углы

Жалкие ли были в его жизни люди? Джисон так не думал. С чего бы человеку вообще быть жалким? Порой, сидя на до жути неудобной лавочке во дворе, он болтал своими тонкими, словно прутья березы, которыми его беспощадно била мать в детстве, ногами, не доставая носками кед, начищенными зубной пастой, до пола. Джинсовые шорты бледно-голубого цвета тогда прилипли к непонятного оттенка невысохшей краске на той же скамье; он был уверен: дома его, царственно выгнувшись «в спине», ждала лозинка. Разве люди могли быть жалкими? Джисон не понимал этого даже тогда, когда его били толпой ногами у высокого многоэтажного здания, прямо под окнами его бабушки, мирно посапывающей в кресле напротив веранды. У Джисона под глазами расцветали лепестки герани, впечатываясь в складочки намертво, и его маленькая, но искренне позитивно настроенная душа, не могла поверить в абсурдность людских поступков. Жвачкой со вкусом вишни пропиталась серая мастерка Адидас. И волосы тоже ей «провонялись», потому что не особо отличающиеся умом и сообразительностью одногодки лепили клейкую массу Джисону на волосы. На его красивые, цвета кипящей карамели, волосы… Он с искренним непониманием отмывал свои вьющиеся ото лба пряди от этого липкого ужаса. Зачем? Он не понимал. На свои медные щеки, покрытые грязным пигментом, клеил пластыри, отцовской изолентой чинил сломанные очки, а слезы старательно вытирал платочком, на котором уже высохли лужицы крови. Соленая жидкость растворяла бурый цвет, и он становился светло-коричневым. Этот цвет Джисон возненавидел на всю оставшуюся жизнь. Так было легче принять факт своей беспомощности. Беспомощность сопровождала его на пути ежедневно: в магазине, где его толкали под бок, выбивая из груди весь оставшийся воздух, в классе, где учитель с ярко выраженным отвращением поглядывал на его вырванный из соседской тетрадки листок в клеточку, испачканный в уголочке озером, размером с Байкал… Но застала она его у витрины магазина с музыкальными инструментами. «Дорого», — подумалось тогда Джисону, а сейчас он с искренней эмоцией восхищения в уголках губ заявил бы, что скорее уж «бесценно». И если бы можно было тогда ему сказать, что рта открывать нельзя и ни за что, просто непозволительно вслух говорить о своих мечтах, иначе судьба-злодейка стащит их прямо из рук, перед его же носом, напоследок хищно улыбнувшись своими белоснежными острыми зубами, словно склоны Эвереста, то он бы ни за что, никогда… Он бы поклялся тысячи раз чем угодно, но не сделал бы этого. И это было так глупо: почему ему следовало молчать о мечтах? Болело. Руки тогда мать усыпала и укутала своими «мягкими поцелуями», чтобы пусто не было. «Кому нужна твоя гитара, Джисон? В жопу засунь свои желания». И он, давясь своей гордостью, застрявшей где-то поперек горла, собирал с пола все свои разорванные мечты в кулак. Позже он обязательно склеил из них картинку, измазавшись в клее ПВА. Мечты ведь были реальными? Просто следовало взглянуть под немного иным углом. Только под каким углом следовало взглянуть, чтобы наконец распознать людскую жалость? Он срезал эти острые углы, а их становилось все больше и больше. Маленькому ребенку до боли было непривычно видеть, что углы множатся, как бы он не старался их искоренять. И обзоров становилось бесчисленное количество. Эти углы уже в подушечки пальцев ему начинали упираться; кололи и, казалось, даже закаляли, только Джисон ненавидел холодную воду. Мерное течение времени лишь казалось мерным. На самом же деле, в его бедном и истощенном состоянии, оно бежало марафон в первых рядах бегунов. И Джисон не замечал, как потушенные о его запястья сигареты больше не причиняли той боли, которую наносили ранее, но шрамы бесповоротно всё ещё оставались. Их можно было проколоть иголочкой и прошить швейной нитью алеющего цвета, имитируя образ крови. Закончились его детские мечтания, растворились в паре стопок крепкого самогона, найденного в вскрытом, Бог вообще знает чьем, гараже. Всё это происходило где-то к половине от тридцати. Прыгать с бетонных крыш и шлакоблока на гравий и щебенку было больно. Спортивные штаны рвались на коленках, а в их ткань вмешивались зелёные оттенки