***
После четырёх припустил ливень — правда, такой короткий, что застал его один Фишер, выразивший все свои претензии в самой неласковой форме сломавшейся кофеварке. Глубокий синий цвет его промокшей униформы — потеря небольшая, но все знали, что даже мороси достаточно для того, чтобы по насыпи, как по склону горы, с обочины 8/81 поползли грязный песок, глина и мусор. — Повезёт, если никого в кювет не занесёт, и в нашу выгребную яму не покатятся ещё и кишки, — офицер держал покрасневшие руки над чайником, решив, что чай его в принципе тоже согреет. Дешёвые пакетики «три в одном» — всё равно, что дешёвые пакетики «чёрного с бергамотом», на вкус абсолютно одинаковые. — Кто сегодня в патруле? Шум кипящей воды и стучащего пластика заглушил без того лёгкие шаги по лестнице, поэтому лейтенанта Кицураги заметили только в дверном проёме. И то после того, как он вежливо кашлянул, чтобы обратить на себя внимание — при собранном виде, в резковатых движениях читалось раздражение. — Я должен был выйти, — на его очках ещё блестели редкие бусины дождевых капель. — Но выезд размыло, и мотокарета забуксовала. Я бы не отказался от помощи. — О! Слышь, Фишер, иди в грязи потопчись, тебе только этого не хватает! — резво отреагировал Моллинс, вызвав волну жиденького смеха и негодующий взгляд подсыхающего Фишера. — Куртку мне сам отстирывать будешь, соплежуй! — А я тебе не мамка, чтобы трусы полоскать! — Сам иди в говне копаться! — Да мы все тут в говне копаемся, — флегматично заметил третий голос из противоположного угла, да так и потонул в какофонии идиотских оскорблений. Жан их почти не замечал: тихий вздох его отвлёк куда сильнее. Непривычный, чужеродный, зато отражающий прекрасно знакомое чувство разочарования. — Пойдёмте, — Викмар, не дожидаясь ответа, скользнул в проход подъезда. Здесь слабо позвякивала только застёжка-молния лейтенанта, но в ушах осадком гудели подтоны знакомых голосов. Он прикусил губу и засунул руки в карманы, так чувствуя себя немного безопаснее — вот опять надо за всех на амбразуру бросаться. Доказывать недоказуемое — что его привязанность мало-мальски объективна, и в этих козлах за стеной живо сознание. — Прошу прощения за моих коллег. Они бы помогли, но без представления, сами понимаете… “ — Ну пожалуйста, Гийом, я прошу за него прощения. Мы оба знаем, какая он свинья, но талантливая же свинья. Я обещаю, что такого запоя больше не повторится, я готов ручаться за него, правда, он… Гийом Беви, уходя в последний раз из сорок первого, надел чёрные очки. Жан готов был расплакаться, когда увидел в них отражение исковерканного бессмысленной мольбой и фанатичной верой взгляда — своего взгляда. Он больше не препятствовал: не знал, что сказать» Сателлит-офицер избегал отражения в очках Кима. В них наверняка не было ничего страшного — только свет мелькал от крохотных окон, но с таким багажом опыта и вид, и страх необъективны. — Ничего, — его голос терялся в скачущем дыхании и эхе, отстранённый. Но потом вдруг очутился совсем близко, играя мягкими, успокаивающими оттенками возле тяжёлой двери служебного выхода. Жану сил с лихвой хватало, чтобы её толкнуть, поэтому рукой по замку лейтенант Кицураги провёл сугубо номинально. — В каждом участке так. — В нашем — особенно, — он прищурился от ветра, прибившего ко лбу косую чёлку, и сразу пошёл к увязшей «Купри». То, что можно было принять за шелест листьев, донесло до слуха деликатное хмыканье. Которое, впрочем, было излишне — уж кому, как не Викмару знать о том, что сорок первый не для нежных ушек создан? Он тоже в своё время переводился. Только выпало оно на куда более трепетный возраст, и в двадцать шесть у него случился серьёзный приступ культурного шока. — Что здесь точно особенное, так это серьёзный подход к кардио, — лейтенант вежливо улыбнулся, а Жану потребовалось несколько секунд, чтобы понять намёк и сбавить шаг. Он виновато фыркнул. — Эффективно. Хорошей формой он не гордился, но и стесняться тут нечего — полезный бонус от терапии. Хоть какое-то преимущество в резких скачках кортизола. “ — ¿Aprovechas la depresión, hermano? — лицо Гарри, обрамлённое волосами, возникло неожиданно. Его страхующий хват штанги был непрошенным, но удобным, профессиональным, и Жан позволил себе опустить ноющие руки с шумным вздохом. — Ты тоже, я смотрю, — несмотря на усталость, он свёл брови на покрытом алыми пятнами и потом лице. — Пасёт от тебя за километр. Даже не хочу знать, чем. — И ты не весенняя роза. Гарри смеялся и говорил ещё что-то, но Викмар почти не разбирал слов: в висках стучало. Только когда металл лязгнул по металлу — штанга опустилась на подставку, он задумался о том, почему доверил запойному алкоголику свою безопасность.» — Думал, хуже будет, — сателлит-офицер несильно пнул колесо мотокареты, ушедшее в грязь совсем неглубоко. Лейтенант Кицураги смотрел на эту сцену с плохо скрываемым неудовольствием. Его любовь к груде металла была излишней, но на фоне безразлично затопленной сороковки Дюбуа уж лучше терпеть её. — Заднеприводная? — Да. — Шикарно, — поискав было глазами какую-нибудь картонку, Жан в итоге на это дело плюнул и забрёл в чёрную глину безо всяких шансов спасти туфли. — Вы газуйте, а я попробую толкать. Оранжевая куртка Кима уже наполовину скрылась за крохотной синей дверью, показывая, что инструкции излишни. Жан положил ладони на лакированный