#
16 июля 2023 г. в 18:53
Люди стекаются в их убежище со всего Зауна: бывшие сторонники Вандера; жертвы стремительно наводняющего улицы мерцания; нежелающие мириться с диктатурой Силко, коя в отсутствии прямого оппонента, подобно спруту, проникает везде и всюду буквально за несколько дней — убежище пронизано трепетным отчаянием и тихим шепотом. Люди делятся сплетнями, рассказывают о том, что видели на Линиях, и Экко слушает их, пока ковыряется в механизмах, — это успокаивает, напоминая о беззаботных временах работы в лавке Бензо.
Они говорят: “От мерцания люди становятся безумными”.
Они говорят: “Силко захватил “Последнюю каплю”, словно мало ему смерти Вандера”.
Они говорят: “Теперь можно схлопотать пулю за любое неуместное слово”.
Экко сжимает зубы до скрежета и отвертку до спазма в пальцах — инструменты успевает утащить из лавки до того, как ее подминают под себя головорезы Силко — и осознает одну простую вещь: детство кончилось. Теперь у него не так много вариантов, а потому выбирает тот, где сможет помочь другим пострадавшим от рук самопровозглашенного короля города. И заодно отомстить.
Люди продолжают прибывать, и их убежище становится все больше похожим на полноценное поселение — новая семья, принимающая Экко со всей любовью и теплом, какие только остались в их истерзанных жизненными обстоятельствами душах, и это большее, на что он мог рассчитывать, похоронив всех, кто был ему дорог. Они начинают называть себя Поджигателями и совершать вылазки в город — бандиты, воюющие против бандитов Силко: иногда с огнем нужно бороться огнем.
Люди продолжают говорить, но уже громче и увереннее. Ощущение поддержки и плеча верного товарища за спиной помогает укорениться наивной надежде на лучшее будущее даже в самых циничных душах. И Экко продолжает их слушать, теперь занятый изобретением ховерборда, позволяющего перемещаться по тоннелям, потому что стычек становится все больше — еще и миротворцев не устраивает существование очередной группировки.
Они говорят: “Миротворцы не хотят разбираться с нашими проблемами, им плевать на нас”.
Они говорят: “Химбароны только и думают, как бы произвести все больше мерцания и выслужиться перед боссом”.
Они говорят: “У Силко есть дочь — и откуда только ее взял?”
Экко плевать на дочь Силко, о которой шепчутся все больше и больше, пока он не встречает ее совершенно случайно во время очередной вылазки в город.
Эти улицы ему знакомы и не знакомы одновременно: власть Силко подобна токсинам и проникает во все щели, забивается мерцающими фиолетовыми каплями в стыки брусчатки, в темных подворотнях воет от боли голосами зависимых от нового наркотика. И даже “Последняя капля” выглядит иначе: яркий неон, слепящий и выжигающий темноту вокруг себя — маяк для всех проклятых, неприкаянных душ, готовых продать каждую клетку своего тела во имя кратковременного прихода.
Он останавливается на противоположной от бара стороне улицы и смотрит на то, как долговязая девчонка прыгает на одной ноге прямо напротив хмурых охранников у входа, впрочем, не обращающих на нее никакого внимания. Она патологически худая и точно состоит из одних острых углов, а почти что неоново-голубые волосы заплетены в две косы, достающих до уровня поясницы. Девчонка смеется, продолжая прыгать, и что-то звонко напевает, и Экко знает — з н а е т — ее.
Он делает шаг, — неловкий и робкий, точно боится спугнуть мгновение, и едва ли моргает, как если бы иначе она тут же пропала, — но осекается и замирает: из бара выходит Силко [каждая собака в Зауне знает, как выглядит Силко], и девчонка тут же подбегает к нему, хватается за его руку сразу всеми десятью пальцами, прижимаясь со слепой отчаянностью и чуть ли не забираясь на него, словно обезьянка на понравившуюся ветку, и смотрит снизу-вверх, смеясь. Он ласково треплет ее по волосам, одновременно нежным неуловимым движением убирая с глаз непослушную челку, и они уходят дальше по улице, пока Экко смотрит им вслед.
Экко смотрит на то, как Паудер уходит вместе с главным злодеем их прогнившего гнилого мирка, и этот образ выжигается на внутренней стороне век, пока внутренности никак не могут принять увиденное в качестве факта.
Время идет неумолимо и равнодушно. Экко становится сильнее и злее. Ховерборды теперь часть их обычной экипировки. Люди продолжают шептаться.
Они говорят: “Эта Джинкс совершенно чокнутая”.
Они говорят: “Даже Силко не может обуздать нрав своей дочурки”.
Они говорят: “Последний взрыв на складе — дело рук этой сумасшедшей”.
Экко впервые сталкивается с ней в доках, где с группой других Поджигателей пытается уничтожить очередную партию мерцания, о которой становится известно от одного из информаторов. Когда место сражения заволакивает розовым удушливым дымом, внезапно свалившуюся на них тишину разрывает агрессивный смех, и тотчас становится слишком громко от взрывов, пулеметной очереди и до безумия радостных возгласов. Паудер наплевать, по кому палить, и если бы не предельная сосредоточенность на том, чтобы не словить пулю, Экко не составит труда заметить, как головорезы Силко опасаются ее чуть ли не больше Поджигателей.
