Паучье

За две недели после гибели своего измерения Мигель потерял десять килограммов веса и разучился плакать. Никогда прежде — за всю свою жизнь, что бы не происходило — он не оставался настолько пустым и безжизненным. Озлобленным? Да. Разочарованным? Определенно. Но никогда не убитым. Лайла проводила часы в одиночестве или работала с другими пауками, изредка приближаясь к своему создателю, чтобы молча побыть рядом. Мигелю это не нравилось. Ему в принципе не нравилось, что кто-то был рядом. Гуманоидного рода или не очень, молча или не молча — не суть важно. Он либо игнорировал, либо швырялся вещами во всех новоприбывших. Так было и теперь. Майлз защитил отца. Пятно успешно вернулся в сорок второе измерение. Габриэллу убил он сам. Слишком много часов. Измерение изначально было нестабильным, местный паук только начинал свой путь героя; возможно, поэтому технологическое вмешательство надорвало закрепленное положение вселенной так быстро. В таком деле предусматривать нужно каждую деталь, каждый мельчайший нюанс. Может, подождал бы Мигель пару-тройку лет, и все бы получилось. Но нет: надо обязательно броситься очертя голову при первой попавшейся возможности обнимать чужих детей и целовать чужих жен. Тогда, потеряв их, О’Хара почти свихнулся окончательно; благо, было кому его откормить и отпоить и залатать. И вот сейчас, почти год спустя, в очередной раз Мигель просыпается с угасшим криком — тихим и бессильным, как высохшая августовская трава, облитый холодным потом. Сердце колотится бешено (тук-тук, тук-тук, папа, смотри, там поезд!), предметы вокруг перемешиваются в единую злобную краснеющую массу. Он беспомощно шарит ошалевшими глазами по сторонам, тщетно пытаясь выскоблить что-то знакомое, вдавливает пальцы в ладони до красноты и дышит быстро и поверхностно (почему воздух не стекает в легкие?) Великий человек-паук измерения девятьсот двадцать восемь скулит почти как щенок, жмурясь, но не от яркого света как обычно (Как ты смеешь плакать, если Габриэлла не сможет пролить своих слез на землю больше никогда? Почему ты не защитил ее, тварь, почему ты убил ее?). Он, в общем-то, часто теперь сравнивает себя с собакой: недрессированной, пнутой в живот, жалкой такой. Только одичавший пёс может гоняться за детьми на четвереньках и рвать их когтями. И то, у животных есть совесть. У Мигеля она тоже есть, но часто блокируется жаждой полного контроля. Вставай, Мигель.- произносит голос отовсюду. — Вставай. Лайла погружает комнату в абсолютную темноту. Он прикасается ладонями к груди — сначала осторожно, почти боясь обжечься и раздирает кожу когтями. Там, под слоем кожи, жира, мышц и костей трепещется что-то мясное, опять, пахнет кровью, Мигель не может встать, не может оторваться, только царапает и царапает- «Мигель, завязывай.» Ему хотелось бы думать, что Лайла беспокоится о его здоровье. Или хотя бы о предстоящей работе, которую сложно будет исполнять с зияющей дыркой вместо сердца. Но О’Хара знает, что регенерация затянет раны быстрее, чем он доберется до своих обязанностей. Лайла, конечно, тоже это понимает. Просто ее раздражает нытье и грязь на простынях: еще только вчера она заставила его сменить постельное белье, а сегодня оно снова запачкано. Конечно, у голограммы нет обоняния, но есть у остальных пауков, включая самого Мигеля. Обычно за пару дней простоя все биологические материалы начинают разлагаться, источая неприятный запах: засохшая кровь пышет железом и разложением, привлекает гнилостных червей и мух, а это чревато последствиями. Но О’Хара все еще настойчиво игнорирует все попытки своей ассистентки привести его в сознание. Сжимаясь в комок, стиснув зубы до скрипа, грубыми руками загребая и выскабливая из себя жизнь. «Папа, папа, нет!» Кажется, он добрался до сердца — в него будто вонзился кусок раскаленного стекла; О’Хара озирается, выискивая источник звука — галлюцинации с ним редко случаются, только если совсем плохо с сывороткой и сном- и видит Габриэллу. Золотистую, замершую навечно в воздухе — такую, какой папа ее видел в последний раз. Она любила тебя, Мигель, а ты ее подвел. Будто все органы вытянули, а пустоту начинили льдом. Она могла бы стать счастливой молодой девушкой, выйти замуж и родить ребенка, состариться со своим мужем и счастливо умереть окруженной родней. Ты расщепил ее на атомы, Мигель. Ей было больно и страшно, она хотела, чтобы ты спас ее- чтобы папа ее спас. Ты не рассказал ей правду, так ведь? Конечно нет. Мигель, смотри на нее. Он не уверен, чей это голос; голос в голове редко имеет пол, и в такие моменты в целом редко появляется. Чаще в моменты приступов девяносто девятого бьет обухом звук собственного дыхания и звон незнакомых колоколов (в детстве мать не водила их с братом по национальным фестивалям, а во взрослой жизни он избегал появляться на улицах Нуэва Йорка вовсе, чтобы лишний раз не возбухали головорезы из Алхемакса — так уж вышло, что на похоронах и на Празднике