летней сочной травы. Когда-то Джисону хотелось как в американских ситкомах: чтобы смешно и просто, чтобы с барабанами и акустикой, чтобы живо и метко, точно в лоб. Только он не учел одного единственного фактора: в меню из категории «точно в лоб» была только пуля из СПС, украденного из батиного тайника. И никаких револьверов, потому что это вам не рассказы Бунина. Узнал бы — прибил. Точно прибил бы. Но не узнал. Прибило его самого так, как будто самой свежей газетой убили жирную и отвратительную зеленую муху. И не сказать, что Джисон был этому не рад. Сострадание в нем всё еще присутствовало, в отличие от его сверстников, заталкивающих в себя четвертую порцию водки озёрной, кажется, так она тогда называлась, но ему это было не особо уж и интересно. Ему хотелось дойти до самой сути и истины: куда его несло и в каком направлении следовало подуть следующему ветру перемен? Оказалось, что ветер подхватывал на своих крыльях не только мусор и катал на спине не только листья, которым уже «пришло их время» и «пробил час». На его Биг-Бене стрелки пробили ровно шестнадцать, ноль-ноль, беспощадно крича на всю, что время остановки. Только вот чего? Сердца? Или искренности и доброжелательности? Хотя, смотря под каким углом… И снова углы. Углы, углы, углы. Смотрел в оба — углы были везде. Везде свои, везде и острые и тупые, только развернутых не было, а прямые так или иначе, но принимали позицию остроты или тупости. И люди всё ещё не были жалкими существами, хоть на сетчатке глаз и отпечатался явный неприкрытый ничем слой пленки злости и отвращения. На руках, ногах и спине тоже остались напоминания. Жаль, что у Джисона было большое для этого мира сердце. Большое и непозволительно доброе. Пальцы рук ломались, а костяшки выбивались о чью-то очередную скулу. Так и текли его незамысловатые будни, полные страха и слабости. Слабости к людям. Не мог он без них. До жути хотел ненавидеть каждого, но потом снова наступал пальцами ног на те же острющие грабли, рукоятка которых впечатывалась в правый глаз. Больно. Очень больно. Даже не понимал, что больнее: грабли или жалостливые взгляды на улицах, кишащих беспомощностью. Первый взгляд жалости он словил своим взором от уборщицы в школе; женщина проводила его до самого выхода, тяжело вдыхая и также грузно выдыхая. Джисон сморщился. Отвратительно. Ещё этого ему не хватало. И хорошо, что отца больше не было, иначе тот бы сразу же научил его как внушать в людей страх. «Бей, давай, сопляк! Бей же, я сказал!», — разрезая лезвием реальности, звучали скачущим эхом слова отца в его бедной голове. В этом мире ему были не рады. Джисон все еще не понимал, как так вышло, что он до сих пор скромно, но тем не менее, был открыт для него. Отец учил его силе. И сам охотно ее на нем применял. Усваивали материал. Учеба была не из приятных. И уж точно не из необходимых для слабого подростка, с желанием поскорее прийти домой из школы и упасть лицом в сугробы одеяла. «На ринге двух бойцов отличает вот что, сынок: оба боятся, но кто-то из них сделает первый удар. Будь тем, кто бьет первым, и если потребуется, — мужчина встал с блестящей белой деревянной табуретки под сопровождение беглого скрипа. — Бей так, чтобы твой оппонент раз и навсегда запомнил силу удара». Только вот Джисон не хотел вреда другим, но почему-то про себя уверенно забывал. К нему все относились так, будто у него не было сердца. Но оно ведь было. Пряталось за лёгким, свернулось клубочком под пленкой сердечных сосудов и ныло. Плакало до беспамятства и не понимало одного единственного момента — чем оно это всё заслужило? Да ничем, но рубцы на ткани от воткнутых в спину ножей начинали потихоньку сочиться сукровицей. Джисон поджигал новую сигарету окровавленными руками и думал вот о чем: если его сердце было открыто людям и до сих пор ловило в себя ножи, то посчастливится же кому-то схватить его в крепкой хватке рук и раздавить со всей присущей человеку силой. Тогда Джисону будет суждено умереть? Или эти мучения должны были продолжится и дальше? Тогда этой трагедии суждено было сыграть ещё ни один акт в этом погорелом театре. Никотин струился тоненьким ручейком прямо к верхним слоям