корпус. Над ним возвышалась кабина, где лейтенант нелепо поджимал колени, параллельно снимая «Кинему» с ручника. Тяжёлая груда запчастей пришла в движение, проснулась и медленно покатилась на сателлит-офицера. Он напряг руки, замечая, как натянулась на бицепсах ткань куртки, упёрся ногами, но всё пропускал каждый второй вздох. Так близко от него большие прямоугольные фары, пуленепробиваемое стекло, край прошитых листов железа, грубо прорезанный узор на шинах: огромная, безучастная машина — так близко. Так близко, что, кажется, он уже всё это себе представлял где-то на шумной магистрали: невообразимую силу, которая будет волной катиться на него. Жан сосредоточенно опустил глаза, почувствовав, как зарычал мотор под передачу «R», и сделал шаг вперёд, отвёл локти и оттолкнул мотокарету. Разбрызгивая глину, со свистом разжигая резину, она ворошила свежую колею, не сдвигаясь с места. Он поднял глаза, скребнув взгляд Кима, непроницаемый за двумя слоями стекла. Сверху вниз, тёмный, сосредоточенный и острый, как лезвие — Викмар мысли читать не умел, но был уверен, что на секунду там промелькнуло что-то такое же торжественное и жалостливое, как у матери гуманизма, если б она предпочла карете из драгоценных камней пердящую синюю полицейскую машину. Жан прижался щекой к стеклу, мгновенно запотевшему от дыхания, и толкнул «Кинему» снова. В несколько подходов лужу удалось преодолеть — теперь вместо недовольного бурления из-под колёс вылетал только скрип песчинок. Сателлит-офицер прислонился к крылу и отряхнул руки. Нагретый воздух быстро остывал в лёгких, и спина неприятно саднила, точно внутри что-то сжималось и прилипало. Но жаловаться не хотелось: после целого дня в штабе его словно выдернуло в настоящий мир. Множество одновременных ощущений на время притупило рецепторы, оставив одни вспышки света, кружочками мелькающие между дрожащих листьев липы. Ким легко спрыгнул с подножки — яркое пятно ветровки сразу же привлекло внимание, избирательное, как у кота или ребёнка. Линия плеч лейтенанта скруглилась в сутуловатую арку, естественную для его худощавой фигуры: он явно испытывал облегчение. Пусть каждая его эмоция десятикратно ослаблена, она имела свойство резонировать с чужими сердцами, разбухая в них до степени нормы, как в воде детская игрушка. От общения с Кицураги внутри не оставалось дыр, да и красть не приходилось — какая-то высшая степень душевного спокойствия. Или железная воля, которая рано или поздно сотрётся с водопадом искр. Лезть явно не стоит. Жан удобнее устроился на ободке переднего колеса. Рука Кима нырнула за край расходящейся молнии, во внутренний карман подкладки. Сигареты в таком носить удобно: даже дешёвая «Астра» не сломается. Как по заказу, аккуратный вытянутый цилиндр выскользнул между костяшками пальцев, рассечённый ими ровно напополам. Лейтенант несколько изменился в лице, когда посмотрел на Викмара — последнему оставалось только надеяться, что ничего страшнее семилетней депрессии и рубцов от оспы там не появилось. — Держите, — теперь из другого кармана появился платок с красной каймой, на который сателлит-офицер, очевидно, уставился с довольно идиотским выражением. Кицураги поднял ладонь к лицу и провёл фильтром по коже возле скулы. — Вот тут…немного грязи попало. — А, — бесталанно спародировал Викмар чужую лаконичность, принимая жест вежливости как будто с тем же чувством. Всё их общение с момента перехода Кима сводилось к акту странного перемирия — этот факт явно не нравился обоим, но в рамках специфичного стечения обстоятельств выбора не было. Даже Прайс их друг другу противопоставлял, поочерёдно измеряя изнурительно-тяжелым взглядом из-под густых бровей: в последнее время капитан вовсе имел вид того, кто принимает непосильное решение. Жан бы хотел, чтобы всё было просто, пусть только между ними. Но что можно сделать? Завести непринуждённую беседу? Он не решится. Ким никогда не отвечает развёрнуто, и если за своё уважение сателлит-офицер ручаться мог, то полагать схожее отношение к себе не находил достаточно объективным. Конечно, ударь ему моча в голову, Жан полез бы разбираться, но о нём высказывались слишком часто, чтобы до сих пор придавать значение мнению со стороны. Тем более, своё лейтенант даже не озвучивал. — Я прошу прощения за беспокойство, — Викмар стоял, лицом уткнувшись в ткань, но даже так вздрогнул: слишком тихий, какой-то…не такой тон резанул слух. Ненормальное сожаление до сей поры было присуще одному Гарри, а теперь и Кицураги говорит так, будто по его вине кто-то умирает. — Ничего. Мне не сложно, — платок вернулся к владельцу, предварительно вывернутый чистой стороной. Жан похлопал себя по карманам в поисках сигареты. Ким бесшумно затянулся и наклонил голову. — Спасибо. Жан нащупал картонную коробку и коротко улыбнулся лейтенанту. Ну вот, как будто даже полегче стало. Он наклонился к газовому огоньку, протянутому Кицураги, поджёг бумагу и в торопливой необходимости заглотил никотин. Тлеющий кончик подполз ближе, слетев на землю сероватым градом; совсем не так, как у Кима — тот стряхивал пепел часто, небольшими крупицами. Растягивал эстетическое наслаждение. А Жану нравилось подолгу удерживать дым в лёгких, выдыхать его быстро, отвернувшись в сторону. Красоты меньше, но, в конце концов, привкус кошачьей мочи на языках будет одинаковый. — Кстати, Гарри уже сказал? — Ким