Глава XI
Bebecita
(Майкл)
Я пробуждаюсь со стеснённой грудью, стрелки показывают пять восемнадцать. Итого выходит, что третья попытка уснуть вылилась в два с половиной часа тревожного забытья, настолько прозрачного и ненадёжного, что впускало в себя от шума ветра за окном до моего собственного дыхания. Простонав в такт ноющим мышцам, я сел в постели, уткнувшись лицом в одеяло. Оно отвратительно лёгкое, не обнимает и не греет, а мне всё не досуг попросить кого-нибудь купить новое, потяжелее. После сна осталась нервная дрожь. Она, гуляя по телу, заставляет, встряхнуться, сбить с себя обрывки звуков и запахов, клочки образов и слов, прошлого и настоящего. В забытье том давно уже поселились призраки, настигая меня, их лёгкую жертву, в страшных обличиях и болезненных чувствах. Виделись мне под закрытыми веками, в забвении, которое надо бы называть сном, события пугающие, грузные и жестокие, они напомнили и возродили старые боли — душевные и физические. Там мне снова скрутили за спиной руки, туго стянулись на запястьях железные кольца, опять меня, как бездушное тело, таскали от помещения к помещению, дёргая, толкая и вполголоса переговариваясь за спиной, что за решёткой «таким» приходится весело, но не долго. «Много он за решёткой не протянет, если опять какой-нибудь богатенький родственник не спасёт его чёрную задницу», — говорил один голос. «Чёрную?» — язвительно усмехался в ответ другой. «Хочешь проверить?» «Мне противно его даже просто коснуться, этого фрика! Но ты прав: чёрный есть чёрный, что бы на себя ни вешал. Надеюсь, в этот раз его никто не спасёт.» Джозеф тоже там был и, следуя за нами со сложенными на груди руками, причитал: «Деткам нужна дисциплина, я ведь говорил, говорил! Благодаря мне ты хоть не стал впахивать на заводе за три цента или впаривать дурь. Но всё равно угодишь теперь в тюрьму, потому что ума тебе всегда не доставало. Никто не спасёт, они дело говорят!» Откуда ни возьмись среди прочих возникла Садет и заговорила так же укоризненно, улыбка у неё была недобрая: «Никто не спасёт. А кто может спасти того, кто сам о себе не заботится? Правда, мистер Джексон? Вы предпочтёте умереть, нежели переубедить себя. Подумайте о детях. Пораздумайте о детях! Верно, мне следовало покрепче вас стукнуть в тот день, когда вы чуть не отправились на суд Божий. Вы не можете оставить своих детей. Вы не можете оставить… Вы не можете оставить нас всех!» «Вы имеете право хранить молчание, мистер Джексон», — заключил кто-то, защёлкивая наручники, вот тогда-то я и проснулся. Что ж, и всё же это сон, каким бы он ни был, но лучше чем ворочаться с боку на бок и глядеть по сторонам глазами, которых не сомкнуть. Мне порой уже и не различить, где явь, а где воспалённого сознания картины, какие разыгрываются яркими красками всякий раз, стоит мне впасть в гнетущее сонное оцепенение. Я сбросил с себя одеяло, поднялся с кровати и прошёл к столику, на который тут же опёрся, потому как перед глазами закружило и зарябело, а в ушах растянулся писк. Предплечья до сих пор ноют, будто так и стиснуты наручниками, мышцы пульсируют им в такт. Нет, мне сегодня больше не уснуть, не понадеяться снова на отдых, нужный и духу, и телу. В последнее время я добредаю до кровати ощупью, умираю от усталости, которая качает меня на волнах дремоты, но не превращается в полноценный отдых. Видения же, кажется, начинаются ещё до того, как я забудусь и перестану ощущать, где нахожусь. Из-за всего этого днём, лишённый расслабления, я всё больше теряю внутреннее равновесие, раздражаюсь из-за любой обыденности. Ко всему прочему прибавились приступы гнева, распалённого напряжённой вымученностью духа и тела и бесконечно глумящимися надо мной призрачными образами, чувставами и мыслями. Ему, гневу, некуда деваться, и поэтому льётся он на тех, кто не заслужил, мои невнимательность и забывчивость тоже на руку не играют. Кажется, скоро меня возненавидят все мои люди, отрекутся от данных обещаний и навсегда покинут меня и мою семью. Вот уже неделю как уселось на плечи чувство виновности перед Садет, к которой волею Господа мне на долю выпало испытывать скопище неразборчивых, как речь диктора сквозь помехи, чувств, но, тем не менее, сильных и мучительных. В чем причина моего жестокого обхождения с ней, моего отдаления и страха? Так грубо, так некрасиво ответить человеку на добро — мне это совершенно не свойственно, противоестественно и чуждо, однако это случилось. В другой раз, в другой день и при других обстоятельствах я бы успокоил её, говорил бы с нежностью, без всякой непрошенной резкости, но не тогда и ни в один из дурных дней, когда не могу убежать от своего недуга и его