giving boy choice.

— ты вообще вдупляешь, во что ввязался? — не говорит. зловеще рычит, посильнее хватаясь за несчастный воротник антоновой куртки. растягивает рот в мерзком оскале. а тот смотрит нихуя неосознанно, под необъятной пеленой, смотрит так, словно впервые видит перекошенный от злости ебальник пятифанова, вовсе не обращая внимания на цепкие пальцы, желающие, видимо, задушить антона напрочь, стереть его любое упоминание на этой планете. — ты сам себе жизнь угробил, ублюдок. я пытался, правда, блять, пытался тебе помочь. — рома твёрд, рома резок, в глотке чувствуется подступающая тошнота. жадко сглатывает, впитывая на подкорке растерянный и, о боже, такой противный вид петрова, пытающийся вспомнить, хотя бы, как складывать слова в единое предложение. — ром… — хуём. — машинально огрызается. хулиган одним ловким движениям отбрасывает воротник и самого очкарика от себя, впечатывая его в фонарный столб. агрессия бурлит по венам, шипит, просит вылить всё на рядом стоящего наркомана. разбить нос, выбить до единого все зубы, сломать очки, чтобы понял, какого это, шастать в лесу в непроглядную темноту, так ещё и вслепую. рома продолжает стоять, прячет трясущиеся руки в карманы поношенных спортивок. сдерживает когда-то давнее обещание. обещание, что не будет трогать. захочет сам петров — и пальцем не коснётся. обещал героически защищать, стоять непробиваемой каменной стеной. любому мудаку в кадык зарядит, пусть только попробуют спиздануть что-то отдалённо похожее на оскорбление в сторону антона. вспоминая громко сказанные клятвы, постоянно повторяющиеся, будто мантра, шатен досадливо ухмыляется. сейчас всё это кажется таким неимоверно смехотворным и мизерным, таким ненужным, брошенным на растерзание удушающего воздуха. чувствуя неистовую горечь, сплёвывает её куда-то в грязный протоптанный снег. — ром, пожалуйста… — и снова этот нежный, пропитанный глубинной взволнованностью, голос. «пожалуйста» отдаётся острой болью где-то под перебитыми рёбрами, оседает сизым пепелом в прокуренных лёгких. пятифанов лишь кисло кривится, переводит взор на белобрысого юношу и бровью не ведёт, когда подмечает, с какой бешеной скоростью в уголках безбожно невообразимых зелёных глаз — скапливаются отчаянные слёзы. его зрачки до дури устрашающе расширены, во всей блистательной красе показывая, кем является их владелец, который неуклюже поправлял растрёпанную шевелюру. будь на месте хулигана, к примеру, морозова, из себя невъебически воспитанная и правильная, ни капли в рот, ни сантиметра сигареты в уста, завидев прелестный образ обдолбанного парниши — испуганного перекрестилась и убежала бы восвояси, покрепче прихватив кожаный чехол с любимой скрипкой. пятифанов не был полиной, да и, в принципе, какой-нибудь славной девицей с их дохлого посёлка. он не был воспитанным, не увлекался чем-то впечатлительным, что могло бы ему помочь проложить красную дорогу в светлое пиздатое будущее, где можно было бы собирать деньги не лопатой, так огромным ковшом. из увлечений — разве что курить за обшарпанной школой, крутить, спизженный из отцовского ящика нож-бабочку и бить очередному ушлёпку хлебало, перед этим бахнув дешёвого пива из местного прилавка. пятифанов не был полиной, с раннего детства замечая выброшенные окурки от косяков, порошок в маленьких пакетиках, длинные полосы на кухонном столе и разлитую водку на деревянном полу. замечал, как ласково и пьяно смотрит на него обгашенная непонятно чем мать, развязным языком просившая подняться в свою комнату. наверное, только в такие моменты, когда мозг полноценно плывёт в оковах запрещённых препаратов и происходит ожидающая дезориентация в пространстве — она, женщина, возомнившая себя матерью, называла его «ромочкой», поглаживая тогда ничего не понимающего пятифанова, хлопающий невинными очами. время, безусловно, летит молниеносно. в нём формируется крепкая и холодная, как глыба тяжёлого льда, личность, появляются определённые установки и меняется мнение во многих аспектах, которые раньше считались чем-то чрезмерно правильным. с невинного взгляда — на яростный и, одновременно, безразличный. с крохотных нежных ручек — на грубые и шершавые. костяшки вечно