Мертвых ему оказаться ни разу не удалось. Первый и последний он провел, летая по городу на паутине и валяясь в лаборатории, накачанный «Блаженством»). -Мигель? -Закрой ты наконец свой рот, — шипит он в ответ, да так, что из уголков губ начинает стремиться слюна. С ним часто такое бывает в последнее время — человек-паук забывает вколоть себе сыворотку и — бам! — он уже обычный паук (насколько это реально), причем голодный, бешеный, и до невозможного тупой. А Лайла, во всяком случае, легче не делает. Но теперь она молчит. А голос все еще здесь. И что тебе это даст? Интересно, можно ли размозжить руками собственный череп? Хочешь попробовать снова сбросить с себя ответственность и кинуть всю мультивселенную на произвол судьбы? Ну попробуй.— и в этом нет ни толики насмешки, хотя по сути она должна быть. На секунду Мигель задумывается — а может и правда рискнуть? — но потом осознает, что дома у него больше нет, что если паучье сообщество развалится, то возненавидят его еще сильнее чем прежде, и что от перемены обстановки он просто-напросто свихнется. Не говоря уже о том, что без напоминаний от коллег он скорее всего сдохнет от жажды или голода — их, в отличие от искусственного интеллекта, отключить никак нельзя. -Вообще-то… -А ну-ка помолчи. И тут Мигель уже валится обратно на постель, вжимая мокрые, горячие и липкие ладони себе в лицо. Не хватало еще разговаривать с голосами в голове. Точнее, во время ломки и не такое бывает, но признавать себя сумасшедшим ему пока не хотелось. Кровь стекает плотными струйками по бокам и щекотно перекатывается по ребрам. Девяносто девятый морщится и пытается прогнать ее запах шумно выдыхая через нос — тщетно. Смрад только сильнее укореняется, цепляясь за человека как за последний глоток воды, въедается в стенки слизистой как крепкая концентрированная кислота. Он живет в этой крови. Арахниды почти исключительно хищные, их цель в жизни — раздирать на куски и пожирать пожирать пожирать; ну и плодиться, соответственно. Все остальное второстепенно. Зачастую они занимаются каннибализмом. Иногда еще и аутоканнибализмом. Когда Мигель был маленьким, он грыз ногти и расковыривал корки на разбитых коленках, чтобы потом их съесть. Габриэль заменял части собственного тела на другую живность. Где-то в закромах родины сохранились записи того, как он глотает целых слизняков и улиток. Они похожи. Кислота, каннибализм, голод, пауки. Паучата. Питер Бенджамин Паркер и его дочь. Немыслимое количество раз Мигель думал о том, как просто было бы ему заменить для Мэй отца. Он был бы так же умен, осторожен и внимателен, отдал бы ей все тепло, на которое способен. Только дай ему одну каплю в ответ, и огня хватит на сотни жизней вперед. Но она еще не понимает, что значит сотня, жизнь или капля. У Мэйдэй маленькие голубые глазки, веснушки на пухлых щеках и рыжие кудри. В мире под номером девятьсот двадцать восемь таких людей уже не осталось в живых — естественный отбор полностью истребил их вид. Каждое появление ее в штаб-квартире — как путешествие в прошлое, прохождение по художественной галерее картин Ренессанса. Маленькая Паркер — ангел во плоти: ему приходиться сдерживаться и отводить взгляд каждый раз как она появляется рядом только чтобы не разреветься. Или, например, не раздавить ее и не разорвать — а хочется аж до чесотки порой. Потому что она не его малышка. Не его mija или princesa. Если ты любишь чужое, ты уязвим. Ты обречен на мучительную смерть. Уничтожь это раньше, чем оно убьет тебя,— опять шепчет голос. На это О’Хара отвечает вывернутым оскалом и тихим, жалобным воем. Да ладно тебе. Она тоже аномалия своего рода. Недели две назад ты бы за такое депортировал ее в бездну. Без родителей, смеси для кормления и что еще нужно младенцам. Не вижу особой разницы. Тут у него дергается нижняя губа. Мигель чувствует, как рука голоса сжимает его горло, а глаза начинает резать — он снова забывает моргать. Просто пялится в темноту. Красный просачивается в простыни, и рану щиплет невероятно. Если бы ты мог вернуть Габриэллу пожертвовав остальными, ты бы сделал это? Ты бы отнял их друг и друга? Странный захлебывающийся звук; по вискам льется горячая соленая ртуть. Ощущается примерно так. Слезы такие же ядовитые как и она, они всегда травят кого-то — даже если это слезы счастья. Челюсти сжимаются непроизвольно, их сводит судорожным плачем. Сосуд с хрупкими стенками, наполненный черной вечной жижей, трескается за секунды. Она расплескивается, расходясь по вечной мерзлоте чернильными пятнами. Ледоход очень громкий и звучит одновременно красиво и уродливо. Может в один день Мигель О’Хара расскажет кому-то историю про чересчур сильного врага, растерзавшего ему грудь, или притчу про одинокого зверя, от тоски пытавшегося согреть свое сердце в ладонях. Но пока он не готов. Пока костюм прочно защищает его от чужих взглядов, а Питер почти готов разрешить ему снова держать Мэйдэй на руках. Пока Габи ему еще снится.