старался придать голосу небрежности, но в усилии, с которым надломилась хрипотца в голосе, не было ничего естественного. Если не очень длинная пауза — предел его терпения, то речь идёт о чём-то важном. Проскальзывала иногда нотка странной прямоты в том, как лейтенант обращался с людьми — сталкивался напролом, больше защищаясь, чем стремясь понять. С сиротами так частенько бывает, да и Жан встречал, безусловно, манеры более неприемлемые. Но сейчас жуткой казалась именно эта — как будто на него набросятся, если он не ответит. — О чём? — когда не знаешь, что произошло, лукавить сложно. Лицо Кима на секунду исчезло в белёсом тумане, но даже сквозь завесу смотрел он пристально. Викмар мотнул головой, выплюнув ставшую горькой струю дыма, задерживая взгляд на случайных предметах, как будто в голове у него существовал хоть один вариант. Кошмарных фактов, свежих, по крайней мере, не было; зато страхам Кицураги дал отмашку красным флажком с именем «Дюбуа». Жан видел его только утром, живым и даже трезвым, но Гарри хватит и нескольких часов, чтобы превратиться в груду мусора. — Что с ним? — резкий свист сквозь сжатые губы; напряглись не только мышцы, но и извилины — в разгоревшемся сознании возникали картины-полувоспоминания, срастались несуществующие причинно-следственные связи. Паника, загнанная в угол, заполнила всё внутреннее пространство, не смея вырваться наружу из-под обволакивающего слоя нейролептиков и самоконтроля. А вот беспокойство, неубиваемое беспокойство за последнего на свете говнюка, прекрасно отражалось и внешне. Сложно было понять эмоцию, которую оно вызвало у лейтенанта, да Жан и не стремился. — С ним всё в порядке, — Ким предусмотрительно сделал паузу, понимая, что на какое-то время Викмар останется сконцентрированным только на этой информации, усваивая её, как лекарство. — Но он хочет сменить напарника. На меня. Прайс не отказывает. Кицураги не был тем, кто подыскивает слова, но эти он произнести явно готовился. В голове сателлит-офицера остановилась вся жизнь. Зачем-то он засунул руку в карман, как будто хотел выкурить ещё сигарету, но оставил её в складках ткани. Посмотрел направо, налево, уделил внимание мелкой мороси на поверхности лужи — видимо, дождь опять занялся. Грязь…вот, сегодня Фишер жаловался на грязь, он всегда в это время года так делает. Бесконечно далеко. От чего? Что случилось? Да ничего… Гарри в порядке. Зонт забыл: он его всегда забывает, когда льёт и ветра нет, когда нужнее всего. В желудке заворошилась тошнотворная кислота, медленно накатывал странный холод. Мейн-стрит инородно шумела, фуры и машины летели к шоссе, исчезали: Жан насчитал пять и свернул расползшуюся душу в жёсткий, пульсирующий комок. Он не один — и с какого-то момента это становится худшим проклятием. — Не сказал. Решил сюрприз сделать, — медленно проговорил Викмар; почему-то теперь проще не затыкаться, чем позволять тишине прогрызать часы, снимая слои черепной коробки, как картофельную кожуру. Он поднял лицо к пятнистому свету, падающему через крону клёна. Непонятное, покалывающее ощущение тепла — оно всегда появляется, когда, кажется, природа из уважения должна держать траур. С годами понимаешь, что о твоём горе не знает никто, кроме тебя — ни птицы, ни продавцы в булочных, ни дети: ненадолго можно даже представить, что нет его вовсе. Только потом начинаешь в собственном рассудке сомневаться, забывая причину злости и грусти. — Я смотрел архивы, — Кицураги как-то беспомощно кашлянул, сгорбил спину под тяжестью осознания невозвратности слов. Ему не хотелось здесь находиться, и, пожалуй, он тоже жалости заслуживал. — Вы ведь служили в РГМ до того, как стали сателлит-офицером? Пятнадцать лет, для Вашего возраста…впечатляюще. «Видишь ли, мы с Гарри распереживались, не помрёшь ли ты без помощи гениального детектива». Жан смутно соображал, что придаёт словам иное значение — узел обиды затягивался у горла сильнее, ярче, но происходящее всё ещё существовало со стороны; может, это трусость, когда мечты сходятся к одной — исчезнуть. Словно через крутящуюся воронку, по спирали скатывались к глазам очертания позолоченных листьев с белым налётом. Что-то уже происходило в похожий день: массивнее «сателлита», значительнее Прайса, упорное déjà vu. На время оно перевесило другие ощущения. — Я когда в академии доучивался, лето такое же было, — в очках лейтенанта оранжевые блики пыли раскачивались, как волны. — Перепады давления жуткие, и погода…вот это. Головные боли не проходили, пришлось больничный брать, но я даже радовался, думал, к отцу съезжу. Он в Фобуре работал физиком-ядерщиком, потенциал видел в этой идиотской инициативе, которую пытались там соорудить. Ну и…случилось, что случилось. Матери совсем тяжело стало, пришлось её в санаторий в Сан-Батисте отправлять, а это недёшево, вот и вынужден был в девятнадцать начинать в патрули выходить. Кто-то и раньше вступает, но я достаточно давно в этом адском чане, да. Жан смахнул чёлку с лица. Она ударилась о ребро ладони, как птица. Если он и успел начать сожалеть о том, что поделился личным, то взгляд Кима окупил все сомнения — облегчение. И благодарность, от которой он отвык. Несмотря на сохраняющуюся толику беспокойства, лейтенант явно надеялся на худшее. — Во всяком случае, это достойная история, — он застегнул ветровку. Викмар отошёл от мотокареты. — Простите за неё. Вам ещё ехать, а мне дорабатывать день. — Конечно, — редкая улыбка появилась на его губах. Лейтенант протянул руку, и Жан пожал её, а потом вдруг оказался в коротком объятии, уважительном и не слишком крепком. — Всё нормально. Вряд ли мою депрессию можно сделать ещё хуже, — сателлит-офицер кивнул Кицураги, избавив последнего от необходимости говорить. Они друг друга поняли — ворошить нечего. Дверь «Кинемы» хлопнула. Огибая ямы, Ким без особых проблем выехал на асфальтированную улицу. Жан смотрел ему вслед, на синий удаляющийся прямоугольник. Легче? Он выдернул левую руку из кармана: в разжатой ладони на размазанном жёлто-коричневом пятне лежала раздробенная «Астра». Нихуя не легче.***