Она ранит его людей, она ранит своих людей, она продолжает смеяться, и в иррациональном порыве Экко делает шаг вперед [тот самый шаг, который не смог сделать несколько лет назад у “Последней капли”] и встает на линии огня, срывая с себя маску.
— Паудер! — голос звучит твердо, но со строгой мольбой, и каждая мышца в теле точно звенит от напряжения, а пульс бьется в висках так, что вот-вот раскрошит череп. Она замирает. Вскидывает голову подстреленной птицей, ломко и гротескно наклоняя ее набок. Всматривается с легким прищуром, резко оборачивается и цыкает пустоте позади себя, а после расплывается в улыбке, сраженная окончательным узнаванием. — Паудер, пожалуйста, — повторяет Экко, и молчание между ними растягивается подобно резине, готовое в любой момент сжаться с оглушительным хлопком.
Паудер поднимает руку, направляя дуло пистолета прямо на его лицо, и не моргает, становясь пугающе сосредоточенной.
— Пуф! — задорно произносит она, в последнее мгновение перед выстрелом чуть смещая оружие в сторону, и пуля лишь немного задевает ухо, но Экко даже не дергается. Паудер недовольно куксится, и ее лицо похоже на пластилин — податливо и мягко коверкается гримасой. Она дует на мешающую челку и резко разворачивается на каблуках, убирая оружие в кобуру. Длинные косы покачиваются в такт движению, бьют по бедрам. — Ску-у-у-ка, — тянет капризно, уходя прочь и потягиваясь, поднимая над головой руки, сцепленные в замок.
Драка продолжается крайне вяло и неохотно, а потому нет ничего удивительного в том, что Экко со своими людьми просто сбегает, забирая раненых, чтобы выходить их в убежище. И, сидя прямо у корней дерева, он продолжает слушать.
Они говорят: “Пилтовер открывает Хексврата, а на нас им по-прежнему плевать”.
Они говорят: “Это чудо, что никто не умер в последней стычке в доках”.
Они говорят: “Мы должны сражаться еще более яростно, чтобы избавить город от Силко”.
Джинкс находит его сама несколькими днями позже.
Совершенно неизящно спрыгивает с крыши повыше рядом с ним, и ее обитые металлом ботинки громыхают о черепицу, мелкие куски которой скатываются вниз и падают на старую мостовую. Острые коленки, острые локти, острый взгляд — она вся будто заточенный нож, коим можно высечь искру для поджигания фитиля бомбы, начиненной гвоздями. И Экко просто поворачивает голову к ней, но не дергается, продолжая сидеть на самом краю. Возникает обманчивое пронизанное ностальгией чувство, словно не было этих лет. И смертей всех не было.
Это место когда-то принадлежало им — неприметный уголок в полузаброшенной части Антрессолей, где воздух даже похож на воздух, а не на ядовитый газ. Здесь они прятались от остальных и мечтали, что станут такими же сильными и смелыми, как Вандер и Вай; как смогут дать отпор зарвавшимся пилтошкам и их миротворцам; как сделают жутко крутую бомбу. Сейчас те разговоры кажутся несусветной глупостью, а детство настолько далеким, точно и не было никогда этого детства.
Паудер, наверное, думает так же, когда обхватывает колени руками и упирается в них подбородком, рассматривая переплетение улиц перед собой. Сейчас она похожа на саму себя — ту прежнюю Паудер, которая грустила из-за подколов Майло и стремилась получить похвалу Вай.
— Значит, Силко, да? — нарушает первым тишину Экко, не способный скрыть в тоне презрительного сарказма и фундаментального непонимания, потому что в его глазах Силко — это буквально персонализация всего зла, пропитавшего город, и с ним нельзя оставаться, даже если нет другого выхода. Но Паудер только сжимается сильнее и поджимает губы в упрямом недовольстве.
— Он хороший. Ему не наплевать на меня, как остальным, — выплевывает она и дергается внезапно, вжимая голову в плечи. — Заткнитесь, вы, не сейчас, — бормочет себе под нос, и в ее глазах бликует то ли безумие, то ли свет от фонаря. — Вай бросила меня. Он нет, — почти что оправдывается, наконец, поворачиваясь к Экко, а после внезапно одним неконтролируемым порывом опускается на колени, упирается ладонями перед собой и тянется к парню, практически касаясь носом его щеки. Стоит на четвереньках и рассматривает, чуть наклоняя голову набок. — А ты вырос, — чуть удивленно резюмирует, словно сама до сих пор остается ребенком, не способным толком перепрыгнуть с крыши на крышу.
— Ты можешь пойти со мной. Силко — плохой человек, Пау-Пау, — подавляя инстинктивное желание увеличить между ними пространство, уверенно произносит Экко, ловя себя на том, что разглядывает веснушки у нее на носу и щеках. Они придают ее лицу невинное детское выражение вкупе с непропорционально большими глазами.
