Чуждые

      Ногтем она скребёт рукав красного свитера — на нём тёмное пятно чернил, мрачное как зловещее предзнаменование, хотя на деле это оберег. Всё, что осталось от мятежной души злодея, эгоистично пожертвовавшего своей жизнью. Орубе не нравится, когда на одежде грязь, но это пятно она отчаянно хочет оставить. Ей кажется, что несмотря на все совершённые злодейства, он всё же заслуживает, чтобы в мире осталось хоть одно доказательство его существования.       — Фу, как ты можешь это пить? — говорит Седрик, кривясь.       Орубе только глаза закатывает на это привычное уже возмущение.       — Не трогай мой кофе. Твой в другом стаканчике, с двойным сахаром и сливками, я всегда ставлю его слева. Ты что, специально?       Седрик тихо посмеивается и прикладывается уже к своему напитку. Вот же змеиная душа, не может жить спокойно и никому не портить нервы. Но Орубе и не злится совсем, чего ещё ожидать — он просто пытается себя развлечь, находясь в ссылке под стражей, наверняка жалеет, что приходится ограничиваться лишь мелкими пакостями. Поэтому он из вредности каждый раз отпивает кофе, который Орубе берёт для себя, каким-то образом умудряется жульничать в шахматы, а ещё дразнит, дразнит, дразнит.       Но Орубе вполне может его терпеть, даже когда приходится проводить практически дни напролёт сидя в одном подвале с ним, в ожидании, когда хоть что-то сдвинется с места. Может быть, тренировки Любы сделали её такой стойкой и терпеливой.       И пока Седрик упражняется в мелком коварстве, Орубе старается не отставать. Ей кажется, что изводить Седрика ритуалами и обычаями людей Земли — лучшая исправительная программа, которую она может придумать, и которая не включает в себя насилие. Поэтому в день неожиданного отдыха она тащит его в кино. Так можно и немного развеяться, и при этом всё ещё держать Седрика под присмотром.       Во тьме киносеанса он едко шипит, обсуждая и осуждая персонажей, прямо и не скрываясь высказывается, насколько ему отвратительны доброта, сострадание и жертвенность. Слушая всё это, Орубе может лишь посмеяться — в этом же фильме герои готовы идти на всё, чтобы добиться своего, и уж это чувство Седрику должно быть знакомо и понятно. Только он это старательно игнорирует, даже под страхом смерти не признает, что у него с людьми есть хоть что-то общее.       — О, ты, должно быть, и в любовь не веришь тоже, — Орубе улыбается, за рукав отдёргивает его от края проезжей части.       Он даже не благодарит, сосредоточенный на своём острословии так сильно, что не замечает вообще ничего.       — А кто верит? Только наивные котята. Я думал, ты не такая.       — Эй, это не в моём книжном магазине целый шкаф забит любовными романами!       Она и сама думает, что не такая, но странное приятное тепло заставляет улыбаться и подыгрывать, когда он с плохо скрываемым наслаждением пьёт переслащённый кофе, находит новый способ обойти её в шахматном бою и дразнит, дразнит, дразнит.       — Какой в этом смысл? — он иногда становится неожиданно серьёзным и задумчиво смотрит на закат, подставляя лицо прохладному ветру. — Мы оба чужаки здесь, к чему пытаться приспособиться, к чему делать вид, что мы одни из них?       Она пожимает плечами, будто это какой-то пустяк, хотя прекрасно понимает, о чём он. Орубе приходится прятать острые уши, стачивать когти, двигаться и одеваться так, словно у неё нет десятка лет, проведённых в суровой военной подготовке. Седрику приходилось прятать в разы больше, и приходится до сих пор, даже когда он вынужден жить в хрупком человеческом теле, в котором нет почти ничего от его настоящего облика.       — Я гость, просто пытаюсь быть вежливой, — говорит Орубе когда наконец находит слова. — Тем более, некоторые местные вещи мне по вкусу. И ты, разве тебе не нравится пить мой кофе?       — Здесь нет ничего, что мне нравится, — отвечает он и смотрит на неё остро. — То, что мне нравится, не принадлежит этому миру.       Она вспоминает эти слова каждый раз, когда смотрит в зеркало, и спрашивает себя, кто она такая. Её имя изменено до неузнаваемости — Ребекка Рудольф. Она делает то, чем никогда не стала бы заниматься на Базилиаде — разыскивает новости для газеты. Она привыкла к новой жизни, к людям, к воздуху и земле этого мира, словно всё это для неё родное. Она вспоминает о своём прошлом только в компании стражниц и Седрика. И пока девочки заняты своей собственной жизнью и поисками подсказок о том, как спасти Мэтта, змей становится её единственным якорем, единственным напоминанием о том, что помимо Ребекки есть ещё и Орубе.       