последствий. Может, разговор просто случился не в тот час, а может ему между нами и вовсе не должно быть места. Не знаю. Но не скрою от себя самого, что Садет почти вывела меня из себя, — едва только усидел на месте, хотя ужален был глубоко. Она и так оказалась — хоть и не по своей воле — в пространстве закрытом, в моём пространстве, проделав бреши в котором, заставила меня ощущать себя подбитым, подстреленным и беззащитным. Такого не должно было произойти, и мне искренне не понять, отчего я воспринял случившееся так близко к сердцу, почему разум сделал причиной внутреннего разлада её, безобидную Садет? Одна дума становится хаотичнее и злее другой, твердя: «А не решила ли эта девушка, что ей теперь многое дозволено, раз рука её оказалась рядом в нужный момент? Неужто ей теперь есть доступ ко всему?» Даже мыслить подобным образом — глупо, беспочвенно, лишено смысла. Садет из своеволия никогда бы не переступила грань, её на это толкнул страх, как она сама и отметила, мне в это верится. Почему я решил, что лишь на меня события того дня подействовало разрушительно, ведь она тоже была потрясена? Я всегда был очень восприимчив к чувствам других, не знаю, куда теперь всё чаще девается эта способность. Порой ничего не замечаю, просто не могу. Мимо проносятся часы, километры, судьбы, а я так и остаюсь на старом месте. Можно сказать, ючусь в своём коконе, куда не должны просачиваться чужие воздействия, но, увы, иногда появляется зазор. И мне это не нравится. Но имел ли я право отреагровать так, как случилось? При моём положении не оправдано ли заведомо любое беспокойство? Нет, в нашем споре я мог бы быть податливее, вложить в свои слова хоть немного сердечности, а не поддаваться смятению. Но ведь и Садет следовало трижды подумать, прежде чем заводить такие речи, касаться тем, которые оставаться должны за закрытой дверью и только между двумя людьми — врачом и его пациентом. Это слишком личное, слишком интимное, а уж после встряски её порыв был мною воспринят вдвойне остро. Да, пожалуй, реши она выразить своё мнение позже, дав мне время разобраться с собой, исход сделался бы другим, Садет не была бы обижена, а я не ощущал бы себя виновато. Не нужно было ей касаться того, что я ещё сам не до конца осознаю, поэтому не готов иметь с этим дело. И всё же ей своими доводами удалось навести на меня ужас, ввергнуть снова в ту пучину и оживить её в памяти. А Принс… Он рассказал ей о своём ночном кошмаре? Ей, не мне? Разве давал я своим детям повод для страха признаться мне в чём-то чистосердечно, разве подрывал доверие? Это ранит, и ранит до самой глубины. Невзирая на все самооправдания и дискуссии с самим собой, главным остаётся то, что удивило меня в себе самом больше всего остального — в тот вечер доктор Мюррей был принят мною, но в скором времени и отослан назад. Он ничего не ввёл мне в кровь, даже не раскрыл свой чемодан. Наша с Садет перепалка и то, что стало сверлить мне разум после, вымотали меня, растрепали хуже прежнего, но испугали настолько, что я предпочёл и дальше мучиться в бесплодных попытках уснуть, нежели потерять сознание от стороннего вещества с мыслью, что как только мир перед глазами потухнет, то не зажжётся для меня больше никогда. Доктор Мюррей тоже удивился, предлагал некую альтернативу, ещё какие-то таблетки, но меня, зациклившегося на мыслях о Принсе, Пэрис и Бланкет, одетых в траур, уже было не сдвинуть. Я в ту ночь лишь принял свои старые добрые болеутоляющие и взялся за рисование, да так, как оказалось, за столом сидя и уснул где-то к четырём. Все последующие дни никак не шла из головы ни Садет, ни то что случилось между нами в день моего спасения. Что-то скрытое, как течение под толщей на первый взгляд спокойного моря, оно коварно и сильно, всё тянет и тянет меня поддаться ему. Раз за разом прокручиваю в голове события сна, каждую его деталь, невзирая на боль, в поисках хоть чего-то, за что можно уцепиться и хоть как-то объяснить то, что проснулось во мне в миг, когда сон грубо прекратился. Почему он стал гранью, перевалив за которую, случились такие изменения? Почему Садет стала маячить перед умом и глазами только после этого потрясения? Я в этом повинен или она? Я как будто вбежал в зал кинотеатра, когда минула уже половина фильма, и теперь тщетно пытаюсь разобраться в сюжете. Стоит завидеть её, как искры странного, ни с чем не сравнимого волнения вспыхивают во мне и либо пугают меня, либо раздражают и вызывают злость оттого, что абсолютно бесконтрольны. Само её — живого обличия грани между жизнью и смертью — присутствие, ощущение, что она где-то поблизости, неизъяснимо тревожит и одновременно будоражит меня, не даёт успокоиться, и