.       Даша ранит.       Даша наносит раны ножевые, без возможности их зашить нитками для хирургии.       Даша вызывает кровотечение внутри для того, чтобы Виолетты сдохла побыстрее.       Виолетта чувствует себя игрушкой в руках красивых, где маникюр французский и бриллиантовое помолвочное кольцо.       — Очнись, ты его не любишь. Ты любишь меня. Меня. Ты сама это говорила. Или это была ложь? — у неё глаза горят.       Злость кричит где-то из души.       И вены рвутся как старые нитки из бабушкиного сундука. Ярость и обида обнимают нежно, вгрызаясь в затылок, зализывая лишь иногда, уменьшая боль.       Виолетта так устала. У Виолетты сил больше нет.       Её слов не слышат. Не слышат предсмертных хрипов и рыданий диких. Не слышат воя, которое сердце издаёт. Про неё просто забывают.       Её просто всё-таки бросают, ради платья белого и сотни гребаных гостей, толкающих речи лицемерные и красивые.       Выжигается душа по кусочкам, как дерево под горячим паяльником, что рисует разные узоры.       — Я тебе никогда не врала… — Даша теряется в пространстве.       И плачет от обвинений ложных, потому что правда любит. Потому что разрывается душа.       — Тогда почему бросаешь? — они сходят с эскалатора.       Идут по длинному перрону, пока Виолетта кулаки сжимает, а Даша слезы горючие роняет. Так не бывает, так бывает только в дешёвых мелодрамах. В жизни такого не бывает. Виолетта думала так.       А теперь…       А теперь она понимает, что все эти фильмы не просто выдуманы и красиво сняты.       Они кем-то когда-то всё-таки прожиты. И она жалеет себя и тех людей, которым пришлось это на своей шкуре испытать и на собственном горбу это всё вывезти, потому что это больно. Потому что это разрывает все шаблоны человеческих эмоций, о которых столько речей было и лилось.       Теперь она сама с разбитым сердцем живёт и будет жить всегда.       — Потому что он меня спас. Потому что я без него буду поломанной куклой. Потому что он не спал ночами, когда я блевала и жрала. Потому что он сидел рядом с моей кроватью, когда я лежала в депрессии неделями, — и Виолетта усмехается.       Роняет соль, обжигающую щеку.       Виолетте смешно и грустно. Ей не по себе. Её это только добивает, потому что Даша её меняет…       — Так вот, в чем дело. Благодарность. Ты не его любишь, а свою благодарность к нему, — она сдаётся.       Опускает руки.       Снова гордость превозносит на ебучий высокий пьедестал, понимая, что толку в уговорах этих нет. Слезы и мольбы больше не помогают. На них все плевать хотели с высокой колокольни.       На неё плевать хотели все.       И подбородок поднимается снова высоко, почти что к самому пятиметровому потолку питерского метро, где так мало станций и поездов. А вот людей со сломанными судьбами слишком дохуя. Слишком много, что не продохнуть. И Вилке дышать очень больно. Лёгкие горят, будто в них влили литров пять бензина и подожгли, чиркнув спичкой.       — Поцелуй меня. В последний раз поцелуй, пожалуйста, и я никогда о себе больше не напомню, уйду, чтобы никогда не причинять тебе больше боль, — Даша так близко.       Стоит на носочках, смотря заплаканными стекляшками прямо в Вилкины безжизненные глаза. В зелёных омутах теперь жизни нет, только соль и ебучий свет от ламп.       — Нет. Не поцелую, потому что хочу тебя видеть. Хочу слышать твой голос и смех, пусть даже через ебучую боль. Мне похуй, Даш. Но целовать тебя я больше никогда не стану, потому что ты от меня сама отказалась, — и какое-то больное удовольствие приносит взгляд в глаза чужие, где слезы с болью играют в догонялки.       Где неизвестно, кто выиграет.       Даша рассыпается, отпуская всё ещё любя. А Виолетта уже мертва. Виолетте жизни больше нет и не будет никогда. Будет смотреть на жизнь популярного блоггера Даши Каплан через телефон, через дурацкую коробочку, которая обычно приносит только боль в глазах и резь в ушах.       Для неё это конец всего.       — Не приходи завтра, пожалуйста. Выкинь приглашение, — всё так же тихо и глаза в глаза.       Всё так же и с надрывом, который Виолетта ненавидит.       И она глаза свои закрывает, лишь бы не заплакать вновь. Лишь бы только не сорваться и не утащить за руку в свою каморку в центре города. Виолетта сдержаться пытается, режа руки своими острыми ногтями.       — Не будешь ждать? — тихонечко роняет и слышит всхлип.       Ощущает губами чужое судорожное дыхание.       Слышит чужие слезы и почти рыдания.       Глаз своих не открывает. Надеется, что отпустит. Что сердце болеть не будет больше. Что теперь конец.       Она молчит, кусая губы, пострадавшие так много раз. Держится сама хуй знает как. Но чувствует, что Даша близко очень. Что велик соблазн на всё наплевать и поцеловать, обняв за талию нежно-нежно, чужое решение стереть из памяти обеих.       — Буду. Буду ждать и надеяться, поэтому не приходи. Я не смогу выйти замуж и быть счастливой, если ты будешь сидеть на церемонии и причинять себе боль. Пожалуйста, не приходи. Живи так, как не могу я, — Каплан их двоих хоронит в гробах закрытых, чтобы умерли от нехватки кислорода.       А Виолетта слышит звук поезда, что несётся на всех парах. И глаза свои открывает.       — Иди, тебе пора, — всхлип и быстрое движение.       Ощущение губ на щеке своей и капля из чужих глаз.       Она всего на секундочку глаза прикрывает снова и опять, а потом себя от Даши отрывает, делая шаг назад. Отходит и кутает руки в карманы длинного пальто.       На Дашу смотрит и на поезд ей кивает, будто говоря, мол, отпускаю навсегда.       И та кивает головой, разворачивается, уходя. Спину выпрямляет и уходит, а Виолетта лишь смотрит вслед, роняя слезы. Слезы жгут, а сердце колет, готовясь остановиться навсегда. Поезд уезжает, а Виолетта, не сдержавшись, кричит на всё метро, на колени падая и рыдая.       Рыдает так, словно умер кто-то близкий и родной, а на самом деле она осталась навсегда одна, потому что Даша любила не слишком сильно.       Потому что Виолетта недостойна счастья, так говорила когда-то мать.