атмосферы, травя птиц и природу, а ещё — лёгкие карамельного подростка. Джисон перестал щадить себя и принял «подарок» от судьбы. Наверное, его судьба была не особо хороша в выборе подарков, иначе объяснить её странные издевательства над мальчишкой было попросту нельзя. Зато каким же красивым и большим бантиком было всё обернуто. Зато с каким лицемерием и отвращением в яркой и, казалось бы, искренней улыбке, был вручен подарок. Мир — отвратителен. Отвратительно жалостлив, с какой стороны не посмотри. Он был в нём внезапно родившемся котенком, засунутым в разноцветный пакет из гипермаркета. Что делали дальше с такими котятами — было всем известно. Все глаза закрывали, то и дело приговаривая, как мальчику не повезло. Не повезло жить среди животных. И даже животных было жалко обижать, сравнивая с такими ничтожествами. Джисону так хотелось им всем плюнуть в лицо, но остатки уважения кипели на дне забытой на печке кастрюли. Все его жалели, но почему-то никто не хотел, наконец, взять ответственность за содеянное с ним на себя. Очередной удар, только в его и так уже Богом разбитое «эго». Слышать от чужих матерей, что Джисон, на самом деле, такой ведь хороший мальчик, жалко только, что сынок конченного на голову бандюгана и матери алкоголички — было забавно. Будто бы не их сыночки перемалывали его мозги в фарш каждое их свободное время. Однажды, проходя мимо сквера по боковой части дороги, он краем уха услышал обрывок фразы. «Муравьёв надо давить!», — кричал какой-то совсем ещё несмышленый белокурый мальчишка. Джисон скривил лицо, осознавая, что вот он: будущий тиран, гроза всего класса и история на слуху у каждого третьего в школе. Муравьёв надо давить. Муравьёв надо давить. Муравьёв надо… Да кем он себя вообще возомнил? Богом? С чего он решил, будто бы у муравьев нет права на жизнь. О муравьях ли вообще думал Джисон? Глупости, да и только… И несмотря на это всё, Джисон всё равно был улыбчивым парнем. Ему не было нужно много. Он не хотел себе престижных часов на запястье, не горел идеей своего бизнеса и, уж тем более, не собирался идти по стопам отца или матери. О второй и речи не могло идти. К спирту притрагиваться после пары попыток выпить с какими-то беднягами в подворотне, он не собирался. Мир мог быть прекрасным и без лишних стопок этанола. Вот бы его мама понимала это. Джисону было бы легче. Легче проникнуться этим миром, легче рискнуть протянуть руку маме… Маме он больше не верил. В этом не было никакого смысла. Верить её словам — всё равно, что свято верить в сказку о Дедушке Морозе или о существовании зелёненьких человечков в летающей тарелке. Каждый раз она обещала бросить. Каждый раз заканчивался одинаково: сын был унижен, не дай Бог избит, покалечен, с новыми порезами от изумрудного стекла бутылки и с ватной головой благодаря её очередным крикам и рассказам. Ему везло, когда она напивалась и засыпала, но в большинстве своём, женщина средних лет «ловила белку» и тогда уже было не до шуток. Она билась из одного угла квартиры в другой, словно моль в поиске света, и одно твердила, что за ней ходит черт, показывала указательными пальцами над головой рога и кривлялась прямо перед лицом Джисона. Такие вечера были хуже обычных. Столько обидных слов он в жизни ещё не слыхивал. Мать часто, ухмыляясь, твердила, что он жалкий. Джисон, стиснув зубы до скрипа, терпел и «съедал» эту очередную лопату дерьма, закинутую в его рот. Он любил маму. Несмотря на все ужасы в его жизни, которые совершала эта женщина… Он все равно любил её. Выкидывал после неё бутылки на помойку, мыл от блевотины подъезд, тихонечко укрывал её одеялом, когда она засыпала прямо на полу. В отдельное время, ему не хватало сил даже на то, чтобы вспомнить о себе. Всё его свободное место во временных промежутках занимала мама и её состояние. Иногда, Джисон забивался в угол кровати и горько, протяжно выл. Даже не плакал. Не из жалости к матери, что она так сильно себя запустила. Всё было проще, нежели казалось. И это был один из тех моментов, когда ответ на вопрос «почему» был удивительно под носом. Потому, что хотел, чтобы мама его любила. Хотел, чтобы обняла так, как его обнимала старая дамочка с