нет от этого спасения ни наяву, ни во сне. Распухшая голова бурлит и гудит, как осиное гнездо, а Садет постоянно по этому гнезду бьёт палкой, даже если я не вижу её по несколько дней. Какое-то время я даже сторонился и совершенно не имел желания входить в игровую, где выпала случайность понаблюдать за порывом чужой души — за одиноким танцем. Никогда прежде, при всей своей нерешительности, не был я так растерян ни перед одной женщиной и никогда так не... боялся. Именно, это ведь страх, хоть признаваться и неприятно. С другой стороны, если я избегаю её, то почему бы просто её не уволить, не дать свободу нам обоим? Ведь помимо своего беспокойства, я чувствую, что и ей не сладко, она тоже ощущает напряжение. Все ощущают, и мои дети, конечно, тоже. Оттого-то Принс и счёл куда более приемлемым открыть тайну своего сна кому угодно, но не мрачному и тревожному отцу. А я им необходим, своим детям, как необходимы и они мне. Принс, Пэрис и Бланкет — те, ради кого я всё ещё жив и готов бороться даже с самим собой, я не могу их подвести. Мне следует быть ещё внимательнее к своим детям. Как жаль, что сейчас ещё такое раннее утро, все пока спят, а выехать из дома на очередной допрос нужно будет до их пробуждения, так что целительные их улыбки, любовь и тепло доведётся получить только по возвращению. Снова бросаю взгляд на часы, сфокусироваться на цифрах удаётся не с первого раза. Сейчас уже слишком поздно для новой попытки уснуть, так что следует сбить с себя слабость и начать собираться. Сразу после молитвы. Спальня выглядит всё так же — словно по пробуждении обнаружил всё вверх дном, привычная обстановка исчезла, окружение сделалось чужим, необходимо к нему привыкать, жить по-новому, — но и до отвращения напоминает события перенесённого дождливого утра. Оглядеться — вроде всё по-старому, нет никаких изменений, но всё-таки иное. Даже пахнет и ощущается иначе. Думается почему-то о случаях, когда человек во сне ударялся головой, а очнувшись, обнаруживал, что вдруг стал говорить на чужом языке, и я всё думаю, не произошло ли со мной чего-то похожего, только под действием препарата и его последствий? Вскоре, подготовившись к выходу — одевшись официально для ненавистной встречи с юристами стороны очередного обвинения, — в окне замечаю, как плечом к плечу Садет сопровождает Билла в саду во время обхода, пока тот тщательно осматривает территорию, однако не забывает смеяться и улыбаться в ответ на её рассказы, которые до меня, конечно, не доносятся. Что ж, по всему выходит, они довольно дружны. Может, даже близки… И что? Только лишь то, что это очень хорошо, и может послужить мне в намерении как выразить ей свою благодарность за спасение, так и, возможно, сгладить обиду, которую причинил. В конце концов, пока длился день со всеми его тяжбами и неприятностями, обдумав всё ещё несколько раз, я нашел это отличной идеей — в непринуждённой обстановке обсудить свои мысли с Биллом, извлечь из разговора двойную выгоду, не прибегая к тому, чтобы прямо и, на мой взгляд, в некой угрожающей форме требовать личное дело Садет для утоления зловредного любопытства. Вросло мне в голову убеждение, что просмотреть личную информацию о ней — всё равно что признаться себе в помутнении рассудка, ведь прошло столько времени, а я очнулся только теперь. За Садет точно не числится ничего криминального, а значит и лишняя сумятица ни к чему. Мне нужно от неё другое. Только по прошествии десятка-двух минут с тех пор, как мы с Биллом покинули конференц-зал, я набрался решимости — хотя сам не пойму, откуда эта робость — наконец излить ему то, что таил и тихо надеялся, что отыщу у него помощи. Можно было бы поступить иначе, попросив Билла навестить меня уже дома, в любой из комнат, где нас никто не услышит, но это, как по мне, поставило бы любой из вопросов слишком остро, а их суть могла вызвать подозрения, не соответствующие действительности. Он бы просто подумал, что я спятил, растерял трезвую мысль настолько, что не в состоянии самостоятельно решиться на благодарность человеку, совершившему благое деяние. Словом, все и так замечают перемены во мне, я ведь тоже не слепой и вижу на их лицах недоумение, непринятие, иногда даже осуждение и досаду. — Билл, можно тебя спросить? На светофоре он повернул направо, выровнял ход, тёмные очки, которые всегда носит, тут же отложил в сторону, но сколь велико было бы моё облегчение, оставайся они и дальше на его глазах, чтобы не пришлось читать в них догадки удивление, которые непременно явятся в ответ на разговор, каких ещё не было между нами. — Конечно, сэр. Что вас интересует? А мне, и без того постоянно натянутому, не хочется оттягивать