По столу расползались пятна кофе и чьи-то руки, бесконечные пальцы ползали по столешнице, не раз битые увесистыми папками. Иногда Жану казалось, что он — рыбка, к которой в аквариум суются все, пока она их не укусит. Сегодня не кусался — думал, что будет, но перед глазами нелепо чёткие сюжеты сменялись плотной ватой: он в деталях мог бы пересказать телефонный разговор Жюля, но о чём говорят Торсон и Честер, то и дело пихая его в плечо, понять не мог. Мозг выталкивал реальность, где не ориентировался, но в то же время лишние мысли о ней занимали его, такие глупости, мелочи, от которых ещё не получалось себя осаживать. Подозреваемый — Шарль Сент, утверждает, что в момент гибели супруги был в соседней комнате… — …Чес, на восемь? — Да, Пердишн, 33 А… …подозреваемый — Шарль Сент, утверждает, что в момент гибели супруги был в соседней комнате… — …акция по четвергам? …подозреваемый — Шарль Сент, утверждает, что в момент гибели супруги был в соседней комнате… — И караоке. …подозреваемый — Шарль Сент, утверждает, что в момент гибели супруги был в соседней комнате… К Прайсу надо сходить… …подозреваемый — Шарль Сент, утверждает, что в момент гибели супруги был… Жан со стоном положил голову на сцепленные руки, колпачком ручки надавив на висок, спрятался от электрических ламп. Сильно он не сокрушался, ожидая, что вот-вот придёт ужасная боль, выстрелит в голову; кровь, слёзы, сопли — привычно, но вот уже пять раз он читает одну строчку и полчаса мучается терпением, которому ни конца, ни края не видно. — Ты чё? — над ним склонилось тело, от которого пышило жаром обнажённой кожи — Торсон снимал верхнюю часть одежды ровно тридцать первого мая, вне зависимости от погоды, и ходил так до сентября. — Башка опять? — Нет, — Викмар откинулся на спинку, зажав Маклейну кисть, которую тот с писком выдернул. — Просто думаю, что придётся с Бердяевой и Прайсом разговаривать по поводу смены звания. — А. Дюбуа ж это, — Мак неопределённо махнул рукой в сторону угла, где обычно сидел Гарри. Жан повернул голову туда, к полупустому столу, который и не видел своего обитателя после событий в Мартинезе. Бедный стул-сирота стоял криво, едва удерживая равновесие без тушки сверху. Сателлит-офицер почувствовал удары по спине (больше по шее, у Торсона всегда прицел был немного сбит), и вдруг ощутил приступ головокружения. — Я, видимо, последним обо всём узнаю? — он отклонился от жалости, но сил на что-то, кроме саркастического смешка, не хватило. Вот, чего его не трогали последние дни. И смотрели странно — какая гадость. — Меня хоть высокохудожественно послали? Пошёл нахуй, Жан Викмар. Пошёл ты нахуй. Честер кисло усмехнулся и почесал нос. — Мы тут собираемся в ресторан сходить. Ты как бы…сам смотри. Отпуск Жюдит отмечаем, с ней бы потанцевать и в принципе…она тебя рада видеть будет. Но ты если что… — Хорошо, — Жан впился взглядом в веснушчатую рожу, за пару секунд прикинув, что он готов ей в любви признаваться, лишь бы домой вернуться как можно позже. — Я пойду. — Уверен? — казалось, Маклейн хочет попятится. Что-то испугало его в серых глазах: прозрачный цвет и неподвижные зрачки. — Мгм, — Викмар усмехнулся, обрывая зрительный контакт и устало потягиваясь. — Лето ебучее. Один остаюсь — вскрыться охота. — Ну иди тогда, — Честер успокоился, узнав привычного Жана. У последнего, конечно, видели какие-то шрамы на запястьях, но за давностью грешка, если только он был, все опасения сняли. Да и каких только больных тут не найдёшь, норма уже давно перешла границу общепринятой. — В восемь, Пердишн, 33А, «Касарика»…О, Жюд! Я тебе кавалера достал! У патрульного офицера ещё вздрагивали плечи, когда её с лестницы встречали криком через весь кабинет. Она тряхнула короткой стрижкой, быстро дыша после погони за резвым бомжом. — Честер, ну чего Вы опять прицепились, знаете же, — Жюдит в два шага присоединилась к их компании. Голос её был заговорчески-испуганным, будто все они должны оберегать Жана от какой-то неимоверно жуткой тайны. Он почти чувствовал себя виноватым в том, что не валяется на полу в истерике, узнав секрет. — Да все уже знают. Ты не против, если я приду на праздник? — Нет…нет, конечно, давай, — удивлённо-приоткрытый рот медленно растянулся в скромную улыбку. Викмар ответил такой же и сделал вид, что занят безумно важной сортировкой старых бланков по цветам. Троица над ним погрузилась в гробовое молчание, посещённая ступором, как лейтенант Кицураги — несколько часов назад. Уклад их жизни эта новость нарушала точно так же и, наверное, им тяжело было молчать последние пару дней; теперь стало тяжело говорить. — Получается, — героически начал