Необходимость

Раскаленный диск солнца медленно спускался к горизонту, завершив свой сегодняшний цикл. Город просыпался. Развязный, опаленный жаром и пропитанный влажным душным воздухом, Рио сбрасывал пелену лености и дневной расслабленности. Словно по щелчку разгорались уличные вывески, в магазинах откуда-то снова взялись покупатели, до этого прятавшиеся от невозможного летнего зноя. По венам города эритроцитами побежали с новыми силами тысячи людей. Город красок, место контрастов, обитель жизни и сотни трущоб — о, Рио! О чем этот город молчит, чьи судьбы видит? Чьи секреты он хранит и на что толкает людей своим невыносимым характером? История бытия, история смерти — сумасшедший круговорот событий затесался в переулках и на площадях. О, Рио! Попав в его сети, ты никогда не сможешь снова плавать свободно. Ясмин сидела у открытого нараспашку окна и смотрела вниз, на маленькую площадку рядом с пансионом. Горячий воздух развивал мягкие пряди волос, которые выбились из низко собранной прически. Неясно было, сколько она уже сидит так, смотря невидящим взглядом на толпу озорных мальчишек, играющих в футбол стареньким и потертым мячом. — Го-о-ол! Ха, вы теперь не отыграетесь! — закричал самый крупный мальчик в красной футболке. Девушка вздрогнула. Что-то такое знакомое кольнуло сердце до кровоточащей раны. Все меняется. Волею времени смещаются воздушные замки детства и уничтожаются зыбкие крепости юности. Мечты о постоянстве всегда были для Ясмин только мечтами: это непозволительная роскошь — считать, будто имеешь право на спокойствие. Это что-то сродни глупости — думать, что тебя ничего не коснется. Как же иронично! Дочь вождя теперь приемный, нелюбимый ребёнок свободы. Перемены — самая смешная шутка, но смеются только те, кто положил однажды свою жизнь на кон риска и долга. Кто однажды стал достаточно смелым, чтобы противоречить самому себе и миру вокруг. Где-то внутри поселилась боль. И боль эта была словно горький соус к каждой мысли и к каждому действию, ведь где-то там, в чертогах бессознательного, она верной тенью надзирателя ходила по пятам, не давая забыть о себе. Было больно за свой город, за свою родину, за свою семью. Было больно из-за несправедливости и из-за неумения сталкиваться с такими проблемами лицом к лицу. Но выбора нет. Пусть сегодня она позволит своей душе немного поплакать, всего один вечер, и, о боже, только один, а завтра все будет хорошо. Завтра она встанет с постели и забудет про вчера, будто его и не существовало. Ясмин необходимо побыть слабой, чтобы завтра, для всех, опять быть сильной. Одинокая слеза нежно очертила линию скулы, прежде чем исчезла где-то рядом с мочкой уха. Вздохнув, девушка медленно поднялась и, оправив легкое шифоновое платье, бросила последний взгляд на улицу: юные футболисты побежали за мороженным через дорогу и одинокий мяч светлым пятном лежал на выжженной солнцем траве. Что-то надо было делать. Ясмин совершенно не хотелось сидеть в своей комнате, душа ее хотела хоть толику мнимого ощущения настоящей жизни. «Отец бы этого не одобрил. Впрочем, думаю, никто бы не одобрил, — подумала она и потянулась к маленькой белой сумке, что висела на крючке рядом со входной дверью. Положила ключи, телефон со смешной подвеской и тихо прикрыла дверь. Начало маленького путешествия положено. — Не думаю, что может случиться что-то страшное от недолгой прогулки рядом с пансионом. Хоть район и незнакомый, но это уж точно безопаснее побега от людей Салеха, так еще и в трущобах вместе с мятежником». Легкая усмешка тронула губы Ясмин. Позволить себе один вечер… Люди улыбались ей, улыбались друг другу и этому дню. Они жили так искренно и так по-настоящему: дети пили сок на лавочке и играли в какие-то незамысловатые игры яркими машинками, их родители, умиляясь, бегали