суть беседы, даже если это обернётся бессмысленной странностью. Билл за свою службу повидал много всякого, он поймёт, он всегда меня понимает. Я инстинктивно придвигаюсь ближе к водительскому сиденью и, понизив голос, говорю в полной искренности: — Слушай, я... мало кому могу довериться так открыто и не таясь, как тебе, Билл. Сейчас мне необходимо снова возложить на тебя своё доверие. Обещаешь попробовать помочь? — Сделаю всё, что в моих силах. Говорите, не меня вам стесняться. — Спасибо. У меня… дело к тебе весьма деликатное и требующее подхода и знаний, которые мне не ведомы. Но я подумал, ты вполне можешь быть осведомлён о том, что мне нужно. — Так что же, мистер Джексон? О чём вы хотите спросить? — Он встретился со мною мягким доверительным взглядом в зеркале заднего вида, показывая, что смущаться здесь нечему и не перед кем, и это верно. — О Садет, — не смог сдержать я вздоха, ибо тема эта действительно волнует меня и переполняет, внушает вину. — Вернее, о моём долге перед ней. — Вот как, — задумался Билл, глядя прямо перед собой на дорогу и предоставляя мне возможность продолжить излагать подробности, так как, возможно, ещё не в точности понял, к чему именно клонится разговор. — По сей день после того... того случая, ну, моего приступа, я так и не проявил ничего ей в благодарность, не подарил, не сделал. Не намеренно, конечно, но потому, что... Я запутался, Билл. Даже представить не могу, чем её отблагодарить и возможно ли это вовсе. — Что ж, сэр, — он вытянул руку, убавив громкость радио, откуда диктуют прогноз погоды на ближайшую неделю, — раз так, то задача не самая простая, скажу по правде. — Понимаю, — согласился я будто со знанием дела, — потому и обращаюсь к тебе. Окажи услугу, помоги мне справиться с этим, Билл. Вы ведь много времени проводите рядом, пока работаете. Дружете ведь, правда? Ты знаешь её лучше меня. Он не стал разглагольствовать, подтверждая или опровергая вопрос, касающийся степени их близости, и вместо этого спросил прямо: — Вы хотите знать, чего желала бы она для себя получить от вас? — Сама она от вопроса отмахнулась, — оправдываюсь я, хоть и без необходимости. Затем прошу усилить мощность работы кондиционера, так как стало ещё жарче, чем снаружи на открытом асфальте. — Очень на неё похоже. Так что, боюсь, сэр, от меня в этом деле толку тоже будет мало. — И всё же, Билл! Я ума не приложу, чем удивить человека, который... Ну, ты понимаешь. Может, при тебе она говорила о каких-то... желаниях? Мне бы всякая подсказка помогла. Не представляю, как поступить, чтобы вышло правильно. Я ведь не могу преподнести денежную благодарность. Не могу же? Думаешь, это будет неприлично? Билл умолк на несколько секунд, снова вперив взор в вереницу автомобилей перед нами, но мне и не потребовались ни слова, ни говорящий взгляд, — всё сделало воспоминание, которое то и дело откладываю на потом, для случая, который обязательно подвернётся: из-за временных финансовых неурядиц в офисе выплаты жалования для парней задерживаются, пока люди, ведущие мои дела, не уладят проблемы. Пару раз мне даже приходилось лично наседать на Раймону, заставлять её выполнять её же обязанности, но с тех пор, как я думал, всё наладилось. Однако сейчас, когда взглянул на меня Билл неоднозначно, когда услышал я в прерванном диалоге скрытое уреканье, а между нами будто бы проскочила недобрая искра, убеждение испарилось. Что же, Раймона и поныне не заплатила парням? Во всяком случае, мне они больше не жаловались, но и не сообщали, что жалование получено. Спросить его об этом сейчас? Боже, и что из этого тогда выльется? Нет, всё улажу сам, сам осведомлюсь у Раймоны, как только встречу её лично, а это будет очень скоро. — Нет, сэр. Не думаю, что это хорошая идея. Насколько я знаю нашу Садет, ни в жизнь не примет она такой дар, а уж тем более за спасение. Это даже обидит её. Девушка хоть и скромна, но гордость имеет, и, не могу утверждать точно, но от чего-то немыслимо дорогого почти наверняка откажется. — Ладно, тогда что ей нравится? Чем она увлекается? Ты ведь наверняка должен был что-то заметить. Скажем, из мира искусства. Если подарить что-нибудь ценное, относящееся к искусству, вряд ли кто-то сможет отказать. Что насчёт музыки? — оживился я, замечая, как постепенно спадает с лица Билла угрюмая тень, он совладал с собой и сделался больше расположен к диалогу. — Хм... Ну, она, конечно, любит музыку, как и каждый. — Так, хорошо. Что именно из музыки? У вас в пункте иногда звучит какая-то музыка, я замечал. Он призадумался, помолчал, перестроился заодним в нужный ряд, и выдал: — Старая школа, если говорить об особых предпочтениях Садет. Она как-то подвозила