Торсон, очевидно, сконцентрировав все силы присутствующих в себе, — теперь у нас вечеринка в честь развода? Да, потенциал никогда не собирался у него в голове, но сердце явно облачилось в храбрость для такого выпада. Мир снова пришёл в движение: Честер прыснул и нацелился кулаком в чужой пресс, Жюдит свела брови, панически краснея, жалюзи забились о подоконники в потоке сквозняка. Жан рассмеялся, сложившись пополам от неожиданности и не заботясь о том, чтобы унять ссору позади. Голоса закручивались в густые вихры над макушкой, белые силуэты выныривали в мерцании квадратной лампы и на миг почти обрели физическую форму грёзы открывшего дверь. Гарри Дюбуа застыл в проходе, когда на него обратились четыре пары глаз, когда на него посмотрела сущность, в которой лопались и отрастали связи, необъяснимые каналы «полицейской волны». Бедняжка, как растерянно он выглядел, как беспомощно — перед сатирической гримасой своего бывшего сателлит-офицера. “ — Вики, — наклюкавшись пилснера, Гарри не мог двух слов связать, поэтому всё повторял только одно — имя партнёра. Он плакал и со свистом сопел, голая спина блестела от пота, раздуваясь, как у кита, перед очередной судорогой. — Заткнись, — от слабости у него не поднимались трясущиеся руки, одной правой он вцепился в штанину Жана, которому приходилось держать его грязные волосы во время рвотных позывов. — Вик, — грязно-коричневая жижа стекала по стенке ванной к сливу: жечь утекала, остальное надо собирать руками и выкидывать. — Заткнись нахуй, — он наклонился к свежему пятну, пахнущему кисло-сладким, полупереваренным фастфудом, чтобы проверить, нет ли кровавых прожилок в этой субстанции. Час? Два? Сколько уже они тут сидят? До этого ещё в такси… — Вик, — у него в горле бурлили слёзы и порция жгучего желудочного сока. В стеклянных глазах закупорился страх, неподдельный страх смерти и того, что всё вдруг исчезнет. — Вик, — Викмар потянулся к душу, включил воду, быстро перекинул крупные остатки еды в раковину, чтобы позже убрать, сжал зубы и направил струю на волосы и лоб Дюбуа. Его болезненные стоны поутихли, когда Жан стал массировать виски и кончики ушей. Долбоёбом Гарри был не из-за того, что пил. Долбоёбом Гарри был из-за того, что игнорировал панкреатит, цирроз и ишемическую болезнь. Жан откинулся на белую панель стены, отогнав от плинтуса мокриц. Он уже высказал всё, что можно, обругал Дюбуа всеми известными матами, пока тащил по лестнице, пока раздевал и усаживал, но тот так мало походил на взрослого человека и так много — на ребёнка, что чужая злость от него отталкивалась и неисполненной ответственностью рекошетила в Викмара. Не уследил, хотя говорил, говорил тысячу раз. — Вики, — Гарри задыхался, простирая руки в пустоту, которую не мог идентифицировать, скулил, разбрызгивая воду по стенам. — Не уходи, не уходи, Вики, не уходи, не уходи… Его налитое кровью лицо опасно наклонилось вниз. Жан поймал подбородок, удерживая вторую руку между лопаток, плюнув на то, что всё мокрое тело навалилось на его домашнюю футболку, влажные пятна тёмно-серого цвета скатывались к животу. Он дрожал от усталости и холода, бессильно опускаясь на колени, на уровень Гарри, продолжавшего звать его. — Куда я денусь. Это же моя квартира, — едва ли его понимали даже наполовину, но Дюбуа хотя бы замолчал. Сателлит-офицер вздохнул. — Давай мыться, Гарри.» Он быстро проскочил мимо, едва уловимо гаркнув «Привет». Что-то его встревожило — но ведь это теперь не забота Жана, верно? Нельзя сказать, чтобы это совсем не приносило облегчения. Не радовало — вот и всё, потому что изначально такого существовать не должно.***
Конец дня наступил плавно, затёк под веки надтреснутым светом сети фонарей, и, весь рассеянный, стал слишком объёмен для восприятия. Может, оттого, что Жан заранее закинулся обезболивающим, а от него накатывала сонливость; может, оттого, что у Трента в мотокарете печка херачила будь здоров; может, ото дня, щедрого на эмоции, но на парковке возле кафе Викмар ощущал себя совершенно ватным. Прислонившись к двери, он потёр глаза и зевнул, в отдалении слыша чужие шаги и голоса. Даже лучше, если он подойдёт чуть позже остальных — не станет слушать, как Торсон нелепо ругается с администратором зала по поводу брони, как требует ещё один стул, как пристаёт с вопросами к официантке… Конечно, их работа предполагала отсутствие чувства стыда, но получать убийственные взгляды вместе со всеми не хотелось. Да и вообще ничего не хотелось, в разной степени. Капоты оставленных позади мотокарет изрезали стилеты почти закатившегося солнца. Жан отступил от них, ныряя за прозрачные двери с белыми наклейками акций. Странно, будто в герметично закупоренной бочке — здесь играла музыка, а снаружи было совсем тихо; контраст почти вводит в транс, поэтому становится совершенно всё равно, к какому столу ведёт официант, что выкрикивает Честер, почему парню с тромбоном обязательно стоять над ухом, и для кого, наконец, требовали дополнительный стул. Викмар наклонился вперёд, смазанной мыслью пробегаясь по меню, и только теперь остро почувствовал тошноту, неприятную, нервную, которая ползёт по хребту и хватает за шею. Ориентируясь не по левому столбику, а по правому, с ценами, он выбрал рыбу, которая менее всего вызывала отвращение — хоть что-то в его желудке должно сопровождать утренний круассан и кофейную жижу. За заказами остальных