вокруг со включенными маленькими фотоаппаратами, кто-то рядом быстро курил, с недовольным видом листая свежую газету. Их всех объединяло одно: желание. Желание перемен, счастья, соседа по комнате или политического переворота — это не важно. Важно то, что все это делало их такими правильными, что ощущение от происходящего до боли сжималось где-то в районе сердца. Некогда дочь главы партии теперь стала лишь одним из молчаливых наблюдателей неугомонной гонки любви и ненависти, дружбы и разлада, неподдельного счастья и душераздирающей утраты. Пусть она и была иностранкой, непохожей, другой, где-то в подсознании она понимала, что здесь и сейчас она чувствовала себя дома даже больше, чем в последнее время в Сефере. О, как же это радовало и разрывало изнутри одновременно. Ясмин неспешно прогуливалась вдоль старых домов и больших деревьев, окрашенных в яркие цвета светом из баров и ресторанов. Она с неподдельным любопытством рассматривала окна и людей в них, что просто проводили вечер пятницы в компаниях любимых и друзей. На сердце стало теплее и какая-то капелька надежды появилась в этом полном неизвестности океане чувств. Машины, уличные торговцы, музыка отовсюду — все притягивало ее внимание. Голова кружилась от запахов и вкусов, круговорот красок уносил девушку все дальше и она впитывала в себя эту культуру, желая стать с городом единым центром. Как же это не похоже на консервативный Марокко! Как же тут хочется дышать полной грудью, быть тем, кто ты есть или становиться тем, кем ты хочешь. Задумавшись о своем, она совсем не замечала того, что вот уже как минут десять за ней увязался худощавый парнишка, то и дело бросающий нервные взгляды то на нее, то по сторонам. А зря. Зря! Минута и страх затмивший зачатки позитивных эмоций. Минута и злость на саму себя. Минута и такая сильная обида, что сдержать слезы почти невозможно. Сумка украдена. Догнать не получилось. Полиции нет. Она совсем одна, без телефона, денег, ключей. И без полного понимания, что же ей делать дальше. «Как же так? Как же так?! Меня точно убьют! Или Джек, или Мустафа… Или все сразу! Ну почему каждый раз я попадаю в ситуации, в которые ни один другой человек не попал бы ни разу за всю свою жизнь!» — слезы аккуратными капельками стекали вниз, оставляя за собой блестящие дорожки. Ясмин сидела в небольшом сквере на скамейке и плакала, закрыв лицо руками. Плечи ритмично вздрагивали, следуя в такт с тихими, сдержанными всхлипами. Вот теперь она чувствовала себя полностью опустошенной. Ей казалось, будто кто-то разом выключил свет в городе, пролил на улицы ведра черной краски: все волшебство, вся жизнерадостность Бразилии вмиг стала лишь отголосками прошлого. Будто бы не было радости, будто бы не было тут свободы. Ясмин не могла и, наверное, уже не хотела стараться видеть хорошее вокруг. Ворох навалившихся проблем и событий накрыл ее с головой и она, забыв задержать дыхание на поверхности, медленно шла ко дну, утопая в непроглядной тьме ощущения одиночества. — …Я повторяю, что здесь происходит? — Голос. Низкий и немного шершавый. Властный и… обеспокоенный? Ясмин медленно убрала руки от лица и посмотрела вверх, стараясь сфокусировать взгляд заплаканных глаз. Внутри что-то сжалось. На нее, скрестив руки на груди и приподняв одну бровь, смотрел… Зейн. — Ясмин? — Я… — она нервно сглотнула, теряясь в собственных словах. — Я… Господин Зейн, все нормально, я просто… — Ясмин, вам не кажется это смешным? Вы сидите вся заплаканная, одна на какой-то лавке, совершенно не реагируя на меня вот уже минут как десять, а потом говорите мне «все нормально»? Или воспринимать это как нежелание вести разговор и мне стоит уйти? — Зейн упрекал ее, но делал это так беззлобно, с таким взглядом, будто бы действительно и по-настоящему… волновался? Он