нас с дочерью пару раз, и звучит у неё в машине самое разное, никаких ограничений в жанре: как Стиви Уандер, Джеймс Браун, так и «Queen», и даже Снуп. Хоть молода, а вкус что надо, а? — рассмеялся он кратко и покачал головой. — Что же ещё..? Дэвид Боуи, и... Боуи. Это имя вызвало улыбку, хотя в груди и кольнуло воспоминание об «одиноком астронавте», дрейфующем средь звёздной бесконечности. В нашей игровой. Бедняга астронавт, и не подозревавший о том, что за ним наблюдал пришелец. А кроме того, оказывается, моя ассистентка — поклонница в том числе и той музыки, что нравится мне, и это напустило на душу лёгкости. — Боуи значит... — бормочу под нос больше для себя. — Верно, она большая его фанатка. — Отлично, — кивнул я, подталкивая Билла к продолжению. — Вас она тоже слушает, мистер Джексон. Я уставился в отражение зеркала во все глаза, затем опомнился, принявшись шарить рукой по сиденью, как будто в поисках кофейной кружки, где её и бросил. Я был приятно удивлён и — внезапно — даже польщён, словно услышал какую-то редкость. — В самом деле? Вот это да, я и не замечал... — Понятное дело, что не замечали, сэр, это нормально. Просто, скорее всего, Садет посчитала неподобающим — выказывать чем-то свою принадлежность к армии поклонников вашего творчества, и была совершенно права, иначе сработаться не получилось бы. Нужно помнить о правилах. Я преисполнился благодарности за то, что Билл, поначалу державшийся прямо, быстро настроился на откровения. Мы оба почувствовали себя расслабленее, как при простом дружеском разговоре. И я не ошибся, обратившись к нему со своей проблемой, даже если в конечном итоге не приду к чёткому решению. Билл, как и предполагалось, немало знает о Садет, а это в любом случае играет мне на руку. — Ладно, с этим понятно... А, скажем, Садет нуждается в чём-то? Она чем-то обделена? Как обстоят её дела? — продолжаю я, всё ещё немного чувствуя себя дураком от того, что расспрашиваю будто впервые о человеке, который уже успел врасти в мой быт. — Право, мистер Джексон, не думаю, что нуждается. Садет хоть с виду и кажется беззащитной, на деле у неё всё схвачено. Но даже если б и нуждалась, то никогда бы в этом не призналась. Уж такого склада женщина. Мы оба на какое-то время погружаемся в молчание, пока течёт за окнами город, пестрят здания, столбы, повороты, въезды, невысокие ограждения, хранящие зелёные посадки за ними. В автомобиле в соседнем ряду бранится на супругу мужчина, и отсюда, с моего места, он так похож на Джозефа, а она, его жена, с бесстрастием в лице выслушивая упрёки, — на Кэтрин, всегда молча сносившую любое негодование. — Честно говоря, сэр, я вам не завидую, — снова заговорив, вдруг признаётся Билл, улыбаясь и качая головой. — Среди тех, кто Садет воспитывал, помощь подаётся безвозмездно, и стыд на голову тому, кто совершённым благодеянием хвалится или требует к себе почёта взамен оказанному добру. — «Кто её воспитывал»? — Мусульмане, сэр, — пояснил он. Ах да, верно. Фарси, восточная наружность, прослеживающиеся в повадках отпечатки иной культуры. Я ведь держал это в голове, а оно снова рассыпалось, оставив меня в неведении. Хочется расспросить, откуда прибыла Садет, — уверен, что родина её не в землях Америки, — но решаю пока повременить. Слишком много всего. — Значит, она исповедует ислам? — с нескрываемым интересом вымолвил я. — О нет, мистер Джексон. Садет, как она говорит, давно отреклась от любого вероисповедания, однако, на мой взгляд, неизменными в ней остались некоторые качества, впитанные с малолетства в обществе, где она росла, как, например, то, о чём я уже упомянул. Понимаете, она бы с восторгом приняла даже самую обыкновенную безделушку, но никогда — в качестве благодарности за то, что считает святым. А зная ваши размахи в дарении подарков, уж простите... Я хмыкнул, откинулся на спинку сиденья и уже всё глубже уходил в собственные раздумья. И что же мне делать? Насильно заставить её принять что-нибудь от меня? Я даже ловлю себя на мысли, что становлюсь одержим этой идеей, однако, к своему греху, не только лишь оттого, что жажду выразить Садет свою признательность. Мне словно требуется облегчение собственной души посредством награждения за чужой поступок, как будто, отдарись я, то вся смута тут же исчезнет, разъяснится, как небо после грозы. Билл, словно услышав мои мысли, продолжил, выкручивая руль на Восток-Оуэнс-авеню. Ссорящаяся семейная пара остаётся позади. — Если уж вы хотели получить от меня совет, то вот он, сэр: говорите с самой Садет. Снова на уме всплыли обрывки нашей с ней уже «состоявшейся» беседы и того, к чему она привела. Я отставил свой кофе, нервно заёрзав на месте. — Говорить