Твое вечностное затмение.

Юань целует тазовые косточки, изгибы колен, теплым ветром останавливается на бедрах, и дышит тяжело-тяжело, что совсем не вяжется с настроением этого вечера. Или наоборот слишком подходит ему. – Уходи сегодня. С рассветом, - говорит почти твердо, уверено, если не считать слегка нахмуренных век, и также сильно внутри надеется, что солнце на Лофу не взойдёт никогда. А если понадобится, то во всем мире. Если этот мир с ним – пусть он будет погружен в вечную тьму, не страшно. – Конечно, - произносится еле слышно, на приподнятых локтях, упирающихся в шёлковые ткани, и смотря куда-то ввысь, где, наверное, должно было быть ночное небо. Будь они на улице. Будь они вольны делать то, что хотят. «Если даже у таких как мы есть запреты, я боюсь представить, как живут люди, поддающиеся всем правилам морали». – Тебе не стоит повторять мне это каждый раз, - оба знают, что сил у них хватит только на пустые слова об окончательном уходе; что оба пропустят их мимо ушей, будто случайно. А потом, не сказав ни слова, все же исчезнут, как пение птиц в определенный момент, дабы так же внезапно появится каким-нибудь утром вновь. Не снова, опять. Во снах, в тенях неизвестных прохожих, на грани меж сном и реальностью услышанном шепоте – все один и тот же, всегда различим. И когда-нибудь, возможно, все же настоящим. Но, если подумать, закат сегодня был до нельзя кровавым, каким ни был даже в самую страшную войну. Все потому, что вечная бойня – в сердце Блейда, чья грудь в свою очередь размеренно вздымается под прикосновениями генерала. Он не достоин даже звания друга. Со стороны можно подумать, что тот вовсе не дышит – и это уже вполне себе подходит их вечеру. Каждому из них, что удается запечатлить в рассыпающейся, словно пепел, памяти. И каждый, кажется, встречает их тьмой. Боль яркая, с помощью нее можно как можно больше запомнить или, по крайней мере, считать так. Но с каждым разом та должна быть все сильнее, ибо появляется терпимость. Юань считает, что заменить ее можно губами, поцелуями, горячим дыханием в щеки – и Блейд не согласен, но не откажется от них. Ни за что не откажется. Скорее даже согласиться ради этого на любой предлог. И это тоже, однозначно, знают они оба. Есть какая-то прелесть в молчании. В то единственное время, когда можно говорить не страшась чужих ушей и последствий. А-цзин ведёт губами по локтям, по каждой косточке, переходя к шрамам. Свежим, старым, зажившим, но, в конце концов, несущим в себе память о былом. Дело не в силе. Просто кто-то однажды сказал, или Блейд сам придумал, что с помощью них можно запечатлить в памяти то, что непременно ускользнуло бы в ином случае. Он всегда был наивным ребенком. И наносил каждый из порезов с едва ли не максимальной аккуратностью, на которую только был способен. С одной мыслью в голове: более вечной, чем он сам. И ещё более грязной. Будто кровавое месиво могло запечатать все проведенные моменты так, дабы даже пронеся их через тысячелетия было впечатление, словно это произошло вчера. Жаль. Очень жаль, что даже это время, с большей долей вероятности, растворится в ночи, как и в подсознании. Как минимум одного из них. Ведь ещё Блейд боялся. Забыть пышные волосы и яркие радужки очей – те напоминают звёзды, а сам он солнце, которого в жизни его кромешной почти никогда и не было. И от которого отказаться, пусть даже для его блага, выше всяких нечеловеческих сил. Он до конца дней будет винить, любить, ненавидеть, но самое главное – помнить. А пока помнить, и быть. Без воспоминаний этих нет абсолютно никакого смысла в горестных скитаниях. «Я так боюсь забыть твои глаза» – местами дрожащим, впервые столь искренним тоном. Это меньше, чем можно было понять и осознать человеку. Но, в конце концов, ни один из них давно таковым ни был. Даже морально. «Хочешь, я подарю тебе их, Рен? Когда придет мое время, конечно же. В память обо мне» – и улыбается. Так спокойно и ласково, словно только что не назвал причину его ночных кошмаров. – Если я не увижу рассвета – можно ли считать, что его не было?, - было бы вполне достаточно кивка, чтобы лишить себя глаз или всего человечества светила. А может, и того, и другого. Но в ответ ему лишь коротко смеются. И, по правде, этого тоже более чем, для чего угодно. Солнце это тоже до одури неправильное. Но Блейд никогда и ни за что не выберет никакое другое. Есть ощущение, что от них он ослепнет намного быстрее. И если это не плата за лишние мгновения вместе – он не готов отказаться от возможности хотя бы просто смотреть на Юаня. С первыми лучами уйдёт тоска, стихнут учащенные вздохи. Останутся следы касаний на коже, слабые отголоски слов в ушах и улыбка, далеко, но надёжно спрятанная глубоко в сознании. Дабы никто и никогда не посмел достать и забрать. Даже он сам. Рен не боялся вечности. Он боялся дня без него.