убитые в кровь, аж свечку не держи. меняется абсолютно всё. мать, на великое удивление, перестала употреблять, однако от спиртного и курения не отказалась, по-прежнему просиживая штаны на душной кухне с пепельницей и стеклянной бутылкой в обнимку. перестала употреблять — перестала замечать и сына, в свои шестнадцать лет зарабатывающий самостоятельно и плевавший на нерадивую мамашу с высокой колокольни. зарабатывал, да, копейки, но на еду и сигареты хватало, большего шатену и не надо. пропали бесконечные полосы на разваливающемся столе, мозолившие глаза пакетики, лужа алкоголя возле убитого холодильника и космически неестественно большие зрачки, смотревшие когда-то на пятифанова с обнюханной любовью, появляющаяся в извилинах опухшей черепной коробки после каждой дозы. стоило увидеть подобное и в неистово полюбившихся глазах, поразительно походившие на сверкающий изумруд — весь мир перевернулся нахуй, встав перед ромой настоящей задницей. что такого должно было случиться, чтобы антон — талантливый художник с восхитительной успеваемостью в классе, отказывающийся хотя бы попробовать подышать табачным дымом — начал вдруг употреблять? хулиган ответа не знал, петров мямлил, отнекивался, переводил тему, отмахивался руками, как от надоедливой мухи. убеждал, что это ненадолго, что это — всего лишь развлечение. — что, блять, «ром»? ты в курсах вообще, что твоё блядкое «ненадолго» — затянулось пиздец надолго? матюхин скоро в гробу очухается, ты и с ним заодно? — плюётся ядом, не жалеет и не тратит время на мягкую формулировку, выпаливает неоспоримую правду и намеренно игнорирует истерзанное сердце, бьющееся в невыносимой агонии. уже ни для кого не секрет, что вова из параллели втихаря белые дорожки носом собирает, не морщась. петров, узнав об этой информации от главной гадюки их учебного заведения — смирновой, сходу набился в друзья к блядскому пареньку, которому рома мечтает выбить лопасть с класса седьмого, сука, не морщась. — что ты такое говоришь? нет! — антон ошеломленно вскрикивает, вытирает окровавленный подбородок, облизывает разбитую губу, на подкашивающихся ногах отходя от фонарного столба, своим жёлтым светом подсвечивающий миллиард снежинок. они плавно кружатся в беспорядочном вихре, украдкой подслушивают столь увлекательный диалог. — твои поступки говорят обратное. рома откровенно залипает. не на снежную картину, открывшаяся перед ним, а на оставленную им же царапину, на быстро юркнувший язык и на разводы крови. — кароче, у тебя выбор, гашеный, — наконец, оторвавшись от созерцания уст, флегматично отчеканивает пятифанов. — либо ты продолжаешь долбиться в шнобель свой красный, а я ливаю из твоей наркоманской жизни, либо ливает наркота вместе с матюхиным. время даю до завтрашнего утра, усёк? белобрысый юноша ещё секунд тридцать озадаченно уставился на вопросительно смотрящего друга. тот сосредоточенно вслушивался, как в затуманенной голове непрерывно прокручиваются ржавые шестерёнки. — это манипуляция, что ли? — усёк? в их скромной компании рома всегда отличался непоколебимой упёртостью, с помощью чего всегда добивался поставленной цели. так чем эта ситуация отличается от предыдущих? наверное тем, что прошлые — были связаны с чем-то максимально хуёвым, дрянным и скверным. антон таким не был. не был хуёвым, дрянным и скверным. антон был с виду заоблачным, труднодоступным желанием, непозволительной роскошью, истинным фарфором и до зубного скрежета застенчивым, беззащитным. на деле же — остр, как самый заточенный нож, готовый дать отпор, постоять за своё «я». шатен с начала знакомства это проглядел в нём. зафиксировал и словно сфотографировал на старый, потрёпанный полароид, отданный трусишкой пятиклашкой, прикрепив сделанную фотокарточку в памяти. перебирал в измученной душе с горделивой улыбкой. антон не поддаётся на очевидные манипуляции, не бросается из крайности в край, не заглушает моральную боль вредными привычками и держит нос поднято и также горделиво. хулигана это в нём и зацепило, прочно засев в мальчишеском сердце на целые века. пока этот самый нос, как и его хозяин, не погрязли в таком дерьме, из которого выбраться крайне сложно. от чего рома конкретно