с ней? Ты так думаешь? — Да, просто уделите этому больше личного внимания, побеседуйте между делом, как бы не намеренно. Может, вы её поймёте больше моего. Вам люди всегда охотно открываются, и вы это знаете. Просто нужен правильный подход. Особенно к женщине. К женщине? Особенно к женщине? Не успел я вдуматься, мы остановились у супермаркета, куда уже было направился Билл по моему поручению. Я окликнул его, пока тот не отошёл слишком далеко, он нагнулся к окну, чтобы видеть меня. — Так она атеистка? — спросил я тихо, будто кто-то нас подслушивает. Мы оба друг другу заулыбались: я — потому что никак не могу оставить животрепещущую тему, он — повеселившись, глядя на то, что я до последнего не хотел выдавать в своём лице затаённого. — Убеждённая, — ответил Билл и оставил меня, поспешив за покупками. Убеждённая атеистка, отрёкшаяся от религии, но поступающая так, как велели ей жить религиозные учения. Это интересно. Разговор, который мы вряд ли будем продолжать, не принёс необходимого и однозначного ответа, но зато подарил толику облегчения и новые подробности, а это уже лучше, чем ничего. А потом, поразмыслив ещё, с чего я вообще решил что какой-либо знак или предмет благодарности с моей стороны окупит её передо мной подвиг? Садет спасла мне жизнь, а если кто-то спасает тебя от смерти, то, стало быть, ты и обязан ему пожизненно? От этой мысли стало мне тошно, потому что вспомнилось, как грубо я отозвался на её робкие уговоры обезопасить мои процедуры. Что ж, мы постараемся всё наладить, и, с Божьей помощью, привычный уклад займёт своё старое место. Лёгкая, но навязчивая тошнота накатывает к горлу, и чем больше нервничаешь, тем сильнее это гадкое ощущение. Нужно бы отправить Билла ещё и в аптеку, когда вернётся. Мутило меня с самого утра, проведённая встреча только удвоила дурноту, но сейчас, когда я, сопротивляясь слабости, искал себе место, то, принюхавшись, обнаружил ещё один раздражитель — плотно осевший на одежду аромат парфюма, подаренного Ташей. Это немедленно наталкивает на тревожные мысли о ней. Господи, я ведь так и не перезвонил ей, не говоря уже о том, чтобы ответить хоть на один звонок. Какой стыд! В конце концов ей просто надоест слушать затяжные гудки, она бросит это неблагодарное занятие. Не хочу ли я этого? Ну нет, как закончатся хлопоты с фотосессией, — мы обязательно свяжемся, я найду в себе силы ответить, открыться и извиниться. Во время сборов этим утром, когда я провёл взглядом по полке стеллажа в поисках старых наручных часов, то зацепился за забытый с самого дня дарения флакон. Он блестел, отсвечивал и словно манил подойти к нему и взять в руки, вспомнить с должным почтением, — а не мимоходом — о создательнице аромата. Я повиновался, снял крышку и распылил самую малость подле себя, крошечные брызги осели на рубашку, точно чьё-то присутствие обнаружилось в комнате. Как и случилось, как будто бы она, Таша, появилась там, рядом, не было разлуки и предшествующей ей смуты. Всё в порядке. Всё наладится, подумал я, даже услышав на мгновение её голос: «Слышишь, Майкл, свет мой? У нас всё будет отлично.» Однако почти сразу впечатления об аромате круто повернулись: теперь они — совсем не то же самое, что показалось при дарении. Запах словно слишком уж резкий, нотки быстро растворяются в воздухе и остаётся что-то горькое, въедливое. Аромат не понравился мне с самого начала, и лишь под воздействием радости от долгожданной встречи, мой мозг решил, что нам это нравится? Или снова играет со мной то смутное, но повелительное чувство, заставившее в тот вечер мчаться прочь без оглядки? Или ещё какой психологический трюк? Ох, избави меня, Боже, от этого всего!***
Садет со всем необходимым подъехала к фотостудии, где назначена съёмка, вровень с нашим прибытием, и сначала, пока я выбирался с заднего сиденья, было заметно лишь то, как она копается у себя в салоне, собирает что-то и только потом появляется на виду. О, этот неуклюжий момент запомнится мне надолго, потому что неуклюжесть та выпала именно на мою голову: захлопнув за собой дверцу машины, нам с парнями навстречу твёрдо шагает наша мисс Сахи, но не совсем та, что обычно. Она, глядя под ноги, вся словно лучится, притягивает к себе всякий взгляд какой-то ненароковой лёгкостью, пока слабо прогретый утренний ветерок отбрасывает с плеч и перебирает появившиеся на её волосах волны. И в этом случае мне тоже чудится, будто всё по-старому, да не так. В самом ли деле этого не было раньше и что-то изменилось? Или нет? Заглядевшись на то, как украсили её лёгкие кудри, я не заметил бордюра на площадке перед зданием и споткнулся о него мыском туфли, от этого чуть не распластавшись