Проведя так много времени среди людей, Орубе почти рада встретить кого-то, кто так же чужд этому миру. Может быть, поэтому она может его терпеть.       Седрику не нужно напоминать, что он такое, он всё прекрасно помнит сам, он никогда не отпускает своё прошлое, не стесняется своей затаённой злобы, не очень старательно прячет хищные улыбки. Иногда видно, как он сомневается в собственных силах, как его накрывает отчаяние; сбитые костяшки и покрасневшие глаза — последствия ещё одного внезапного срыва, который он позволяет себе, когда Орубе ненадолго уходит. Его почти жаль, хотя не должно. Всё, что Орубе может сделать — просто принять его таким. Ехидным, злым, сломленным, но ни секунды не желающим мириться с той судьбой, которую ему присудили в качестве наказания.       И всё же на совсем не колеблется, когда Седрик как будто тонко намекает — я был бы не против, если бы ты встала на мою сторону. Я был бы рад. Я был бы, может быть, даже счастлив. Орубе никогда не пойдёт на поводу у настолько очевидного злодея, её моральный компас не сбить так просто. Да и нечем. Ему нечего предложить.       — Мы вместе могли бы стать могущественной парой, — говорит он как бы между прочим, двигая офицера по чёрным клеткам.       Она задумчиво напевает, внимательно смотрит на доску.       — И что бы мы делали вместе? Захватывали и разоряли миры?       — Почему бы и нет?       — Знаешь, я обычно бью тех, кто таким занимается, — её офицер бежит наперерез по белым. — Может нам лучше защищать миры от всяких злодеев?       — У меня аллергия на героизм, извини.       Они продолжают двигать фигуры, но навечно остаются в патовой ситуации. И до какого-то момента их это устраивает — перемирие, в котором они вооружены только колкостями. Нет стимула и нет нужды делать решительные шаги, потому что вся прелесть их нынешнего положения в противоречивом сочетании напряжения и комфорта.       А потом всë резко заканчивается. Он просто пропадает, напоследок вставляя Лудмору палки в колëса. Стражницы говорят о его смерти как о жертве, но Орубе знает лучше — он бы не хотел, чтобы о нëм говорили так. Он змей, он злодей, он чудовище до последней секунды. А после — лужа чернил, которая буквально спасает им жизнь. И одна капля останется на рукаве её красного свитера, как единственное напоминание о том, что он вообще когда-то существовал.       После того, как Орубе утирает слёзы, пролитые по чудовищу, приходит осознание, что притворяться дальше невозможно. Она чужая, она одна, и теперь это чувствует как никогда остро. И она больше не может оставаться здесь — видеть кофейни, где они заказывали напитки, сидеть в кино, где он шипел свои презрительные комментарии, касаться книг, которые он читал. Хочется вернуться в Базилиаду, вернуться к тренировкам, вымотать себя до полусмерти, и больше никогда не вспоминать о том, что она когда-то бывала на Земле, пыталась стать журналистом, пыталась перестать быть собой.       Может быть, думает Орубе, всё это было частью плана Седрика. Последний аргумент в споре о том, могут ли они жить среди людей Земли, быть частью их мира. Она собирает фигуры в коробку, вымывает чашки и закрывает на ключ дверь книжного магазина, а со всем остальным пусть разберётся кто-то другой. У Ребекки Рудольф мало времени, нужно закончить множество дел, потому что через два дня она исчезнет.       Босыми ногами ступая на земли родного мира, Орубе в первый раз за долгое время вдыхает полной грудью. Даже если Базилиада в чём-то схожа с Землёй, дома душе спокойнее, дома можно быть собой, не прятаться и не лезть из кожи вон, чтобы не выделяться. Только прибыв обратно, она понимает, как сильно скучала, как сильно хотела вернуться, и как сердце теперь вновь становится целым.       И она не скучает по кофе, по работе в газете, по тесной неудобной одежде, по торговым центрам, по дымящим машинам, по громким и суетливым людям. Может быть, совсем немного, по тихим вечерам в подвале книжного магазина, шахматным партиям и спорам, которые всегда оканчивались ничьей. Только в одном Седрик победил ценой собственной жизни. Один-ноль, реванша не будет.