соседнего подъезда, после банального поступка: Джисон помог тогда донести ей пару пятилитровых пластиковых бутылок с очищенной водой к двери. — Мама, ну неужели так сложно? Так сложно просто принять своего сына? Обнять его и сказать: Джисон, ты такой у меня молодец! — он бил себя руками в грудь, пытаясь добраться до внутреннего мира, ведь все люди вокруг него ему говорили, что душа соседствовала с сердцем. Может, если бы Джисон отдал маме свою душу, помимо сердца, то она бы, наконец, его полюбила? Только не в Джисоне было дело. Слёзы тогда он выплакал большие и горькие и так трудно не было ему уже давно. Удивительно, но самой сильной болью была та боль, которую ему наносила ему его мама. Он поджимал свои острые, словно шпиль, колени к подбородку и скулил, глотая сгустки крови вперемешку с вязкой слюною. Джисон кусал щеки, а зубы впивались во внутреннюю часть рта, словно шипы роз. Вслед за шипами проростали стебли, и алые, кровавые лепестки раскрывались в бутоне сломанными кровоподтеками. Он оседал на земле, слёзы гулко и почти беззвучно опадали на пыльную дорогу рядом с гаражами. Не с обычными гаражами, а волшебными. Куча железа стояла вдоль дороги по правую сторону и вела к месту, где он проводил наедине с собой огромное количество времени. И если бы он только знал, что этот район вытащит его из грязных панелек обратно в жизнь… Наверное, он бы заглядывал сюда почаще. В чудный дворик он приходил каждый раз, когда ему было плохо. Здесь стоял деревянный оловянный солдатик, удивительный робот с чудной планеты Шелезяка и одинокий корабль со сломанной мачтой. На палубе сидела пара кошек, свернувшись клубочками. Одна из них сама по себе напоминала пыльные клубья. Вторая была словно из янтаря. Переливалась удивительными рыжими оттенками. И тогда Джисон подумал, что даже у кошек есть их кораблик и, пускай, он стоит на месте, но когда-то он ходил в открытое плавание. И этот кораблик не был игрушечных размеров. В действительности украденный откуда-то небольших размеров корабль был спрятан между ветвей лиственницы. Удивительные вещи. Ведь Джисон жил даже не в портовом городке, но какая была от этого разница, когда рядом с кораблем, прогнувшись под весом еловых пальцев, впечаталась в землю карета. Кто-то поставил вовнутрь пару маленьких чашечек, типичной расцветки в белую точечку. На бортике грузно стоял пыльный самовар, а рядом, свесив ножки, сидела плюшевая обезьяна. Джисона забавляли эти крошечные размеры. Наверное, это делалось с целью развлечь детей, но во дворе стояла удивительная тишина. И только кошки царапались своими коготками о ствол рядом растущего дерева. Где-то в вышине крон деревьев гулял свободный ветер. Джисон ему завидовал. Слово свобода было выжжено на слизистой его бедных глаз. Невероятное ощущение без препятствий и без угрызения совести перед другими людьми снилось ему в самых сладких снах. В этих же снах ему было пять лет, босыми ногами ощущалась влага земли, после недавно прошедшего дождя. Громкий смех, двигающийся в абсолютно хаотичном порядке, долетал к нему вместе с пылинками с дороги. И какой же сладкой тогда была жизнь. Даже испачканные в земле ноги не могли испортить его своеобразной свободы. Джисон закурил. Руки взял тремор после недавно прошедшей истерики. Огонек тоже потряхивал. Языки пламени от зажигалки поднимались и опускались. Кончик сигареты догорал своё. Возможно, тепло и надежда внутри него тоже заканчивались. — Эй, — крикнули откуда-то сзади, нарушив такую загадочную атмосферу. Джисон резко обернулся, его зареванные глаза устремились в сторону подъезда, над которым горела тёплого оттенка лампочка. Свет еле доплывал до его ног, но всё же… Он встал, как вкопанный, оглядывая с ног до головы рыжего мальчишку, примерно такого же возраста, как и он сам. В одной руке паренек, одетый во всё черное, держал мусорный пакет, а во-второй — раскладной ножик. Джисон знал такую рукоять на память. У самого такой был. Дома только. — Ты че тут забыл, шпана, — парень был, явно, не особо позитивно настроен, но первых шагов не делал. Было ясно, что боялся. Только вот Джисон дрожал от его вида не меньше. — Прости, просто засмотрелся на кружечки у