на брусчатке. Садет, вмиг переменившаяся в лице, тоже дёрнулась, но удержала свою кладь, а затем с выдохом прижала руку к груди так, будто годовалый ребёнок, только что выучившийся ходить, на её глазах избежал приземления на гвозди. — Осторожнее, сэр! — воскликнула она, виновато улыбнувшись без всякой насмешки, а потому я уверил себя, что причина моего конфуза оказалась ею незамеченной. Кажется, она не обижена на меня за то, как говорил с ней, как осадил её инициативу. Или не показывает этого. Во всяком случае, получается отлично, — девушка буквально светится довольством и, судя по всему, пребывает в настроении таком крепком, что не попортит его воспоминание о разногласии. Взгляд её теперь вежливо-внимательный, аж жуть берёт. — Доброе вам утро. Доброе утро ребята, — поприветствовала она и, словно бы в утешение, всучила мне термокружку со свежим кофе. — Всё в порядке, босс? — осведомился Билл, спасший меня от позорного падения, вовремя ухватив за плечо. Пробормотав в ответ что-то невнятное, я велел Садет с Джавоном идти вперёд, немного разведать обстановку внутри, самому же хочется вернуть сердечный ритм в прежнее русло. Дурацкую вялость, не слезавшую с меня ещё со вчера, пробил насквозь внезапный страх от несостоявшегося падения, и теперь хорошо бы позволить тому же прохладному ветру иссушить выступившую испарину. К тому же, день сегодня чудесный, в пору остановиться и оглядеться вокруг: с переполненных отдалённых улиц до меня пытается докричаться непрерывная городская булга, высокое, глубокого голубого цвета небо — почти безоблачное и ясное, и под ним никогда не спящий, всегда ко всему готовый Вегас. Кажется, и за год жизни здесь я к нему всё ещё не привык, по-прежнему ощущаю некое молчаливое отторжение внутри. В Лас-Вегас мы прибыли, чтобы налаживать состояние моего капитала, да только с поры того решения многое так и осталось стоять на месте, а чувство и вовсе такое, словно прибытие случилось с месяц назад, не более. Время тянется и слишком медленно, и слишком быстро летит. Но я не хочу жить в Вегасе. — Замечательно выглядишь, — слышу, тихо похвалил Садет Джавон, когда те отошли почти к самым дверям. Она ему благодарно улыбается, смутившись, поправляет рукой волосы и что-то отвечает, пожимая плечами. Занятная смена имиджа, и такая непривычная. А почему это Джавон стал первым, кто восхвалил перемену в Садет? Отчего растерялся я, как двенадцатилетний? Ручаюсь, любой из моих детей в два счёта забросал бы девушку комплиментами, в то время как я предпочёл прикусить язык. Почему? Что в этом такого? Ладно, думаю, её повеселила хотя бы моя осечка. — Подай воды, пожалуйста, Билл. Он вернулся в машину, зашумел там пакетами, а я неотрывно глядел вслед Садет и Джавону, пока они не скрылись за прозрачными дверями. Принимая бутылку с водой, я встретил на лице Билла прозрачную, почти неразличимую улыбку, хотя ведь сам постоянно докучаю им: «Улыбайтесь, парни! Всё хорошо? Не вижу улыбок!» Что ж, теперь мне удалось его взбодрить? Прекрасно. И пяти минут не прошло, как нас встретили бурной радостью уже на выходе из лифта в огромном, светлом и просторном павильоне. Ко мне толпой с радостными возгласами подходят один за другим то редакторы, то костюмеры, обозреватели, фотографы, замечаю множество уже знакомых медийных лиц, которых не видел годы. Каждый представляется, высказывает своё почтение, ощущение в общем и целом мало отличается от случая, когда люди ловят меня на улице или где-нибудь посреди торгового центра, только здесь их поменьше. По совести говоря, радостно каждый раз видеть подобную реакцию на своё появление, это утешает и несколько сглаживает те мрачные мысли, с которыми приходится проводить прочие дни. По крайней мере до тех пор, пока снова не останусь один на один с собой. Не чувствую затаённой неприязни, осуждения или скрытого негатива, становится спокойнее, и, думаю, мне, возможно, даже удастся отключить тревожную часть себя на время работы. Всё крутится и вертится вокруг и бурлит невероятной энергетикой, подстёгивая меня взволнованностью перед ответственной сессией. Людей здесь так много, они так возбуждены, с таким энтузиазмом и открытостью говорят со мной, что я только и успеваю переводить взор от одного сияющего лица к другому да отвечать: — Спасибо. Спасибо большое. Храни вас Бог, да благословит он вас. Благодарю. А как вы? У всех хорошее настроение сегодня? Мои дети отлично, спасибо. Вы очень добры. Думаю, поработаем замечательно. — О, мистер Джексон, как я рад снова с вами встретиться! Замечательно выглядите! — Сэр, вы меня помните? Я как-то снимал у вас в Неверленде. — А я работала с вами на прошлой фотосессии! — Давайте, пока