Подарки на Рождество

Антон Андреевич собирался с силами. Он твёрдо решил покончить с неопределённостью в это Рождество. Но страшно-то как! А вдруг Она видит в нём только друга? А вдруг он своим объяснением нарушит это хрупкое равновесие, позволяющее ему быть с ней рядом, быть ей полезным хотя бы иногда. С мадам Лепелетье он встречался в последнее время досадно редко. В первый год её вдовства он обретался рядом на правах верного оруженосца, готовый оказать любую помощь. Но мадам Лепелетье оказалась женщиной самостоятельной и для решения своих проблем ни в ком не нуждалась. Антон досадовал бы на неожиданную силу этой хрупкой женщины, если бы она его не восхищала. Когда в Затонске он мимолётно влюбился в Глафиру Кузяеву, всё было просто. Глафира требовала от него подвига и жертвы, и он готов был ей всё это предоставить. Тогда правила игры были ему понятны. Ирен не устанавливала правил. Вернее, она вовсе не играла. И было невероятно сложно понять, каким ему быть, чтобы заслужить право быть с ней рядом. Она встречала его тихой, приветливой улыбкой. Разговаривала серьёзно, без тени кокетства. Ему казалось, что с этой женщиной он может говорить о чём угодно. Но как говорить с ней о любви? Хуже всего то, что ему совершенно не с кем было поделиться своими трудностями. Даже Штольману он не доверил бы всех своих переживаний. И не потому, что Яков Платоныч стал бы смеяться. Хотя, конечно, стал бы. Над этим просто нельзя было не смеяться. Но он отнёсся к внезапной влюблённости Антона Андреича с пониманием, так что на первых порах Антон охотно делил с ним свои сомнения. Но после того, что случилось в Монтрейле… Тогда он тоже собирался с силами и был преисполнен надежд. Срок траура мадам Лепелетье истекал, она не избегала его общества, и он уже приготовил слова, которые скажет ей в тот день, когда она будет полностью свободна от прошлого. В тот день они решили поехать за город. Будь его воля, Антон повёз бы её в Версаль или Фонтенбло - и там, в изысканном парке, среди великолепия былых дворцов, он произнёс бы свою пылкую, достойную рыцаря речь. Но Ирен предложила поехать в Монтрейль. Очаровательный сельский уголок, где можно было бродить просто так, болтать ни о чём и есть спелые сливы прямо с дерева. Всё это так не походило на то, что он видел в мечтах, что Коробейников растерялся и тянул непозволительно долго. Всё ему казалось, что начав говорить, он может разрушить это невинное чудо. Потом он всё же отважился, он уже практически сказал… За прошедший год он неплохо продвинулся во французском языке, и всё же в присутствии мадам Лепелетье почему-то принимался непозволительно мямлить. Учёный опытом Штольмана, он мог бы знать, что любовь любого делает глупым и неловким. Но эту истину Антону пришлось устанавливать на собственном опыте. Они сидели за столом в маленьком сельском кабачке и пили яблочный сидр, который выставил гостеприимный хозяин. Сидр добавил Коробейникову решимости. Но это были уже совсем не те слова. Впрочем, он и по сей день не мог вспомнить, что именно сказал тогда. А когда пришло время услышать ответ, вдруг прибежали отчаянно вопящие дети. Он даже не понял сразу, о чём они галдят, но Ирен испуганно охнула: - Ребёнок упал в колодец! Это было страшно, разумеется. И всё же это была такая малость в сравнении с тем немыслимым делом, которое он предпринял, что Коробейников тут же подхватился и рванул за мальчишками. Колодец был старый, с прогнившим срубом, наполовину обвалившийся и не очень глубокий. На дне вопил и барахтался пацан лет шести. Не думая долго, Антон Андреич взялся одной рукой за колодезную цепь и покатился вниз. К несчастью, прогнившим оказался не только сруб, но и ворот. Сверху угрожающе заскрипело, цепь внезапно ослабла, а потом устремилась вниз впереди него самого. И Коробейников плюхнулся прямо в ил, взболтанный тонущим мальчишкой. Воды в колодце было ровно столько, чтобы не переломать ноги при падении. Потом он сидел на дне по уши в этой грязи, и ждал, пока его вместе с ребёнком достанут набежавшие взрослые. Его