А у птиц тоже крылья могут быть сломаны.

      Если бы у них были крылья, то несомненно, они пестрили бы обилием уникальных деталей. Белые, черные, поломанные, в крови, разноцветные, размашистые. У Се Ляня бы были белые, огромные и очень пушистые, с твёрдым стержнем внутри, подстать хозяину. У Ци Жуна... В юные годы не белые, но с длинными, возможно, серыми перьями, острые. Распушившиеся под обманчиво нежными руками Ань Лэ. Его же руками переломанными. А дальше всё. Кости, да кровь, да перья смятые, поломанные под корень, вырванные с мясом. Ци Жун слушает щебетание павлина, красивого, сука, родного. И дивная песня сменяется хохотом чайки. До тошноты смешно. И грешно. Нежные руки превращаются в камень, в плеть, бьющую нещадно, в самую грудину, по крыльям далько не белым, только принявшим презентабельный вид. Ласковые слова больше не мёд, а клинок, в самое сердце. Чтобы вскрыть, осмотреть, ядовито выплюнуть презрение.       — Пёс. Ни на что не годная шлюха.       Избитые в кровь пальцы испачканы в грязи, но это ничего, раны затянуться, а вместо мягкого полумесяца, змеиный клинок, не удивительно если отравленный. Грубая улыбка, станет жестоким, кровавым оскалом. Акульи зубы прожуют плоть и сразу выплюнут. Голосовые связки надорвуться с непривычки, растерзываемые хохотом, полного презрения.       У Ци Жуна нет крыльев. А если бы и были, то это было бы изтерзанное подобие, ломаное, разорванное.       У Ци Жуна нет крыльев. Но если и были бы, то сейчас горели зелёным огнём. Серые, с прилизанными перьями, измазанные в крови. Ци Жун бы цеплялся за них тонкими ладонями, впивался клинками, местами сломанными под полумесяцы, и крылся за них, лишь бы не смотрели. Лишь бы утонуть в своём позоре, задохнуться перьями, забившими дыхательные пути.       Он от ладоней шарахается. От любых. Даже от нежных братских, гладящих твёрдо, но аккуратно. Исключение лишь хрупкие ладошки. Детские. И такие грубые на ощупь сейчас, мозолистые. Он привык к жестокости, боли, ненависти, яду, которым его поливали с рождения. Он привык, что мягкость сменяется ушатом ледяной воды и словами-плетями. И никогда наоборот. Никогда чужая грубость и спесь не превращались в трепетное чувство, отдающее в груди ударами каждую полсекунды. Никогда руки, ломающие и царапающие, не в превращались в ласки лелеющие. И Ци Жун разнежен. Он в агонии, горит живым огнём, царапает тонкую кожу, вскрывает покров, оставляет борозды и кровавые полосы, хрипит, сорвав голос от криков истошных, а волосы липнут, выпадают — вырванные в полубреду —, цепляются за сколы ногтевой пластины и мешаются, лезут. Ханьфу однослойное ощущается второй кожей, греет, мокрое от пота и крови. И весь Ци Жун мерзость. Сука, заслужившая боль страданий. Он рвёт собственными руками свою грудь, впивается, загоняя их на миллиметры в кожу, и пустота в груди зудит, скребётся, воет. И руки, больше не грубая сталь, сжимают его тонкие ладони, птичьи, отводят, целуют, не боятся металлического привкуса, не боятся мясо, в которое Ци Жун превратился и обнимают, отводят выдранные клоки, гладят впалые щёки и Ци Жун практически плачет от этого, а не от боли, из-за которой хочется вскрыться, а в голову бьётся раненной птицей чужой юный голос:       — АньЛэ!       Не его визг бабский, а щебетание. Ци Жун не знает таких птиц, но если бы он был птицей, то Ци Жун ни в чем бы ему не отказывал, хотя сейчас происходит наоборот. Сейчас его несут в прохладные купальни, прижимают бережно, опускают на ступени и садятся сзади, чтобы вымыть длинные пряди, сейчас, пока что, потерявшие свой блеск. Его аккуратно отмывают, размачивают запёкшуюся кровь, вымывают из под ногтей, делают их одной длины, чтобы не калечил себя. Целуют в плечи молочные и шею хрупкую, лебединую. Сажают к себе на колени и дольше мыслимого не задерживаются на одном участке.       Чистое постельное бельё пахнет приятно, морозной свежестью, а заживляющая мазь отдаёт травами. Ци Жун будто заново родился. Ах да... Так оно и есть. И всё это заслуга грубых рук, втирающих мазь в грудную клетку, невесомо касаясь кровавых рубцов и шрамов. Все слова гулом забивают голову, а заодно и лёгкие, мешая дышать и думать. Сухие губы прижимаются к сердцу и Ци Жуна оглушает на секунды.       — Цяньцю...       И он, мокрый и красный после купален, в распахнутом ханьфу, болтающимся на плечах, начинает реветь, пытаясь безуспешно скрыть слёзы слабости. Нет... Нет, его не любят... Его спасли только чтобы убить, ведь он сделал слишком много. Но вопреки этому Цяньцю гладит влажную спину и дубового цвета водопад волос, прижимая к себе.       — Тише, мой хороший. Всё хорошо... Всё хорошо... Больше не будет больно. Я обещаю. Ну же, огонёк, подними глаза...       Ци Жун почти не сопротивляется, убирает кисти и смотрит малахитом в душу Бога, убивая его. Цяньцю смелеет. Легонько чмокает его в висок, лоб, щёки, нос и уголок губы, оставляя за Ци Жуном право решать. И Ци Жун вверяет себя. Делает то, что не делал столетиями. Позволяет сухим губам прикасаться к своим покусанным. Позволяет рукам исследовать себя и надеется, что сейчас всё будет хорошо. В кои-то веки верит.       У Ци Жуна нет крыльев и никогда не будет, но если бы были, то они были бы зелёными, пушистыми, ухоженными мозолистыми руками и сухими губами, и размашистыми, такими, чтобы закрыть их от всего мира и урвать моменты близости.