Трофеи

      Склонив голову набок, он следил, как Хельга смущенно спустила с плеч платье и, покраснев, сделала шажок из белой горки кружев и шелка. Словно бы желая показать, что он тоже включился в эту игру на раздевание, он снял китель, облегченно расстегнул верхние пуговицы белоснежной сорочки и, медленно опустившись в кресло, принялся стаскивать с себя высокие сапоги. Хельга отвернулась и, сев на самый краешек кровати, наклонилась, чтобы расстегнуть крошечные жемчужные пуговки на туфлях. К жасминовому аромату ее духов, так кстати подходившему сегодняшней божественной литургии, присоединился плотский запах ног, весь вечер танцевавших в душном зале загородного дома Шварцбальдов. Этот запах напомнил ему о том, что на короткое время он оставил и куда ему совсем скоро предстояло вернуться. Уже не в одиночку.       — Оставь, — тихо попросил он, глядя, как Хельга начала снимать чулки. Ему не хотелось лишать этот благопристойный момент той слегка порочной детали, к которой он привык в борделях.       — А сорочку? — только и смогла пролепетать еще сильнее покрасневшая Хельга.       — Снимай. И сядь ближе. Пожалуйста.       Эти испуганные глаза цвета Балтийского моря, куда он обещал отвезти ее, как только вернется с победой, пухлые, вечно недовольные, а сейчас почти дрожащие губы… Хельга опустилась на кровать напротив него, пока он снимал галифе вместе с кальсонами, и, собравшись с силами, стянула тонкую нижнюю сорочку, оставшись в одних чулках.       «Есть, чему завидовать,» — где-то на поверхности души он улыбнулся, глядя на небольшую, дрожащую от страха грудь, на маленькие, моментально затвердевшие соски, на плоский живот и черный треугольник между покрытыми гусиной кожей бедрами.       Его голову заполнил нестройный хор разрозненных мыслей.       Если бы Младший только видел то, что он видел сейчас перед собой, то перегрыз бы себе запястья от горя и зависти.       Перед глазами проносились черно-белые иллюстрации из книг по анатомии, которые ему отдал перед смертью Шмидт. Он четко видел перед собой страницу в середине тома: Labium majus, Clitoris, Labium minus, Vagina.       Отец отхлестал Младшего по лицу за найденную похабную брошюрку, где разодетый франт в костюме по моде столетней давности пристроил голову между стройных ног фрейлины, лежавшей на оттоманке. По одному удару за каждую из пяти, довольно детально прорисованных картинок. К его чести, Младший даже не заикнулся о том, что это он сам неосмотрительно оставил брошюрку в книге Карла Мая.       Один из офицеров, единственный, кто в тот вечер еще стоял на ногах, уходя, притянул его к себе за грудки и, выдохнув прямо в лицо две бутылки бренди и пачку сигарет, сказал, что пальцы послужат для будущей фрау Рат сразу после свадьбы куда лучше, чем член. Он решил, что это был дельный совет.       По привычке он не стал снимать рубашку, медленно подошел к Хельге и, присев так близко, что ее частое дыхание согревало его плечо, без предупреждения впился в почти уже хнычущий кукольный ротик. Он контролировал каждое движение, делал все, чтобы Хельга наконец хоть немного перестала нервничать, и когда в ее дыхании сквозь страх стало проступать возбуждение, когда она сама подалась навстречу внезапно отступившей руке, когда ее острые зубки, явно повторяя за ним самим, слегка прикусили его нижнюю губу, он мысленно поздравил себя с успехом.       В конце концов, и ему самому следовало что-то вложить в эти отношения, хотя до настоящего момента фройлян Шварцбальд сама неплохо со всем справлялась. Сама крутилась рядом под вечно тоскующим взглядом Младшего, сама вдруг влюбилась, сама вроде как случайно бросила матери, что, дескать, старший у Ратов-то все еще не женат, почему, интересно, все же при нем... Он же сначала был самим собой, затем старательно оставался для всех «старшим у Ратов-то», который был обязан после пылких признаний остроглазой Хельги попросить у герра Шварцбальда руки его единственной дочери.       Он слегка навалился на Хельгу, давая понять, что ей нужно лечь. Темные локоны волос рассыпались по белому покрывалу, расшитому дурацкими цветочными венками. Его губы медленно спускались от губ Хельги по шее, по тонким, возбужденно дрожащим ключицам. Он неторопливо (а куда было спешить?) выводил по ее соскам причудливые вензеля, заставляя Хельгу тихонько поскуливать. Милая, милая его курочка! Рефлекторно сжала бедра, когда его рука скользнула вниз от упругих завитков, но тут же развела их пошире, потому что ладонь его была широка и хорошо знала, что делает. Горячо и влажно, по поверхности его души пошла радостная рябь.       