он не следил: только автоматически напрягся, пока Гарри, в другом конце стола сидящий, не добавил слово «безалкогольный» после «коктейль». Хотя это было излишне: рядом же Кицураги, с большим рвением призревает Дюбуа. Не совсем ясно, смотрел ли последний на лейтенанта безотрывно по собственному желанию или из-за того, что всеми силами не хотел встречаться взглядом с бывшим партнёром. Лицо Трента, выскочившее вперёд, заслонило Жану всю картину: он без особого сопротивления поддался его болтовне, откидываясь назад и даже внимательно слушая рассказ о том, как прошёл день рождения Микаэля. Мать того вечно старалась не подпускать отца к сыну, но Хейдельстам в вопросах ловкости походил на ртуть, затекая в любую щель — особенно если дело касалось тех, кого он любил. Уголок его губ мягко опустился, углубляя невинно-уязвимую морщинку, и очень скоро плавная речь перестала иметь какое-либо значение. Для самого Трента тоже — Жан уловил несколько совершенно бессвязных оборотов. L'amour. Викмар прижал к губам влажный край бокала, смыв белым вином дымку с запотевшей от холода стенки. Он зажал кисловатый алкоголь языком, запуская в лёгкие глубокий глоток воздуха. Всё вокруг едва заметно блестело фальшивым золотом, тёплыми обрывками потали. Так чинно и благородно: Торсон даже надел рубашку (пара расстёгнутых пуговиц не в счёт), а напарник его достал где-то гадкого вида зелёную бабочку. Оба, правда, держали ножи в левой руке, зато вилками в правой загребали внушительные куски, то и дело подкидывая их в чужие тарелки. Они великолепно, для такого хаотичного способа, справлялись с задачей сделать трапезу равномерной, но раз Жан-таки углядел, как Честер, подмигнув, протянул самому Викмару последнюю брускетту, а Мак, поморщившись, положил Дюбуа подозрительного вида варёную морковку. Беззлобный мстительный жест. La compassion. Жюдит была тихой, даже когда праздник касался её самой: Жан теперь понял, какой большой фарс они все разыгрывали сегодня на краю бездны, которую каждый боялся назвать надеждой. Никто не понимал, что куплено ценою привычной жизни, но они, по крайней мере, стояли лицом к этому холодному рассвету, а патрульный офицер вынуждена была ждать в неведении. Она знала, что может вернуться к руинам. Но у неё слегка зарумянились щёки и мечтательно блестели глаза, пока шея покачивалась в такт повторяющемуся джазу. Песни перетекали друг в друга, о любви, о красоте и богатстве — о том, чего большинство никогда не знало и не узнает, но, слушая, о том забывает. Женщины делают это особенно хорошо. И даже если Жюдит сама была тенью, все они прятались в её тени. Когда в середину зала, на импровизированный танцпол, стеклись фигуры, она подняла на них неподвижный тоскующий взгляд, и улыбнулась против света. Какой идиот назовёт «лошадиным» лицо такого терпеливого, самоотверженного существа? Чтобы не видеть чужих глаз, недостаточно закрыть собственные, но когда вас двое, остальных не так много. Жюдит не сказала, что она удивлена — нетерпение было сильнее, и подала руку. Серебристое платье не прятало её широких плеч, её сильной спины, но скатывалось оно на женские бёдра, обнимало мягкую линию живота и тёплую грудь. Всё это было частью неземной, непонятной композиции; этому не было стандарта и нормы, манящей светотени и другому дыханию. Жан замер — Жюдит прижалась к нему, больше обнимая, чем танцуя. Он подхватил её локти и положил руки выше талии, ободряюще улыбнувшись, когда они качнулись в угоду музыке. Она всё равно казалась грустной. Потому что знала, что, как бы крепко она не держала, в её руках, в её объятиях уже бывал один покойник. L'autodiscipline. Смеющиеся голоса накатывали, как волны, пока все собирались расходиться, до этого сцепившись в плотный комок. Жюдит ждала мужа, Трент в красках описывал, какой важный эксперимент в условиях Серости будут проводить сегодня ночью, Честер хлопал по бокам подмёрзшими ладошками, а Мак рассказывал какие-то жуткие анекдоты. Жан курил чуть в стороне. Поодаль стояли и Ким с Гарри. Не настороженные, но и не расслабленные. Викмар опустил глаза, вдруг обожжённый обидой. Если действительно Гарри не помнит, если он не помнит даже о той ответственности, которая лежит перед ним за силу, ему предоставленную, помнить будет Жан. Неважно, что ему скажут за дверью кабинета: он пойдёт туда с твёрдой уверенностью, ощетинится так же, как Дюбуа — у него тоже есть зубы и когти. Крыло «С», их «кровавый» спецотряд — лучшее, что вышло из его детских душевных порывов, его маленькая, корявая мечта, и, если потребуется, он за неё на расстрел бросится. Сам. Компания двинулась по сторонам, помахав вместо прощания. Жан повернулся в сторону небоскрёбов, за которыми прятались старые девятиэтажки. Ветер нёс вдоль пустого проспекта пену одиноких облаков, лунно-жёлтую, и мгновенно смывал остатки полухмельных, смелых и искренних стремлений. Кицураги прошмыгнул мимо него, остановился возле мотокареты и ненавязчивым, но прямым жестом махнул на неё, предлагая сесть. Викмар покачал головой, вежливо протянув лейтенанту руку и упустив тень, мелькнувшую слева. — Пока, Жан, — он обернулся, оборвав немое прощание, на голос Жюдит. Она уже была рядом, без промедления и жеманства прижалась прохладными губами к рубцам на щеке. — Пока-пока, — она уже убегала, спеша спрятаться в тёплый салон. Из двери высовывалась косматая голова