трудяга и тунеядец

      Золотые колосья добротных пшеничных полей играли с ласковым ветром, склоняясь к земле и вновь вытягиваясь к солнечному свету, тихо шелестя одним им известный мотив. В поле люди копошились, а с людьми — муравьи, стрекозы, лягушки и ручей, журчащий вдалеке, где над водой игрались водомерки и мелкая рыбешка. Плетеный колосок ладонь Александра щекочет, не поддается сперва, крепко держась за вспаханную рабочими землю. Но Ленинград — город трудолюбивый и упорный, травинку нежную отрывает варварски, прикусывая сочный стебель и устало вытягивая ноги, щурясь от солнечного света. Пряди длинных волос, вырванных ветром из атласной ленты, за ушко заправляет, поправляет на коленях томик стихов, едва ли не падающий с чрезмерно худых ног. Там, вдалеке — крики и смех рабочих, шум громыхающей советской техники. Здесь, в его укромном уголке посреди золотистого поля — покой и жужжащие над ухом комары, яркое солнце и присевшая отдохнуть на плечо стрекоза. Ленинград прогонять нахальное насекомое не спешит, любуется переливами на перепончатых крыльях, и, кажется, маленькие бусинки глаз оценивают его внешний вид в ответ. Невский улыбается устало чуть, вымотанный последней неделей, и перелистывает страницу томика, в надежде отдохнуть хоть немного, пока чрезмерно активный Московский не достал его здесь с новыми идеями, типа пятилетки за год. Мишу последние года угомонить не представлялось возможным от слова «совсем»: то новую хоккейную команду ему подавай, то в космос ракеты запускай, а то и в поле пшеничном новую технику предоставляй для сбора урожая. Ленинград ещё не отошел от зимних утренних зарядок и пробежек, от скрипевших на снегу лыж и затупившихся коньков, как лето нагрянуло чересчур неожиданно (в своей привычной манере), развязывая Москве руки, скованные снегопадами и метелями прежде. Теперь Александр покоя не видел даже во снах, а давать ему положенный по законодательству отпуск никто не собирался. Как оказалось, от Московского отдыхать не положено.       Невский прячет темную макушку среди колосьев, пригибаясь к земле, стоит только тонкому слуху уловить знакомый голос совсем неподалеку. Если Михаил обнаружит, что Ленинград опять отлынивает от работы, то кары не избежать — а старые мозоли, полученные на стадионе в прошлый раз, до сих пор не зажили. Это вовсе не означало, что Саша не будет пытаться избежать активной трудовой деятельности и дальше, но играть с Мишей в футбол он точно больше не пойдет. Хватило в прошлый раз с лихвой.       Громкое рычание новенького советского трактора приближается слишком стремительно, чтобы Саша смог предпринять хоть какие-то действия: убежать, зарыться в землю или хотя бы сделать вид, что все это время был занят возложенной на него работой. Надежда оставалась только на то, что Московский повернет технику в другую сторону и Саша успешно избежит неприятной для него сейчас встречи, но, будто бы чувствуя Ленинград на расстоянии, Москва движется ровно по курсу, даже не думая сворачивать. Смиряясь с неизбежностью очередной лекции о вреде лени и безделия, Саша распрямляется, поправляя спавшие на нос очки. Натыкается взглядом на уродливую красную рычащую морду техники, смердящей соляркой, совсем рядом с собой, морща аккуратный носик и привередливо опуская уголки губ вниз, всем видом выражая свое недовольство. Московского таким, конечно, не проймешь, но Ленинград очень старается, захлопывает томик стихов на своих коленях и поднимается с земли, саркастично глядя на слишком уж довольную улыбку Москвы.       Миша кепку серую, рабочую, на голове поправляет, колосок во рту на языке перекатывает, зажимая зубами, и вальяжно откидывается на жестком кожаном кресле, глуша мотор. Алые глаза смотрят на Александра вопросительно и весело, не предвещая для Ленинграда ничего хорошего. Попался лягушонок, и нет на болотах для него спасения. — Ленимся, товарищ? — скалит белые зубы Московский. — Тунеядцев страна наша не приветствует! — Оставьте свои речи пионерам, Михаил Юрьевич, — поправляет очки Александр, обходя пышущий жаром трактор и задирая голову вверх, смотря на восседающего на громадине Михаила. — Обеденный перерыв положен каждому.       Московский гогочет, дергая ногами и едва не давясь зажатым в зубах колоском. Наклоняется к Невскому, хватая того за лацканы серого пиджака и притягивая к себе ближе, разглядывая интеллигентно-потрепанный вид. Вытаскивает из волос травинку, бросая куда-то в сторону и не переставая по-идиотски счастливо улыбаться. — Кто не работает, Александр Петрович, тот не ест, — качает головой и хорошенько встряхивает, от чего несчастные очки вновь слетают куда-то на кончик носа. Ленинград таких порывов не пугается вовсе: шлепает по наглой руке, вынуждая Михаила отцепиться, поправляет аксессуар и пиджак, складывая руки на худой груди. — Я работаю. — Нет. — Да. — Нет. — Да, — продолжает упираться Александр, вступая в абсолютно бесполезный спор, который, учитывая характеры их обоих, вполне мог затянуться на несколько дней. В памяти Ленинграда еще свеж тот месяц, когда каждый из них общался только частицами, пока партия не приказала прекратить. К гордости Ленинграда, последнее слово осталось тогда за ним, и Михаил, казалось, так и не смог ему этого простить, но и против начальства тоже не пошел, принимая с достоинством поражение в споре. Теперь же алые глаза вновь горели упрямством, и сам Александр хотел поскорее закончить бессмысленные препирательства. — Ну и чего вы хотите?       