ахуевал, ломая собранную картину о новом однокласснике. голубоглазый понимает. он умён и опытен не по годам. понимает, что будет крайне сложно. поэтому достаёт свой самый последний, самый мощный козырь — лёгкая, но сразу обречённая на выигрыш манипуляция. петров сейчас необыкновенно слаб и уязвим, что играет пятифанову на руку. — усёк я, усёк. — дрожащими пальцами стирает намокшие щёки. — вот и поговорили. — рома победоносно хмыкнул, бойко развернулся и пошёл прямиком к собственному полуразваленному дому, тем самым, обрубая эмоциональный диалог, оттрахавший всё живое внутри. в голове невольно всплывает придуманный образ темноволосой девушки, выше сказано крепко держащая ручку кожаного чехла подаренной скрипки. пятифанову остаётся только сжать рукоятку зазубренного оружия в кармане. сжимает, наивно надеясь, что это как-то поможет успокоить расшатанные в хлам нервы и успокоить бушующие внутренности. *** хулиган в привычной манере прячет заледеневшие руки в карманы убитых «адиков». топчется на одном месте. старается незамысловатыми действиями прогнать колючий мороз, заметно пробирающийся под тоненькую кожанку. февраль в этом году славился обещанными заморозками, заставляющих жителей их таёжной местности прятаться в отопленных домах и в утеплённых шубах. к сожалению, шатен не имел ни первого, ни второго, чуть ли полноценно не утопая в покрытым лёгким инеем снегу. в запылённых ботинках, найденные в такой же запылённой кладовке. юноша даже не храбрился закурить. ни дай бог руки посинеют и атрофируются нахуй. поэтому — ему лишь оставалось сонным взглядом проходиться по утреннему пейзажу. вслушиваться в завывание неугомонного ветра и дожидаться, когда петров соизволит выйти. рома успел несколько раз пожалеть о сказанном, прокручивал тысячный раз в собственной черепушке. поздней ночью нервно жевал фильтр никотиновой палочки, стоя около открытого нараспашку окна. бессчётное количество задавался одним и тем же вопросом, переворачиваясь на другой бок в постели. хмурил брови и не отрывался от деревянного потолка, как-то по необъяснимой дурости обклеенный им и бяшей вкладышами из популярной жвачки турбо. рома боялся. испытывал животный всепоглощающий страх, несвойственный такому парню, как он. воспитанный уличными понятиями и имеющий стальной стержень в позвоночнике. ему категорически запрещено опускать высоко поднятую макушку, категорически запрещено любое проявление слабости. однако сейчас — пятифан задыхался от разрушительного урагана в груди. если антон выберет не его? они знакомы пять ебаных лет, наполненные счастливыми воспоминаниями и изрядно дружественной атмосферой. проходили через огонь и воду, плечо о плечо. срали на различные проблемы, появляющиеся на пути. нескончаемо говорили, что остальное явно подождёт. разве это можно променять на какого-то матюхина с объебанским подарком в рукавицах? голубоглазый ахуительно понимал, что нет, нельзя, ни в коем случае. досконально изучив белобрысого очкарика, рома твёрдо знал — петров не из тех пидоров, по типу семёновской шайки, готовые просрать преданную дружбу на какую-нибудь балтику-девятку. но, переворачиваясь вновь на правый бок, хулиган слышал одурманивающий шёпот, льющийся отовсюду. из дощатого пола, из приоткрытого захламлённого шкафа, в равномерном гуле и в скрипе старенькой кровати. предвидящий шёпот сомнений — быть может, ты ошибся, ромочка? «ромочка» глухо рыкал, прятал кипящую голову под плоской подушкой и желал заткнуть все накопившиеся эмоции разом. умолял свирепое пламя в душе безутешно сдохнуть. — долго тут стоишь? — слышит резкое застёгивание молнии зимней куртки, а за ним тихую заинтересованность. темноволосый мигом выныривает из мрачной пучины воспоминаний минувшей ночи, едва растерянно вглядывается в пришедшего одноклассника и обрабатывает полученную информацию в виде заданного вопроса. вся серьёзность испаряется, уступая место профессиональной усмешке. — минут пятнадцать, наверн. — легко и свободно пожимает плечами, словно не он тут трясся несколькими минутами ранее. шмыгает сопливым носом и, кажется, проклинает суровый вышеупомянутый февраль, на чём свет стоит. антон по-идиотски мычит. видно, что точно