её супруга с выражением шутливой ревности. Официально в Ревашоле не женились, но когда дома всё хорошо, все вспоминали, как называть вещи своими именами. Викмар отвернулся и окунулся в собственное отрицание. Гарри стоял под пыльным фонарём, в луче запутанного света, зажигающего его волосы и баки нечёткими бликами, едва заметной паутиной проседи. Он не улыбался, пах одеколоном и твёрдо стоял на ногах, поджав к туловищу сильные руки. В трезвом выражении его глаз поднимался туман размышлений, близких к мечтаниям, за ним — что-то неприкосновенное и далёкое, та часть души, которую Жан никогда не мог достать, хотя был напарнику ближе остальных. Викмар хотел бы наблюдать эту искру и теперь. Но не соврал бы, скажи он обратное. Если Гарри заговорит, если Жан узнает, что вынужден потерять, он этого потрясения не вынесет. — Что? Тебя тоже чмокнуть на ночь? — наждачная твёрдость вывернулась из горла, и когда сателлит-офицер усмехнулся, казалось, сплюнет кровь. Это механизм защиты и инструмент саморазрушения: грубость. Дюбуа опустил плечи, чуть сощурился: распознал отсутствие злобы, мысленно потянул занавесь оболочки. Но Жан сделал шаг вперёд, выстраивая стену, которую они когда-то разрушили. Так будет лучше. Не ему. — Доброй ночи, — он кивнул Киму и хлопнул рукой по плечу Гарри, а потом удалился в темноту переулков. Сердце не шумело в ушах — даже на запястье оно едва ощущалось. Может, так незнакомо спокойствие? Мысли истёрлись под подошвами, потихоньку утекая бензиновыми разводами по мокрой россыпи тротуара.***
¿Cómo quedan, Señor, durmiendo los suicidas? Ключи звякнули по тумбочке, растребушив молчание квартиры. Не бросился с моста — а ведь наверняка кто-нибудь нервничал, вспоминая, каким путём Викмар домой попадает. Значит, ничего страшного сегодня больше не произойдёт. Он приложился горячим лбом к декоративной кирпичной кладке на стене, глухо постанывая от какой-то неудобной идеи, крутящейся в голове — жизнь явно отравляла, но понять, в чём она заключалась, не выходило. С ним и раньше случались «диссонансы настроения»: при полном кажущемся спокойствии — тревога. Он наворачивал круги, наворачивал, наворачивал себя без хлеба, и в зеркалах улыбок видел себя ещё более больным. Больным надо пить таблетки, но у Жана сейчас явно все колёса отвалятся, если вдруг встретятся с вином внутри. Кроме того, не сказать, чтобы он с фанатизмом относился к лечению: с каждой декадой к нему всё менее подходили слова «благой мотив», а стрелка весов поворачивалась в пользу «клинических исследований». Нормальный сумасшедший бы отказался. У Викмара в анамнезе стояла «склонность к самоповреждению». К чёрту. Скользить по проторенной колее можно и собственными силами. Закипел чайник: Жан к нему на носочках подошёл, плеснул кипятка в кружку, с утра грязную, и в тёплой квартире поёжился. Наверное, на уличной одежде занёс зябкую ночь. Отрывистые усилия сознания угасли после редких конвульсий, уступив мышечной памяти. Бесформенная голова повисла на плечах, позволяя сделать с собой, что угодно, погружённая в мир переплетённых узелков. Сквозь решето дырявого разума едва проходили сведения о том, что Жан пошёл в душ, но зато горячая струя, ударившая по спине, напомнила о том, как легко вылепить из его тела что угодно. Достаточно пара и пары рук. Элементарные метаморфозы — несложная наука, но к нему прикасались до её изучения. Он — образ и подобие того, чего больше нет, уникальный чертёж последней станции, с которой пути уходят в никуда. Распаренные рёбра вспотели и покраснели, ходя ходуном от жизни, а не от бурления бульона, как свиные. Он по эту сторону границы, опускает ноги в махровое полотенце. Натягивает ткань, в которой спали, как спать может только живое существо, цепляется локтями за дверные косяки. Пульс стучит на небритой шее. Жан тряхнул важными волосами, как лошадь, и, сопровождая шаги шлепками босых ног, вернулся в коридор. На домашнем горела зелёная лампочка. Он положил руку на пластик и ковырнул ногтём шов трубки, повернул колесо и набрал номер с листочка. Едва дыша, в ожидании детского чуда, Викмар слушал гудки, гадая, заигрался ли он в невидимку. — Лючия Капийес, — у девушки был уставший, скромный голос, чуть напуганный поздним звонком. — Здравствуйте. Это Жан Викмар, простите за беспокойство… Я хотел перенести приём на понедельник, если можно, или вторник. — Конечно, в восемь есть окно, — она выдохнула воздух носом, чуть сопя из-за того, что зажала трубку плечом и придавила шею. На фоне царапнула ручка. — Можно узнать, что у Вас случилось, Жан? Самочувствие стабильно? — Да. Просто предвидится завал на работе. Разборки с отделом кадров, всё в таком духе. — Ах, вот оно что… Это нервный процесс, но мы с Вами всё поправим, — энтузиазма в ней было немного, но добрых намерений полно. Викмар облокотился о тумбочку, прикусив губу и кивая пустоте, когда ему повторили время приёма. Тяжесть и облегчение противотоком свозили от живота до черепа. Хотелось плакать, бесконечно плакать от того, что всё безумно просто. Стресс на работе — это называется так, и дальше ничего не стоит; неопределённые изменения в графике, форме отчётов и зарплате. Конечно, это выматывало. Его щёки и глаза оставались сухими. Даже болезненно разгорячились, повисли на прохудившемся шнурке усталости. Жан твёрдо стал на ноги, ощущая себя гораздо увереннее после