Задает вопрос с ядом и иронией, пока грохот и крики рабочих удаляются от них. Солнце близилось к закату, а рабочий день — к концу, и Невский вздыхает с облегчением, когда они остаются наедине. Воевать с Мишей так намного проще. — Любви, ласки и понимания, — тут же отзывается Михаил, наклоняясь к Ленинграду еще ближе, повиснув на вытянутой руке. Саша иронично выгибает бровь, смерив нахала строгим учительским взглядом, но, не увидев никакой реакции и стыда, лишь закатывает глаза, подходя ближе и мягко, аккуратно целуя податливые губы. Москва отзывается сразу, языком в тепло рта толкается, углубляя их любовный танец. Кепка серая с головы едва не падает, пока музыкальные пальцы в волосы золотые, словно колосья на полях, зарываются, кожу головы массируя. Сашеньке хорошо так, пускай он и злится все еще, но целуется Москва умело, упоительно и сладко. Голову Ленинград теряет быстро, а Москва — остатки совести. За бедра худые свободной рукой хватается, лапает, за что укус зубов острых получает весьма справедливо. Фыркает, губы мокрые трет, но довольства скрыть не может. — Что же вы, товарищ, кусаетесь? — Учу вас манерам, товарищ Московский, ведь вы… О нет, серьезно? — с бессилием и усталостью стонет Невский, заметив топорщащуюся ширинку рабочих штанов. Губы кривит в недовольстве, но не отходит — и даже не пытается, что уже светило весьма добрым знаком для Москвы. — Сашенька, сколько будет сто умножить на три? — Я не собираюсь… — Придется, товарищ, придется, — гогочет Михаил, облизывается, спрыгивая с трактора и упираясь в него спиной. Саша медлит несколько секунд, размышляет, пока демоны на дне глаз его прекрасных о себе знать дают. Жажда маленьких шалостей — его неотъемлемая черта, и Ленинград не раз корил себя за то, что не может устоять от всяких бедовых решений. Оглядывается воровато, не замечая никого вокруг, и плавно опускается на колени на мягкую траву, дергая ширинку. — Триста, — фыркает Александр, будто бы от происходящего всего у самого кровь не кипит, а голова кругом не идет. Какой стыд! Как же ему он нравился. — Отсоси у тракториста, — лучезарно улыбается Москва, пятерню свою мозолистую в пряди шелковые вплетая, портя прическу окончательно. Сашенька окончание шутки не слушает даже, губами к мягкой плоти прижимается, новые поцелуи даря, пока сарказм над его головой в тихий стон не превращается. Лижет, словно карамельного петушка, в рот свой теплый и умелый по самую глотку член Московского проталкивает - и ведь не давится даже, поднимая нахальный темный взгляд на румяное лицо Михаила. Ласкает, трепетно скользя ладошками по бедрам, упивается собственным бесстыдством и наглостью в алых глазах, неотрывно за ним следящих. Двигается торопливо, поспешно слишком, в страхе быть уличенным за подобным занятием, и солоно на языке, и шумно в голове от стука пульсирующей крови. Адреналин кончики пальцев щекочет, а язык — уздечку Михаила, пока горечь семени горло обжигает, наполняя рот Ленинграда.       Сашенька с чмоканием громким отстраняется, любовь Михаила глотает, снимая ленту с волос, так и норовящую потеряться среди колосьев. Улыбается весело и пьяно и смеху Москвы вторит, пока тот его грешного с земли поднимает, обнимая крепко, на руки подхватывая и в воздухе кружа. — Ты хоть штаны натяни, придурок! — вопит Ленинград, по плечам крепким и загорелым стуча, но счастливой улыбки не скрывая. Московский головой своей буйной трясет, лицо Сашино торопливыми поцелуями покрывает и совсем не смущается. — Люби меня и без штанов, — скалится Москва и с нежным поцелуем прижимается вновь, падая вместе с Сашей на смятые их телами колосья. Ленинград от страха невольно взвизгивает, вскочить на ноги пытается вновь, но медведь под ним не отпускает. Лапами своими держит крепко-крепко и улыбаться не перестает. — Идиот! — Люби меня и идиотом, — невозмутимо парирует Московский, и Саша с ним соглашается. Обмякает, обхватывая ладонью щеку румяную, кепочку на голову натягивает обратно и смотрит в бесстыжие алые глаза. — Люблю я, люблю, — качает головой, клюя кончик носа губами и устало укладывая голову на крепкую грудь, пропахшую табаком, мазутом и потом. — Люблю…       Любовь ведь — она зла: полюбишь, Саша, и козла.