подошел к ней ближе и теперь между ними оставалось всего два-три шага. Мужчина молча потянулся к карману своего пиджака и достал белый шелковый платок. Не говоря ни слова протянул девушке. Ясмин дрожащей рукой приняла его и аккуратно промокнула глаза. Стало неловко. Молчание скреблось где-то внутри и, не выдержав, она заговорила тихим, надломленным голосом: — Мне больно. И очень страшно. Зейн смотрел на нее, смотрел прямо в глаза, склонив голову набок. Смотрел без упрека, без насмешки. Смотрел так, будто понимает ее и ее боль. Ясмин уловила в его взгляде что-то такое до ужаса странное, но такое теплое… Никто никогда не смотрел на нее так. Было так необычно, неудобно. Это же Зейн! Вечно чем-то недовольный, иногда высокомерный. Она раздражала его своей прямолинейностью, упертостью. Зейн всегда относился к ней, как к нарушителю его спокойствия. Так почему сейчас он такой? Почему не делает едких замечаний, почему стоит и внимательно слушает? Он поджал губы и, казалось, колебался. Будто хотел сделать что-то, чего никогда не делал. Сдался. Тяжело вздохнул и, прикрыв глаза, шагнул еще ближе: — Пойдемте, — сказал он и легонько прикоснулся к ее руке, чуть выше локтя лишь для того, чтобы поддержать, помочь встать. Ясмин вздрогнула и посмотрела ему в глаза. Прикосновение, такое ненавязчивое, заставило ее встрепенуться. Заметив это, Зейн лишь еще больше поджал губы и повел несчастную за собой. Здание за зданием, улица за улицей — они все дальше уходили от пансиона Ясмин. И чем больше пройденного пути за их спинами становилось, тем меньше мыслей оставалось в ее голове. Холодное, успокаивающее безразличие белой пеленой тишины накрывало держащееся на последнем истерическом дыхании нутро. Она шла, не смотря по сторонам, видя перед собой единственный нужный ориентир — спину мужчины, что когда-то был для нее лишь поводом для негодований, а теперь стал кем-то иным. Кем? Она не знала ответа на этот вопрос, но с какой-то детской наивностью была убеждена, что сейчас Зейн для нее — единственная ниточкой спасения. Ниточка, ведущая к такому далекому дому. Спустя двадцать минут они подошли к высокому зданию отеля в котором, по-видимому, остановился Зейн. Огромный стеклянный гигант, освещенный десятком ярких желтых прожекторов, выглядел словно индустриальный монстр, затесавшийся в стадо низких, кирпичных домиков. Ясмин осмотрелась вокруг и вопросительно взглянула на мужчину: — Мы пришли к вам в отель? — Я могу догадаться, как это выглядит со стороны. Не бойтесь, я не допущу, чтобы между нами происходили какого-либо рода… фамильярности. Я хочу показать вам кое-что. Они прошли сквозь светлый мраморный холл и на лифте поднялись на последний этаж. Пентхаус, ну конечно. Чего можно было еще ожидать от него? Ясмин улыбнулась: все вокруг меняется, но Зейн всегда будет оставаться верным себе и своим предпочтениям. Динамики издали мелодию, оповещающую о прибытии, и двери лифта плавно открылась. — Закройте глаза. Ясмин ничего не ответила и позволила ему вести себя. — Мы… пришли. Легкий морской бриз мягко обдувал ее нежную кожу, проникал куда-то глубоко-глубоко, в самые темные уголки души, освежая и словно даруя новое дыхание. Глаза широко распахнулись. На нее смотрел грандиозный, живой, словно организм, город, махина жизни в бесконечном движении, что сейчас, с просторного балкона Зейна, казался таким крохотным, будто его можно было разместить на ее хрупкой, девичьей ладони. Что же ты делаешь с людскими сердцами? Почему заставляешь влюбляться в себя, почему так больно привязываешь к себе с первого взгляда? Ты, Рио, то место, что доброю рукою палача накидывает петлю на шею и приказывает идти у тебя на поводу. Рио! Сумбур и контраст. Богатство бедных и прозрение для слепцов. Ты изменил ее с первой секунды, с первого