мы не начали, сделаем общее фото на память? Не переодеваясь, как есть. — Идёмте, взглянем на стенд с украшениями. Вы останетесь в восторге! Ну, а после бурных приветствий, крепких объятий, слов признательности, новых знакомств, справлений о ближайшем будущем и дачи пары десятков автографов, мне наконец предоставили первый из шести образов, в которых предстоит сняться, и усадили в кресло гримёра. А я, хоть и подпитавшись радушием и гостеприимством принявших меня людей, всё никак не могу встряхнуться от своей слабости, и мало помогают даже царящая кругом суета и не прекращающиеся обращения, шутки, подбадривания и обещания. Я себя не узнаю. Может, это происки и немощи надвигающейся старости? Она, проклятая, ни к кому не проявляет милосердия, и мужчина, смотрящий на меня сейчас в отражении, тому доказательство. Стоило мне подправить свою внешность ещё много лет назад, перенести серьёзные изменения и все их последствия, как стала подкрадываться она собственной персоной, поползли морщины, с которыми тоже надо бороться, и постоянно. Иной раз кажется, что чем чаще в зеркало смотреться, тем больше в лице рисуется недостатков. Внешне я сильно поменялся за крайние несколько лет, и продолжу меняться, как ни старайся, как ни презирай этот процесс. И вот опять же, очень вовремя и словно в насмешку, в зеркальном отражении — воплощение того, чего у меня уже никогда не будет ни за какие деньги: человек, едва только оторвавшийся от своей юности, стоит, беседует с кем-то из команды журнала, для которого устроена съёмка, разглядывает фотозону и декорации, и тихонько, наверное, даже незаметно для себя, покачивается корпусом в такт звучащей на всю студию «Liberian girl». А правда ли, как уверял Билл, ей нравится моя музыка? Может, сейчас тело её движется рефлекторно, так как всё внимание направлено на приятельскую беседу? Может, так же оно повиновалось бы любой другой мелодии? Уж мне-то, бесстыдному подсматривателю, это должно быть известно наверняка, как она двигается, когда ей в самом деле по душе мелодия. Я так и продолжаю искоса за ней следить, никак не в силах уложить в мыслях этот её новый образ и привыкнуть к нему, что я и пытаюсь сделать, пока надо мной самим хлопочут умелые руки: снимают лишние зажимы и уже заканчивают укладывать чёлку. Любой мужчина отметит, что женщина, — нет, девушка — Садет красивая, даже очень. Особенно сейчас, когда предстала по-новому перед всеми, кто привык видеть её по-иному. Никогда я не думал о Садет, не воспринимал её как женщину, хоть и отчего-то постыдно это признавать. Я, наверное, и вовсе никак не расценивал её, кроме как руки, которые ловко выполняют нужную работу. Теперь же она вторглась в замкнутую зону и сдвинула всё со своих мест, заставила смотреть на неё под разными углами. А ещё мне надоело, что нечто неведомое заставляет меня винить её в этом, ведь сама она не сделала ничего плохого, только её облик в моём сознании. В сознании, которое так и не пришло в себя после приступа. Без конца мерещится, будто каждый раз, стоит нашим взглядам встретиться, у меня на лице тотчас проступает то тайное, чему место внутри, оттого и оттягиваю наше столкновение до последнего, насколько только возможно. Оттягиваю, избегаю, но не забываю глядеть на неё из тени, из своего укрытия, где никто не может этого заметить. Оттуда заметно, как она весела, когда не видит меня, с удовольствием кидается в игры с моими детьми, когда те выходят в сад и тоже охотно к ней тянутся. Она услужлива и дружелюбна с любым из своих коллег, а кроме того, в действительности достойно выполняет свою работу. Наверное, один только Бог ведает, к чему мои подозрения и слежка, к чему вообще всё, что творится. О, не знаю, что такого излучает этот человек, чтобы толкать меня на безрассудство. Незримую угрозу? Какой-то свет? Тайну, от которой не отвяжешься, пока не получишь отгадки? — Мистер Джексон, что скажете? Вам нравится? Оставим так или... Может, пышнее сделать вот здесь, у корней? — Нет, Минни, всё прекрасно, мне очень нравится. Ничего не нужно менять. — Bebecita-a-a-a! — радостным восклицанием вдруг проносится по всему павильону, не стыдясь вызванного внимания. Я как раз разглядывал циклораму в зеркальном отражении, когда раздался этот счастливейший вопль, вслед за ним — грохот стремительного бега. Затем, как и пара гримёров надо мной, повернул голову и принялся водить непонимающим взглядом по всему павильону, пока наконец не отыскал и зацепился за источник шума: невдалеке от нас прямиком на Садет на полной скорости накинулся чей-то яркий цветастый силуэт. Её, едва не свалившуюся с ног, в крепких бесцеремонных объятиях стиснул какой-то парень.