переживает, хоть и пробует скрыть. получается тупо и нелепо, с чего пятифанов в уме понятливо хмыкает. сам весь, будто на чёртовых иголках. правда, у него с актёркой получше будет, чем у белоснежного. — ну? — нетерпеливо тянет, выразительно выгибая одну бровь. лихорадочно бегает по бескровному лицу товарища и вкушает, как стремительно розовеют его щёки. как неловко тот поправляет кругловатые очки, окончательно съехавшие на переносицу. пятифанов не собирается останавливаться, даже если чувствует острый укол в висках. — чё-нить надумал? тот не задумывается прикинуться последним дурачком, поспешно отводит взор трезвых глаз. — надумал, — тихо начинает, поджимая пунцовые уста. но, героически переборов что-то зубодробительно боязливое и застенчивое, возвращает ранее спрятанные очи, всматривается пристально и оценивающе, чем непременно шокирует хулигана, моментально потерявший дар речи. — прости меня, пожалуйста, что был таким дураком. я не хотел тебя расстраивать и, тем более, не хотел променять нашу дружбу на какого-то вову из параллельного класса. она мне гораздо важнее всего этого. ты мне важнее. вообще всего на свете. ты мне важнее. вообще всего на свете. наёбка для уёбка. только в данный момент рома, сгорбившись от нахлынувших бурных эмоций, всё же проглатывает язык вместе с радостным воплем. засовывает глубоко себе в жопу и клянётся всем существующим богам, что больше никогда не посмеет хотя бы на милипиздрическое расстояние оттолкнуть человека, продолжающий стоять напротив него, который, сука, ещё и лыбу давит. фирменно солнечную, заставляющая извилины мозга истошно орать, биться в предсмертных конвульсиях. клянётся всем существующим богам, что обязательно искупит все совершённые грехи, поставит гигантскую икону в комнате. да чего уж там! в ближайшую церковь будет ходить по строгому расписанию, снимая чёрную шапку! ведь он выбрал рому. пятифан от культурного ахуя дальше петровского рта не видит. из лёгких залпом выкачали свежий воздух, оставив лишь малый процент, переполненный вкусом безоговорочной победы. над наркотиками, над обкуренным матюхиным и, в конце концов, над обитаемой планетой. ведь он выбрал его, а оставшееся ему и в хер не впилось. будто никакая вещь теперь не имеет своего должного значения. какого-то смысла, ценности, бесследно потонув в искреннем переизбытке изнутри разрывающих чувств. безвозвратно пропали всякие звуки, единственно сохраняя прерывистое дыхание очкарика, неукротимый ритм подыхающего органа, издавна называемый сердцем и ор срываемых тормозов. рома, ныне пребывая в чарующем дурмане, нахуй шлёт традиционные устои и хищно впивается в антоновы губы, блаженно напоминающие самый дорогостоящий шёлк. превращается в масло оставленное на испепеляющем солнце, растекается здоровенной лужей и чуть ли не жалобно всхлипывает, когда ощущает заветную взаимность. жадно прикусывает нижнюю губу, слабо вгрызается и хватает петрова, покорно сдающийся под сокрушительном натиском, за талию, властно притягивая как можно ближе. плюёт на жгучий холод. проходится языком по каждой трещинке и ране, полученной накануне, ошеломленно нежно хватает пальцами второй руки за подбородок и призывает приоткрыть рот, сталкиваясь с ровными зубами, а после — с чужим языком. антон шумно выдыхает, на интенсивные движения страстно выгибается. темноволосый готов уже позорно кончить, настолько этот головокружительный поцелуй затягивал ниже живота узел, отдающий сладостной болью. приглушённо рычит, трепетно поглаживая мозолистыми подушечками бархатную щёку, а петров буквально млеет от этого дикого контраста. оба нехотя отстраняются, порывисто дышат и робко таращатся, боясь ненароком разглядеть в зрачках хоть какой-то намёк на отвращение. — хуя ты речи толкаешь. — тревожно прокашливается голубоглазый, так и не убирает ладонь с миловидного лица, походившее на ярко-красный помидор. — могу, умею, практикую. — хрипло мямлит в ответ, неуверенно пожимая плечами. не поспевает за сбивчивым дыханием. пятифан беззвучно смеётся. в солнечном сплетении разливается знакомое тепло, затапливая собой всю округу и в голове проскальзывает единственная, однако безупречно правильная мысль. он, наконец-то, дома.