шага. Ты отбросил ее страхи, открыл другой мир. И это так милосердно, так жестоко… Крики чаек, отголоски музыки из далеких баров, ритмичные сигналы машин застрявших в вечерних пробках — громкая песня прибрежного города. Ее поглотил этот чарующий вид. Было ли тут что-то особенное? Точно нет, но Ясмин, — О, милая Ясмин! — не видела ничего более прекрасного. Темные волны океана с редкими бликами от городского освещения напоминали ей небо пустыни, что была ее вторым домом. Хотелось плакать. Плакать от такого щемящего чувства внутри, что сдавливало грудь и не давало дышать. Плакать от граничащего на грани истерики чувства вкуса этого города. Рио! Как она могла жить всю жизнь без этого места? Как даже и не догадывалась, что сердце ее разделиться на половинки и одна из них навсегда будет принадлежать Бразилии. Ясмин улыбалась, пока соленые слезы лениво текли по щекам. Внутренняя буря все больше отступала, даря тихое спокойствие. Девушка обернулась и глянула туда, где стоял Зейн, оперевшись спиной на дверь ведущую в номер. Свет был выключен и лицо его освещали только далекие городские огни, но даже так было видно, что смотрел мужчина прямо ей в глаза. И смотрел он так мягко, так заботливо, будто видел перед собой самого дорогого человека. Было в этом что-то непонятное, странное, неизведанное, но это было неважно. Важно лишь то, что они не одни, что сейчас стоят друг напротив друга и тишина, такая теплая, была их связующим мостиком. Тем самым мостиком, что связывал между собой два вечных одиночества. — Спасибо. Спасибо вам. — Мужчина лишь кивнул в ответ. — Иногда мне кажется, что вы слишком хорошо ко мне относитесь. Зейн усмехнулся: — Поверьте, Ясмин, иногда мне кажется то же самое. Если хотите, мы можем уйти отсюда в более людное место, например в… — Нет, — резко ответила она, — то есть… все в порядке, здесь так красиво и мне бы хотелось остаться. Если можно. — Можно, — ответил Зейн, окинув ее каким-то нечитаемым взглядом. — Не хотите что-нибудь выпить или поесть? Через пятнадцать минут официантка отельного ресторана аккуратно поправила тарелки на балконном столике и, что-то сказав хозяину номера, тихо вышла. — Поешьте, Ясмин, а потом мы с вами поговорим. Обо всем. — Сказал мужчина, заметив ее вопросительный взгляд. Ясмин была так голодна, что с большим аппетитом управилась с едой в считанные минуты, хоть подобное никогда не позволялось выросшей в ее кругах девушке. Приятное тепло медленно разливалось внутри, даруя какое-то ленивое спокойствие. Все это время ее собеседник неподвижно сидел на мягком кресле со стаканом чего-то янтарного и так открыто смотрел на нее, словно видел не человека, а изучал картину на стене музея. Взгляд его был взглядом художника, сделавшим последние мазки, с точностью гения, что сотворил величайший шедевр. Он не стеснялся, знал, что на него точно так же смотрят в ответ, но ничего не мог сказать или сделать, ведь взгляды, пусть и такие мучительные, — это все, что он мог себе позволить. — Вы пьете что-то помимо кофе, господин Зейн? — улыбнулась девушка. — Я бы, наверное, тоже не отказалась… — Дорогая Ясмин, вы бы, может, и не отказались, но отказал бы я. Это не напиток для такой хрупкой особы как вы. Быть может, — он на секунду задумался, — хотите вина? Ясмин неуверенно кивнула и уже через мгновение смотрела на то, как темная красная жидкость наполняла тонкий бокал. Зейн сел обратно. — Рассказывайте. Прошло пару недолгих минут тишины, прежде чем прозвучали слова: — Это все, мне кажется, настолько глупо, что я даже не знаю с чего начать. Вы когда-нибудь чувствовали, что находитесь в ловушке, в которую загнали себя сами? Стережете себя в этой выдуманной камере, иногда приносите еду, чтобы совсем не свести концы с концами, и это становится настолько родной