— Меня теперь Джинкс зовут, — морщит нос в ответ на старое прозвище, а после встряхивает головой. — Я — Джинкс, и Силко заботится обо мне. Я ему нужна, — ее лицо снова мнется, но на этот раз в болезненной гримасе, и она садится обратно на задницу, зажимая виски ладонями. — Нет, нет, нет, прекратите, хватит, он не такой, — точно забывает о присутствии кого-либо рядом и начинает говорить сама с собой. Это пугает, но Экко давно уже не ребенок, чтобы позволять себе бояться, а потому обхватывает ее руками, сгребая в грубое объятие. На ощупь она еще более хрупкая, чем на вид, и она дрожит, продолжая что-то бормотать — одни обрывки звуков и букв.
— Все хорошо, Пау, я тут. Я защищу тебя, как обещал в детстве, помнишь? — осторожно гладит ее по голове, покачиваясь вместе с ней. — Я больше не дам Силко мучить тебя, я… — договорить не успевает, прерванный тихим щелчком предохранителя на пистолете, чье дуло теперь упирается ему в кадык. Он медленно сглатывает, чувствуя прохладу и жесткость металла кожей.
Паудер смотрит на него озлобленно, скалится, задирая верхнюю губу некрасиво и злобно. Отстраняется, ужом выскальзывая из его рук, и ноздри ее раздуваются от ярости.
— А кто защитит тебя? Кто тебя спасет? — певуче произносит и смеется отчаянно, пока не давится смехом, что булькает где-то в глотке. — Мальчик-спаситель придет и спасет маленькую жалкую Паудер. Где же ты раньше был? — она фыркает, сдувая челку с опасно прищуренных глаз. Опускает пистолет, а после в легкой задумчивости бьет им себя по губам. И внезапно чуть не подпрыгивает, расширяя глаза в радостном возбуждении. — Кстати, я все же сделала так, чтобы мои бомбы работали, — с гордостью оповещает, тут же выхватывая откуда-то из-за спины одну с нарисованной неоновой рожицей и кидает себе под ноги. Крышу заволакивает розовым дымом, и Экко кашляет, безуспешно прикрывая нос и рот сгибом локтя.
Ее уже нет, когда дым рассеивается, и только тогда он позволяет себе в усталой отчаянной расслабленности упасть на спину. Позже в убежище новая порция слухов нисколько его не обрадует.
Они говорят: “Джинкс устроила бойню в Линиях”.
Они говорят: “Один из домов просто сложился после взрыва”.
Они говорят: “Ей даже ничего не будет — Силко выгородит любимицу”.
Экко хватает свой ховерборд и уходит в одиночку, чтобы посмотреть своими глазами на то, что она натворила.
Воздух до сих пор полон запахов пыли и крови, звуков стонов и рыданий, и люди пытаются разобрать завалы под равнодушными взглядами миротворцев, наблюдающими через плотное стекло защитных очков. Экко кривится от злости, сжимая пальцы в кулак, и едва разворачивается, чтобы отправиться на ее поиски, как видит знакомые косы на соседней крыше. Она сидит там, наблюдая за последствиями совершенного хаоса, а после замечает и его, пружинисто вскакивая на ноги и приветственно помахивая рукой, прежде чем побежать куда-то прочь.
Догнать ее оказывается сложнее, чем он мог подумать, но, когда у него это получается, когда валит Паудер на тротуар, прижимая к брусчатке своим телом, она смеется и не пытается вырваться: только смотрит игриво, и глаза ее блестят — в них может увидеть собственное до болезненности серьезное выражение.
— Почему ты это сделала? — спрашивает слишком громко, слишком зло, но она лишь пожимает плечами с таким видом, словно не видит смысла объяснять прописные истины всяким маленьким дурачкам. “Конечно же потому, что я просто могу”, так и читается в окрашенных безумием глазах, и Экко в леденящем душу осознании отпускает ее, отстраняясь и смотрит скорбно, еще не готовый до конца принять правду, что столь настойчиво бьется пульсом в висках. — Почему, Пау? — без особой надежды на ответ повторяет, но та лишь прокручивает на пальце пистолет со скучающим видом, не заинтересованная даже в том, чтобы наблюдать за разворачивающейся перед ней персональной драмой, состоящей из осознания истины.
— Я убью тебя, если сунешься к Силко, — ее голос резко становится серьезным и низким, практически рычащим, когда вскакивает на ноги и нависает над ним на несколько мучительных секунд, в которые пытается понять, стоит ли тратить на него пули.
Когда Джинкс все же уходит, Экко не пытается ее остановить.
Он не вслушивается ни в чьи разговоры, возвращаясь в убежище, и никому не отвечает, слишком погруженный в мысли, отражающиеся на лбу глубокими бороздами морщин.
Экко берет краски, кисти и собственноручно наносит на стену памяти изображение Паудер, какой ее помнит из детства: звонкая улыбка и пронзительно яркий взгляд, радующийся невинным мелочам. Позже на стене появляются лица других мертвецов.