душил стыд. Спаситель хренов! Что она теперь о нём подумает? Она не сказала ничего обидного. Ни когда его доставали из этого болота. Ни позже, когда он грелся чем-то крепким, переодетый в крестьянские обноски с чужого плеча. Ни потом, когда его совсем развезло, и мадам Лепелетье везла его в фиакре домой. Наутро он проснулся с трещащей головой, чтобы обнаружить над собой хмурые физиономии Штольмана и Милца. - Ну-с, ЯкПлатоныч, спешу вас уверить, что помощник ваш жить будет, - сказал доктор, щупая ему пульс. – Как только перестанет болеть с похмелья. Голова и в самом деле раскалывалась, словно по ней долбили молотком. Коробейников застонал. - Нельзя вам пить, голубчик, - спокойно сказал доктор, поднося ему мензурку, остро пахнущую огуречным рассолом. – Вот совсем нельзя. Коробейников выпил рассол и впал в ничтожество. Самое главное, он и вспомнить не мог, когда успел так безнадёжно напиться. И как оказался дома, тоже не помнил. Начальник был мрачен и молчалив. Он пьянства никогда не одобрял, а опыты в этой области Антона Андреича – и подавно. Хотя сам был временами грешен, но не до такой степени, чтобы себя забыть. Должно быть, накрепко затвердил урок, полученный в «деле Ферзя». В Париже своего патрона пьяным Коробейников вовсе не видел. Даже когда они на пару с дядей угощались коньячком под приятную беседу. И Антон не решился спросить, что сказала о нём мадам Лепелетье, когда доставила его бесчувственное тело в дом на набережной. Его конфуз дома не осуждали и не обсуждали. Все сделали вид, что ровным счётом ничего не произошло. Но от этого было только горше. Он остался наедине со своим неизбывным позором. И – главное: она не дала ему ответа! Она не пожелала его дать этому жалкому, неловкому, мокрому и пьяному существу, которое возомнило, будто может быть ей опорой. Она была настолько добра, чтобы не оскорбить его отказом. Но он всё прекрасно понимал, и стыд был нестерпимым. С тех пор прошло уже почти четыре года. При редких встречах мадам Лепелетье была приветлива и ничем не напоминала ему о происшедшем тогда. И со временем Антон приучил себя не думать о нём. Ирен позволила ему после всего случившегося бывать в её обществе. Она не оттолкнула его окончательно. Это не отменяло того, о чём он знал: она не захотела дать ему ответ. И уже это само по себе было ответом. Он принял его и на четыре года застыл в своей неопределённости, как мошка в янтаре. Но в эти предпраздничные дни все близкие вдруг стали смотреть на него испытующе, словно чего-то ждали. Анна Викторовна так и вовсе однажды спросила напрямик, собирается ли он что-то решать. Почему они вдруг начали думать, что он вновь обязан предпринять попытку объясниться, Антон не мог взять в толк. Но ситуация складывалась тягостная. Пользуясь расследованием, которое пришлось вести в Лионе, он на неделю исчез из дому. И по возвращении старался не пересечься с госпожой Штольман, доложившись начальнику в тот час, когда она была занята по хозяйству. Яков Платоныч выслушал его с лицом мрачным. Ничего не сказал, но посмотрел так, словно прикидывал, в какую часть организма своего помощника ему хотелось бы засадить парочку пуль. Таким сердитым Антон его давно не видел. А спросить не посмел. Хмурый начальник собрался и отбыл на вокзал – встречать Мироновых. А Коробейников попался на глаза Александре Андреевне, которая сурово потребовала, чтобы он немедленно ехал на Риволи и привёз к ним мадам Лепелетье. Она дала согласие быть их гостьей в это Рождество. Сердце Антона прыгнуло, сделало счастливый кульбит, а потом рухнуло куда-то в желудок. Быть может, судьба и впрямь даст ему ещё один шанс? В спокойной обстановке, среди близких людей, ощущая их теплоту и поддержку, он сможет собраться с силами и сказать... Он балансировал, словно канатоходец, - между отчаяньем и надеждой. Ему снова хотелось стать маленьким мальчиком, за которого всё решат мудрые взрослые. А ещё хорошо было бы проснуться утром и найти в мешке под ёлкой ответы на все мучащие вопросы. Но в Париже никогда не ставили ёлок.