обыденностью, что как бы душа не рвалась на свободу, ты не будешь чувствовать себя комфортно вне стен этой эмоциональной клетки. Я привыкла, что все как в сказке: хороший конец — обязательный пунктик любой истории. Эти рыцари на белых конях, что решат все проблемы, добрый отец-король, для которого не бывает преград, и фея-крестная, что всегда появляется в нужный момент. Вы и сами знаете, кто я — обычный человек, что рвется жить, творить, пробовать. Я хотела увидеть мир, и чтобы мир увидел меня. Я думала, точнее, наивно полагала, что неуязвима, что я выстроила достаточно толстую стену внутри, что щит снаружи не треснет. Как же это смешно! Как забавно теперь на это смотреть со стороны. Вам, Зейн, наверное это всегда было видно, вот вы и смотрели на меня, как на слепого котенка, кто упрямо идет куда-то и бьется своей незрячей головой в любое препятствие. Сейчас и мне стало смешно. Сейчас я вижу, что лепила замки из песка, сидя напротив надвигающегося цунами. Может это наивно, может глупо, но сейчас мне больно. Так больно за Сефер, за мой народ, что страдает от невидимых кукловодов и вируса, что живет не только на полках с фруктами, но и в головах. И как же мне страшно за отц… нет, как же мне страшно за папу, который не всегда мог или умел, но старался быть для меня любящим отцом, — тихо поведала ему Ясмин. Сделала очередной глоток и невольно облизала губы. Ей показалось, что сейчас что-то сломалось между ними, что можно не следовать всем традиционным формальностям. Девушка забралась в кресло с ногами и взглянула на Зейна: он сидел, полностью повернувшись в ее сторону и, подперев голову рукой, облокотился на подлокотник. Его глаза были такими темными и глубокими, что глядя в них, Ясмин чувствовала, будто тонет. Она глубоко вздохнула: — Я не хочу сказать, что мне хуже, чем всем остальным, что только у меня проблемы. Это было бы так по-глупому! Но я даже не знаю… Все просто накопилось, наложилось одно на другое, и теперь я чувствую, что застряла и не могу самостоятельно выкарабкаться. А я должна. Должна быть сильной для моих друзей, для близких, для того, чтобы что-то в конечном итоге сделать, принести пользу нам всем. И у меня нет права окунаться в это самобичевание с головой. Я стараюсь изо всех сил, но иногда это становиться больше меня, понимаете? Я люблю жизнь, я ей наслаждаюсь, это моя важнейшая ценность, но так иногда страшно от того, что в этой жизни я не могу ни на что повлиять, — сказала она. — А еще у меня украли сумку. — Я куплю вам новую. Воцарилось молчание. Тягучее, долгое, почти осязаемое, но совсем не давящее. Они сидели, двое разных людей, глядя друг на друга и не говоря ни слова. Нужны ли слова, если понимаешь человека? Если чувствуешь, даже на расстоянии, как бьется его сердце, как от коротких вздохов вздымается грудь. Надо ли что-то говорить, если видишь в своем собеседнике самого себя? Это редкость — видеть кого-то, кто был для тебя зеркалом твоих же мыслей. Бокалы пустели, а вместе с ними росло чувство открытости и доверия. И было совсем непонятно в алкоголе ли тут дело. «Что со мной? Я никогда не делилась с кем-то всем вот так, не утаивая ничего. Наверное, это все вино. Да, точно, все дело в нем. Надо бы быть осторожнее с этим. Почему же он так смотрит на меня?» «Что я творю! Идиот! Надо было отвезти ее в пансионат, выяснить все там, а сам притащил бедную девочку сюда, заставляю душу наизнанку выворачивать. И не могу ничего с этим сделать! Не могу теперь позволить ей уехать, не могу отпустить… Шайтан, что происходит! Как бы хотелось ее от всего уберечь.» Зейн прикрыл глаза, а когда снова взглянул на Ясмин, сказал: — Знаете… Знаешь, ты можешь чувствовать себя плохо, даже отвратительно, быть убитой горем, страдать, а можешь быть счастливой, носиться по всему городу, как