Последний оплот

      Над городом расстилалось пепельно-серое промозглое утро, спустившееся с хмурого неба на крыльях речного тумана. Стоял холод, и, несмотря на теплую пору, торговцы, разносчики и прочий люд, выгнанный из постелей обязательствами или нуждой, что нередко представляло собой одно и то же, плотнее запахивали кафтаны и дублеты. Из темных закоулков, куда почти не заглядывали чужаки, на паперти выползали просители подаяний. В ожидании первых прихожан они устраивались на каменных ступенях, дышали на озябшие руки, чтобы согреться, завершали последние приготовления, проверяя, достаточно ли омерзительно выглядят их выставленные напоказ, нарисованные студенистой, незасыхающей бордовой смесью язвы и якобы пораженные гангреной конечности, и зорко следили за тем, чтобы к ним случайно не прибились настоящие калеки. Не то чтобы последним больше везло — напротив, в искренности страданий они нередко уступали лже-прокаженным. Однако последние, воодушевленные протекторатом своих преступных баронов, герцогов и королей, которые именовались тем помпезнее, чем беднее и мельче были их шайки, не могли отказать себе в удовольствии поиздеваться над беззащитными и слабыми мира сего.       Проходя мимо сборищ оборванцев, мимо сгрудившихся в кучу под предводительством властной мадам ночных бабочек, в блеклых лучах рассвета размалеванных и жалких, точно истерзанные жестокой детской рукой и после этого брошенные на произвол судьбы куклы, мимо лоточников, кроме хлеба, продававших украденные ножи, кошели и украшения, Кристофер видел их грязь и бедность, отчаяние и отупелое упорство, с которым они встречали каждый новый день. Видел, потому что образы порочности, обреченности человечества занимали все его мысли и, наподобие чудной призмы алхимика, искажали то, что попадалось ему на глаза.       На самом деле в церквях, за спинами бродяг, скрывались искусно выполненные витражи, ожидавшие восхода солнца, чтобы разукрасить внутренние стены соцветиями ярких всполохов. За спинами покинувших бордель проституток, сидя на соломе, безмятежно играли дети, получившие по горячей лепешке от заботливой матери. Помимо шарлатанов и проныр, к рынкам, расположенным на городских площадях, стекались торговцы с заморским товаром: пряными специями и красивыми тканями, занятными побрякушками и даже полудрагоценными камнями. Широкоплечие, обритые наголо вышибалы, всю ночь стоявшие у порога питейных, торопились домой, чтобы порадовать заработком жен и ребятишек. Даже на старой виселице, которая одиноким призраком, смутным напоминанием о смерти возвышалась рядом с позорным столбом, оставшимся у Кристофера за спиной, сквозь доски помоста пробивался молодой и сочный зеленый побег сорной травы, цеплявшийся за жизнь и устремлявшийся ввысь — к бескрайнему небу.       Мир был полон контрастов: с монструозным соседствовало божественное, добродетель уживалась рядом с закоренелой злобой, свет и тьма сменяли друг друга с первого дня Творения. Однако Кристофер этого, казалось, не замечал. Он шел и шел, с брезгливостью косясь на протянутые к нему за подаянием руки, на раскачивавшиеся в петлях тела обличенных преступников и на безрадостные пейзажи лондонской жизни, ощущая фантомный запах всеобщего разложения и затхлости, в которой погрязли даже его собственные покои, где он коротал долгие ночи, тщетно стараясь пролить на бумагу хоть каплю напоенных вдохновением чернил.       Город представлялся ему мрачным и неуютным. Стылый туман казался невесомым саваном, пологом над постелью больного, подле которой Кристофер еще недавно проводил часы темноты, вслушиваясь в тяжелое, хриплое дыхание и словно погружаясь в недра Ада вместе с Королем. Впереди маячил лишь один огонек — далекий и неверный, прячущийся от него за стенами домов и кольями заборов и все-таки обнадеживающий. И Кристофер твердо шагал именно туда, зная, что, согретый его пламенем, он взглянет на мир уже по-другому и, пожалуй, сумеет отделить зерна от плевел.       Заспанный стюард, поднявшийся с первыми петухами и теперь хлопотавший по дому, распоряжаясь насчет дневного рациона господина, встретил нежданного гостя с учтивым поклоном и пропустил внутрь, не задавая лишних вопросов. Кристофер сдержанно кивнул ему и, жестом велев не следовать за собой, прошел в обеденную залу, откуда винтовая лестница уводила на второй этаж, в покои хозяина. Впрочем, подниматься к нему и тревожить его чуткий утренний сон Кристофер не стал и свернул в коридор, связывавший центральную часть особняка с восточным флигелем, привилегированный доступ к тайнам которого в любое время дня и ночи обеспечивала фамилия Марло.       