Он опустился на колени перед Хельгой, свистящий шепот, означавший, что ей нечего бояться, сорвался с его губ, левой рукой он продолжал ласкать грудь Хельги, чтобы правая могла беспрепятственно, повторяя за франтом из старой брошюрки, раздвинуть ее колени. Он втянул носом запах ее лобка: запах пота, влажной, нежной кожи и еще чего-то слегка животного, грязного, доисторического, что он не смог идентифицировать. Его мозг фиксировал и анализировал каждую мелочь.       Он уловил вопросительную интонацию в громком вскрике, когда его язык очертил первую восьмерку из сотни еще более сложных фигур. Возможно, в какой-то иной жизни он и ответил бы ей, что это ее клитор, но сейчас был слишком занят. Новый опыт, не самый полезный, как ему казалось, но практическими знаниями, которые достаются без усилий, он не привык разбрасываться. Терпко, чуть кисло.       Под аккомпанемент из тихих стонов, его пальцы обнаружили упругую, влажную преграду. Он знал о ней только из учебников Шмидта, а его прежние подруги про нее уже и забыли. Помня про совет сослуживца, он, усложняя узоры, что описывал его язык, слегка надавил пальцами, остановился, следя за тем, чтобы Хельга не переставала, чуть не всхлипывая, громко вздыхать, и принялся осторожно совершать те же движения, что привык делать бедрами. Хельга жалобно заскулила, напрягла бедра вокруг его головы, он еще сильнее прижался языком к ее клитору, а пальцы его левой руки словно бы пытались разгадать головоломку, заключенную в ее сосках. Пальцы все свободнее скользили в горячем, мокром влагалище, еще немного — и он остановился, весьма довольный собой.       Тело. Такое несовершенное, дарящее удовольствие и одновременно испытывающее боль и боль вызывающее. Небольшое, как тело молодой женщины, лежавшей перед ним на кровати и тяжело дышавшей. Довольно мощное, вызывавшее зависть Младшего, его собственное, которое рывком притянуло к себе Хельгу и резко стало с ней одним целым.       Дальше все было предельно ясно, привычно. В голове шевельнулось сожаление о потраченном времени.       Разум. Бесконечно огромное нечто, абстрактная вселенная, способная в своих измышлениях выйти за рамки вселенной конкретной. Гора книг, осиленных им за почти тридцать лет, была на несколько порядков выше его самого, но разум все равно не мог обходиться без этой оболочки. Которая одряхлеет и обессилеет куда быстрее его рассудка. Во всяком случае ему так это представлялось.       Что с этим делать? Он отправился на поиск ответов в работах философов и психиатров, мистиков и экономистов. Ничего. Пока не поделился лишь тенью своего интереса с полковым врачом, — доктором Шмидтом — любителем пофилософствовать, особенно если на столе появлялась бутылка добротного кальвадоса, и не то чтобы во Франции он был в дефиците.       Шмидт поднял на смех его попытки разобраться с разумом, наплевав на тело:       — Голубчик, ваши священники имеют дело с еврейскими сказками да мальчишками неразумными, — он болезненно вздрогнул. — А тут у меня, — Шмидт указал в сторону госпиталя, — кишки и кости, и я каждый день вижу, как разум гибнет, как только гибнет тело. Вот вам и вся религия! Хотите разобраться с разумом — начните с кишок.       И он начал, перемежая учебники по военному делу учебниками Шмидта.       Через месяц госпиталь был уничтожен при артобстреле. Он видел вытащенное из-под обломков, обожженное тело Шмидта, и в его голове набатом звучали слова о гибели разума.       Он делал все, чтобы приблизиться к ответам на свои вопросы.       Война страшно мешала, отдаляла его от цели, которая даже еще не начала мерещиться на горизонте.       Женщина, которая сладко выгибалась и громко стонала от его быстрых, сильных, опытных движений, была помехой, но помехой незначительной. Ничего не значащей.       А вот Анно — этот баловень судьбы, любимый сын Энгельберта Рата, душа компании, этот умница, высокий, спортивный, с капризно изогнутыми, чувственными губами, соболиными бровями и отпущенными по последней моде усами, с вкрадчивым голосом и строгими принципами — был главным препятствием.       Он знал, что у него хватит изворотливости избавиться от любых помех.       Хотя — и тут в глубине его души прозвучал тихий смешок — кое-что можно было и оставить в качестве трофея.