обычно, — он улыбнулся, — но ты ничего не должна. Не должна быть сильной, не должна помогать всем, не должна быть для всех и всегда хорошей. Есть вещи, Ясмин, выше нас, на которые, хоть разбившись головой об стену, мы повлиять не можем. И это значит лишь то, что мы, только в этом случае, должны принимать это, проживать так, как кажется нужным, а не правильным. Не кори себя за то, что ты не можешь что-то сделать или не соответствуешь чужим ожиданиям, ведь то, как ты воспринимаешь и проживаешь проблему — это уже единственный верный вариант. Потому что он твой. Если тебе плохо сейчас, то не будь кем-то другим, позволь себе плакать, а если хочешь кому-то помогать, то помогай. Здесь все просто, потому что выход у тебя один и он вот здесь, — показал Зейн куда-то в область сердца. — Ты храбрая девочка. Иногда даже слишком. И нет ничего такого в том, что иногда внутренняя батарейка на исходе. Я верю в тебя, смелая Ясмин. Верю в то, что для тебя, как и обычно, в конце концов не будет существовать ни одной преграды. Что-то треснуло внутри них обоих, открыв путь всепоглощающей нежности, что обволакивала каждую клеточку, каждую частичку бытия. Было больно и так хорошо, что сердце Ясмин, не справляясь с такими эмоциями, стучало сильно-сильно, будто бы ему не хватало места. Она крепче сжала бокал, не помня, в который раз он снова наполнялся. Дышать становилось труднее. И этот взгляд… Этот мужчина, что сидел напротив нее, что сейчас легко, ненавязчиво, держал ее пальцы в своих руках. Казалось, он и сам не отдавал себе отчет в том, что происходит. Как просто было бы все списать на алкоголь, но только сколько бы его не было, Зейн не смог бы выкинуть из головы и мысли о ней. Это было так глупо, так неправильно! Совсем юная, чувственная, непокорная — он не ровня для нее. Но ее свет манил. Он, словно покорный пес, засовывал голову в ее цепи и добровольно приковывал себя к ней. Ирония судьбы: им никогда не суждено было быть вместе и от этого его тянуло к ней все сильнее. А признаться в этом, особенно самому себе, было почти невозможно. — Зейн… — Не говори ничего. Поверь, я все понимаю. Я сказал тебе тогда, в такси, что буду оберегать тебя. Я всегда держу свое слово. Ясмин почувствовала, что кровь прилила к ее лицу и скрыть такой явный румянец будет почти невозможно. Взгляд Зейна практически невесомо ласкал ее кожу, его теплая, шершавая рука аккуратно поглаживала пальцы, а запах его парфюма… Все было не так. Не так как должно было быть. Она не должна была чувствовать трепет, это практически осязаемое желание дотронуться до этого мужчины. Что-то происходило внутри нее, что-то грандиозное и такое новое, такое неизведанное. Ясмин попалась. Только ли она? Воздух между ними двумя раскалился, плескался в напряжении, словно вот-вот и грянет дикий шторм, что снесет все на своем пути. Они никогда не видели друг друга такими: открытыми, неподдельными, искренними. И эта честность, чувственность так манила, так тянула, что противится этому притяжению было сродни преступлению. Все пропало. Все, что выстраивал Зейн долгими годами, рухнуло в одночасье. Весь его мирок, все его укрепление было сломлено наивными, чистыми глазами девушки напротив. Он сходил с ума, и как же он ненавидел самого себя за это. За желание обнимать, спрятать от всего окружающего мира. А Ясмин… впервые она почувствовала, что готова впустить кого-то в свое сердце, но ведь это был… он. Зейн, тот самый Зейн, что вечно был недоволен ее выходками и при ее виде не испытывал ничего, кроме раздражения. Что же изменилось? Быть может, это все глупости? Мимолетный запах западной свободы? Смятение. Зейн медленно поднялся и подошел к краю балкона, попутно скинув пиджак на кресло. Мягкий свет подчеркивал линии спины и лица, делая его черты до невозможности