Там, за массивными дверями из темного дерева, ровными рядами стояли шкафы с книгами и свернутыми вокруг деревянных стержней свитками. Среди них пытливому читателю удалось бы отыскать и модные испанские пьески, нередко непристойные, но не лишенные очарования, и религиозные тексты на латыни и английском языке, и сборники античных драматургов, и арабские труды в области медицины и астрологии, и даже, как предполагал Кристофер, алхимические трактаты. Переплетенные на новый лад и одаренные благозвучными наименованиями, издания распределялись по отсекам библиотеки в соответствии с шифром, придуманным осторожным коллекционером. Так, под кожаной обложкой, где истовый протестант ожидал увидеть одну из книг Ветхого Завета, могло скрываться сочинение о магических практиках Востока, а заглавие сочинения известного мыслителя по истории Франции скрывало от любопытных глаз собранные в небольшой томик страницы гримуара, а то и бестиария.       Несмотря на то, что час был ранний, в глубине библиотеки слышался сухой шелест бумаги. Сквозь щели в плотно закрытых ставнях пробивались лишь длинные и тонкие, словно иголки, лучи света, поэтому глаза Кристофера некоторое время привыкали к мраку, после чего он различил в том направлении, откуда доносился звук, движение золотистых бликов, исходивших от масляного фонаря или ярко зажженной лампады, и тенью заскользил между стеллажей. С полок, точно змеи, струились расшитые закладки книг и полотна свитков, а кончики стержней, вокруг которых они были обмотаны, выступали из темноты, подобно веткам деревьев. Невольно казалось, что если зацепить один из фолиантов локтем или коленом, то рассерженные обитатели его текстов и иллюстраций вырвутся за пределы отведенного им пространства на плоскости и накинутся на нарушителя их покоя. Поэтому, зная тягу монахов, в чьих скрипториях появлялись великие труды, и граверов, украшавших эти издания, к изображению на полях рукописей маргиналий в виде мистических существ вроде грифонов, многоголовых змеев или даже антропоморфных демонов, Кристофер предпочел не рисковать.       Тем не менее, когда на полу расстелился неровный эллипс света, а между его источником и Кристофером осталась последняя преграда в виде угла массивного шкафа, под ногу все же попалось нечто твердое и продолговатое, — возможно, стилус, а возможно, принесенная про запас лучина, — а потом с шумом отлетело под стеллаж, получив ускорение от непреднамеренного пинка. В тот же миг шорох книги стремительно оборвался, после чего погас и свет, но не успел Кристофер вслух пожаловаться на темноту и тем самым дать себя опознать, как из-за полок выступила высокая тень и отбросила край накидки, за которым прятался огонек фонаря. Инстинктивно заслоняя лицо, Кристофер вскинул руку и замешкался на мгновение, которого человеку, чьи глаза, в отличие от его собственных, привыкли к свету, хватило, чтобы разглядеть его и с облегчением вздохнуть.       — Ты напугал меня, Кит! — с упреком произнес девичий голос.       — Черт побери, Лора, вряд ли бы сюда пробрались соглядатаи Топклиффа, не встретив сопротивления, — морщась из-за рези в глазах, пробормотал Кристофер.       — Ты же пробрался, — беззлобно, но с ощутимым ехидством произнесла Лора.       Отступив обратно за шкаф, она водрузила фонарь на узкий и длинный стол, занимавший весь библиотечный тупик и, в свою очередь, заваленный рукописями, обрезами льна, в который во избежание встречи с паразитами оборачивались особенно ценные манускрипты, а также перьями, как свежеочиненными, так и порядком затупившимися от работы, и прочими инструментами. Здесь ночь за ночью протекала ее жизнь, тайная, неразрывно связанная с книгами и, наподобие исполинского змея Уробороса, сомкнувшаяся на повторении определенных манипуляций с каждым новым изданием, попадавшим в коллекцию именитого лорда.       Вопреки светским предубеждениям, получившая превосходное образование наряду с братом — и во многом благодаря ему — Лора владела латынью и греческим и потому могла выступать в роли переводчика, а кроме того, делала выписки для господина и его знакомых, сортировала книги, подбирала для них места на полках, писала эссе для богатых, но узколобых школяров, не желавших браться за ум, и при необходимости передавала фолианты переплетчикам и иллюстраторам, которые порой творили чудеса, восстанавливая, казалось, навечно погребенные под слоем грязи или даже крови страницы.       — Над чем ты работаешь сейчас? — поинтересовался Кристофер, опускаясь на край стола и придирчиво рассматривая книгу, лежавшую среди листков пергамента, испещренных прямым и твердым почерком сестры.       — Это «Поэтика» Аристотеля, — Лора ласково прикоснулась к углу кожаной обложки, словно бы перебирала волосы возлюбленного. — Помнишь, ты выкупил для меня эти листки у торговца из Флоренции? Гляди, как хорошо Артур подрезал и соединил их! Так и не поймешь, что месяцеслов-то со вторым дном, — она закрыла книгу, продемонстрировав тисненый рисунок в виде солнца, лучи которого превращали пространство в спектр, состоящий из двенадцати секторов. — Тебе определенно стоит прочитать это, Кит. Я только взялась за перевод, но даже в начальных параграфах прослеживается мудрость автора и ценность заложенного им в эти строки знания. И, если потребуется, я готова сделать целых несколько копий, в том числе для приятелей-драматургов из твоего круга. Вы вечно гонитесь за истиной, за новизной жизни, а они рядом!       — Глубоко ценю твой энтузиазм, сестра, но боюсь, мои приятели-драматурги, — передразнивая Лору, Кристофер искривил губы в пренебрежительной ухмылке, — превосходят меня и без сведений в области античных канонов драмы.       — О чем ты? — недоуменно вскинула брови Лора.       — О, сразу видно, что ты давно не бывала в свете, решив разделить судьбу книжного червя! — Кристофер разразился демонстративным, язвительным смехом, от которого, казалось, всколыхнулось даже пламя фонаря. — Слышала бы ты, как простецы славят этого Шекспира! Видишь ли, несколько недель назад я рассказывал тебе про провинциала, дерзнувшего написать продолжение моего «Тамерлана». А теперь он для Бербеджа почти что новый Моисей, который проведет их труппу в светлое будущее театральной славы! Что же до старых идолов, то долой их! — он импульсивно взмахнул рукой, едва не задев чернильницу, но сам того не заметил. — Долой Кристофера Марло! — его грудь сотряс новый приступ хохота.       — Кит! — встревоженно воскликнула Лора и положила руку ему на плечо, стараясь утихомирить. — Ты ведь знаешь, что это неправда, что Кристофер Марло велик и его не затмить так просто! Начни писать, Кит. Ты ведь показывал мне черновики. Невозможно вечно сидеть сложа руки, даже если тебе платят как раз за то, что ты временно отступил в тень!       Кристофер отстранил ее от себя и поморщился, будто от зубной боли.       — Да как ты можешь судить в этом…       — Нет, послушай! — разгорячилась Лора. В такие минуты, когда в душе каждого из них просыпалось яростное упорство, оставалось неизвестным, кто одержит победу. — Да, до меня дошли слухи, что Шекспир хорош, но разве это умаляет твои заслуги? И разве Кристофер Марло когда бы то ни было играл роль придворного рифмоплета, в ожидании нескладной баллады которого в столе казначея томится пасквиль? Они же тебе не в указ, Кит! Они не в силах ограничивать твой талант, полет твоей мысли! — Кристофер попытался отвернуться, но Лора встала перед ним, перекрыв пути отхода. — Напиши новую пьесу. Подари миру еще одного Тамерлана! А если не примут или не поймут, подари им себя, Кит, искреннего и настоящего!       Ее слова заставили Кристофера вздрогнуть. Пожалуй, он и сам не помнил, когда в последний раз позволял себе быть искренним и настоящим. Ах да, это было у смертного одра Короля…       Лора, ах, милая Лора! Углубившись в свой мир, границами которого являлись книжные корешки, а обитателями — мертвые писатели прошлого, она по-прежнему безгранично верила в его силы, даже не подозревая о том, что деньги, которые он получал от конкурентов Бербеджа, чтобы задерживать премьеры новых постановок, на самом деле утратили для него значение. Он был богат, убранству его особняка и близости к Топклиффу могли позавидовать многие вельможи, низко павшие после восшествия на престол королевы Елизаветы. Однако, облаченный в шелка и спавший под искусно вытканным персидским балдахином, порой он чувствовал себя плебеем, фальшивкой. Игриво взмахнув прозрачными крылышками на прощание, муза покинула его у алтаря, на который он собственноручно возложил свои чаяния и амбиции — свою жизнь. Ему больше не удавалось писать, как прежде, а в ту стопку якобы черновиков, которые издали видела Лора, он сгреб перечеркнутые сонеты, смятые строфы лирических речей, слишком бездушных и плоских, чтобы слетать с уст актеров, и все то, что оставила ему очередная бессонная ночь, проведенная в отчаянии.       Да, Король умер, и с этой утратой в душе Кристофера образовалась болезненная, отравляющая все его естество пустота. Он явился сюда, к сестре, желая заполнить ее, вкусить амброзии, будто из источника светлой силы, раз уж темная оказалась для него недоступной. Но теперь, глядя в ее полные участливой надежды и безграничной любви глаза, он вдруг отчетливо ощутил, что своей ложью предает последний оплот доброты, который у него оставался…       Ощутил и с тяжелым сердцем произнес, словно подводя черту под их разговором:       — Боюсь, ты не поймешь меня, сестра.