вас в карете, — Джисон оторвал от губ сигарету, выдыхая никотиновые пары, а потом пожал плечами, будто в этот двор забредал каждый третий «посмотреть на кружечки». — Кружечки? — Да, — Хан неспешным шагом отошел от двери в карету, впервые пропуская мысль о том, что ему не стоило чего-либо с опаской бояться. Было ясно одно: мальчишка его не собирался трогать. — Спиздить небось блять хотел, — рыкнул тот, надвигаясь на Джисона. Тот ничего умнее не придумал, как впечататься спиной во влажное после дождя дерево, поднимая руки в примирительном жесте. — Я ничего не крал, клянусь! Богом клянусь. — Богом клянешься? Дурак совсем что ли? Кто блять тебя таким словечкам научил? Бога уважать надо, а не клясться им. Коль верующий, то язык за зубами держи! — Ты сам-то, — Джисон быстро моргал, а в голове вертелся механизм шестеренок: следовало выбить из чужой ладони ножик, но только чем вот… было не особо понятно. — Ты сам-то, верующий? Чего лечишь? — Атеист, — хмыкнул тот. — Я не верю в Бога, но, если он всё же есть, то нельзя бросаться такими словами на ветер. Уважай тот факт, что люди во что-то верят, даже если тебе это кажется абсурдным. — Чувак, клянусь, — Джисон сглотнул вставший посередине горла ком, боясь споткнуться о свои же слова. — Я ничего не крал, я тут бывал, но во двор не лез, просто сидел в стороне, вон под тем деревцем, — он головой кивнул в сторону голубенького гаража, у которого рос в высь тополь, а рядом был под корень спилен примерно такой же самый. — Смотри мне, — парень в черном сделал шаг назад, хватка вокруг полиэтилена стала менее крепкой, и он даже выжидающе оглядывал Джисона, словно хищник затаился рядом с жертвой. — И сколько ты уже здесь торчишь? — Часа пол. — Блять, дурак ты, чувак, — Минхо кривлял его на последнем слове, подражая манере речи Джисона. — Какой человек попрется в дождь на улицу? Это ж надо быть таким… — он замер, понимая, что черта была на грани разрыва. — Ладно, черт с тобой, несчастный. Домой когда? Рыжий мальчишка следил за его щеками, которые он так сильно кусал, поглощенный нервами. И Джисона застали врасплох. Впервые кто-то ткнул в него пальцем и раздавил, как муравья. Впервые кто-то был настолько зрячим, что заметил эти дурацкие соленые реки от глазниц к подбородку. — Меня там не ждут, — он сглотнул подошедший к горлу ком, сжимая в ладонях ткань своих болотных штанин. — Не неси ерунды, мать с отцом тебя небось обыскались! А ты тут чужие кружки пиздишь. — Я ничего не крал, я не вор, — уже более грубо отвечал Джисон, ясно давая понять, что ему эти странные заляпанные кружки ну просто как «зайцу стоп-сигнал». – Мне искренне посрать, веришь? Я тебя здесь никогда раньше не видел. «Раз посрать, тогда чего пристал?», — тогда мысли Джисона находились в искреннем недоумении, вертясь вокруг одного и того же объекта. И только острая, как нож, молния, которая раскроила атласное полотно неба, смогла напомнить им о дальнейших погодных условиях. — Шуруй домой. — как будто лезвием по горячей плоти. Он — весь острый и неприветливый, ощетинившийся, да испуганный. — Ты, наверняка, не расслышал? Дома меня мать с караваем не ждет. — Уж извини, но здесь тебя тоже с распростертыми объятиями не поджидали. — Без тебя знаю, какого хуя ты ко мне пристал? — Знаю я вас — шпану, одно и норовите, что спиздить у меня что-то. Вам здесь не место для набивания карманов. Если уж и узнал от кого об этом дворе, то язык держи за зубами, а вы всё лезите и лезите, как ебучие тараканы. Может мне дихлофос купить, да брызгать вам им в лица? — Сука, какой же ты недалёкий. Почему тебе нужно объяснять простые вещи по сто раз? В жопу засунь себе свой дихлофос. Я пришел сюда случайно, а уходить не собираюсь, пока не закончится гроза. Я не идиот, чтобы мокнуть под ебаным проливным ливнем ради матери, которая сейчас наверняка при очередной дозе валяется на полу в отходосах. — Джисон выпалил все на одном дыхании, бегая глазами по чужому лицу, в поисках непонятно даже чего, — И оставь блять свои сожаления нахуй при себе, конченный урод. Вместо того, чтобы проверить содержимое кареты — легче же гнать, да? И тишина впервые была такой громкой, что Джисону хотелось кричать.