мягкими. Он долго думал о чем-то своем, наблюдая за тем, как снизу кипит жизнь. Ясмин аккуратно подошла к нему. — Спасибо. Я не знаю, на чьей вы стороне, какие цели преследуете. Не знаю, что у вас внутри происходит, но хочу сказать спасибо за то, что несмотря на все остальное, сейчас вы были рядом. Тогда, когда мне это было очень нужно. Вы будто заставили меня вновь задышать, — девушка широко улыбнулась ему и, сама не понимая зачем, первая коснулась его руки. — Не важно, какие цели я преследую или о чем говорю — я всегда буду на твоей стороне. Запомни это. Они стояли так невозможно близко друг к другу, так интимно, что случись сейчас хоть апокалипсис, они бы не заметили. Нужные друг другу, необходимые. Две неприкаянные души нашли свой дом. Запах парфюма Зейна окутывал Ясмин: сандал волшебным миксом смешивался с какой-то свежестью и запахом Атлантического океана. Когда этот аромат успел стать таким родным? Наверное тогда же, когда совершенно случайно породнились и эти два одиночества. Сердце Ясмин трепетало, стучало так громко, будто желая быть услышанным самим Зейном. Все в ней тянулось к нему, словно бедуин в пустыне увидел оазис и готов идти к нему сотни дней и ночей, не обращая внимания ни на песчаную бурю, ни на испепеляющее солнце. К черту это! Она устала от запретов, от строгости восточных нравов! Как можно противиться воли своей души, если она уж почти что обливается кровью? Ее тянуло магнитом к нему и что будет дальше — без разницы. Ей лишь надо быть ближе. — Зейн… — то ли шепот, то ли вздох сорвался с ее губ. Между ними почти не оставалось свободного места. Руки держали руки, глаза смотрели в глаза, дыхания словно переплелись вместе. Мужчина ответил низким, приглушенным голосом: — Не говори так со мной, моя Амаль*, я прошу тебя… — Зейн… Будь рядом. Мосты сожжены. Мягкие, теплые губы порывисто накрыли губы Ясмин. Всепоглощающая надежда смешалась с болезненным исступлением в этом глубоком, чувственном поцелуе. Это было так правильно, так опрометчиво, так необходимо. Живительной силой он наполнил их страждущие души, что много лет искали покоя и свободы и нашли это друг в друге. Это было упоение друг другом, утоление мучающей внутренней жажды, что сжигала все на своем пути. Ясмин знала, что Зейн чувствует то же самое, что и он понимает, что только что они связали себя вместе, что отныне они больше не смогут уйти друг от друга. Это было их признание: в слабости, в потерянности, в необходимости. Рука мужчины крепко держала ее за талию, не давая отстраниться ни на миллиметр. А она и не собиралась. Вкладывала в этот первый, желанный поцелуй всю свою неопытную пылкость, всю чувственность, что были предназначены только этому человеку. Он целовал ее долго, самозабвенно, даруя ей давно забытое ощущение неподдельной нужности. Она изменила его. Давно уже меняла, разнося в пух и прах все, что он так долго выстраивал в своей жизни. Это такое сумасбродство! Такая наивная глупость! А в мыслях у них было только одно: «К черту!». Если сердце болит, если душа просит, значит это то, что именно сейчас и надо. А последствия… Кого волнуют последствия, когда в твоих руках сейчас находится весь мир? Влюбленность, что с каждым моментом понемногу перерастала во что-то большее — вот их опора и решение всех проблем. Зейн мягко отстранился и, глядя прямо в глаза, провел рукой по щеке Ясмин. Прошептал ей прямо в губы: — Я не смогу вести себя с тобой как раньше. Ясмин лишь теснее вжалась в него, оплетая шею мужчины руками. С легким румянцем ответила: — Я не хочу «как раньше». Я хочу, чтобы всегда было так, как сейчас. Зейн шумно выдохнул, увлекая ее в новый поцелуй. Он понимал, что сейчас принял самое верное решение в своей жизни. — Моя девочка, моя необходимость… *Амаль — «моя надежда» в переводе с арабского.