расстановки приоритетов такими, какими желал их видеть. Он не хотел искать сложного пути, разбирать их запутанную ситуацию с Гарри, с Кимом и остальными тридцатью лысыми чертями. Он спать хотел. Недопитый чай обвинял его в рассеянности и непоследовательности, но Викмар проскочил кухню и проскользнул в собственную спальню, как вор. Света он не включал, на ощупь скидывая комок покрывала с кровати, словно боялся потревожить нечто, его преследующее или ожидающее. Тихо и осторожно, чуть замедленными движениями, он опустился на спину, с удовольствием даже перекатился на бок, надрывисто дыша от мстительного расправления утомлённого позвоночника. Закрыл глаза. Неопределённый шум тихого дома пронизывал комнату: подлетала с шелестом балконная занавесь, поскрипывали пол и мебель, за рядом стен едва вибрировало чьё-то апноэ. Мирная, но совсем не ритмичная симфония, ни единого сердца, к которому можно присоединить биение, ни вздохов, кроме собственных. Поползновение волос, ворочание подушки, глоток воды, поход в туалет, глоток воды… Воспоминания о бесчисленных бессонницах слились в одну ночь, разбивавшую голову непомерно громкими ударами сердца, под которыми лопались сосуды. Нечёткая форма раздражения чесалась изнутри, покуда её подстёгивала паника пролетающих минут. Жан с флегматичным настроем лежал в куче сбившегося в жгуты постельного белья, не порываясь его расправить, и тупо смотрел на точку в потолке. Замедленная реакция превращала вспышки эмоций в приглушённые, отдалённые отзвуки — рядом с ним, в нём как будто не существовало ничего. Не сказать, чтобы он испытывал много, но это многое явно испытывало его, и чем дальше простирались границы терпения, тем необъятнее становилась ясность его положения. Фактическая ясность, даты, данные, изображения на сетчатке; все разы, когда ему лгали, вся сложная, последовательная схема, в конце которой он остаётся один. Видимость обратного легко рассеивается после прощания у ресторана. «Сам виноват» Да кто ж говорит, что нет? Жан сел на постели, растворяя широкие зрачки в лиловой темноте. Штора перед балконной дверью всё ещё призывно развевалась, окаймлённая красноватым светом. Викмар протянул руку к тумбочке, пошуршал блистерами, пока не подтолкнул к себе картонный прямоугольник пачки сигарет. Гофрированная прокладка задралась, когда он вытаскивал одну «Астру», и Жан пихнул её обратно бесцеремонно. Утром приведёт всё в порядок, а то там ещё упало что-то… Викмар накинул форменную куртку на плечи и сжал между губ сигарету — она почти сразу прилипла к густой слюне, и выпасть не стремилась. Жан босиком вышел на ледяной кафель. Над ним расправилось песчаное марево, светлая, непрозрачная ночь. Небоскрёбы Большого Порта вырезались голубоватыми силуэтами, улицы блестели, чуть отражая желтизну дымки, Ревашоль убегал вдаль, не стираясь, как днём. Похоже на конец света. Знал Викмар одного человека, которому понравилась бы такая картина. Что бы он сказал? Жан поджёг сигарету и нахмурился, зная, что воображение причинит ему боль, но остановиться просто не мог. Что бы сказал? Иногда он бывал даже странно-ласков, если начинал рассказывать об Апокалипсисе, предлагал поступки, которые можно совершить только на пороге смерти — поразительно, что порой это были проявления любви, то, что люди признают настоящим сумасшествием. Викмар, наверное, не столько не был согласен, сколько всегда пугался мыслей о конце всего. Многие так хотят жить. Убивают, крадут, работают — погибни это муравьиное усилие разом, хлопком вселенной, окажется, что не было смысла, большого и важного смысла. Если, даже на миг, Жан перестанет верить в него, то потонет в бесформенном гневе: гибель отца станет просто смертью. Несостоятельностью коммерческой составляющей предприятия. Сорок первый от того же пострадает. Жан смотрел на полыхающее небо, на горячий горизонт, на распускающиеся огнём звёзды, и в голову пришло всё и сразу: детские книжки, отцовские рассказы, смутные воспоминания, выползающие бесформенно и исчезающие только наполовину. Отец тоже говорил о тепловой смерти вселенной, о расширении Серости, взрывах и толчках нейтронов — он вообще первым заговорил с сыном о смерти. Иногда в его глазах появлялась страстная отчуждённость, а Жану страшно было сказать, что он боится его потерять среди череды теорий, и просто дожидался, когда он вернётся. Однажды не вернулся. И Дюбуа не вернётся, с той разницей, что для этого ему не пришлось умирать. Жана пробрало холодным ужасом послевкусия необратимого события: «прежде» не будет никогда. Его сердце уже переворачивалось, и все россказни о «новых началах» остались враньём. Фениксы — просто сгоревшие курицы. Он видел, что его руки вцепились в железные перила, до побеления врезались в ржавчину, всё содрогнулось в судороге, словно из него вот-вот вылетит жизнь, как комок шерсти из кота. Вылетит всё сдержанное, всё, что не нашло выхода днём, на участке. Он так хотел плакать, что-то внутри него невыносимо засыхало, что-то гнило, пуская корни — отвратительный защитный механизм. Хоть одна слезинка доказала бы, что он ещё как-то блять метафорически, сука по-настоящему жив. Он упёрся пяткой в кусок арматуры, напрягая лицевые мышцы до упора и нависая грудью над пропастью Джемрока, между медным маревом и темнотой с фонарными проблесками. И с отстранённым ужасом подумал, что нет ничего. По нему рубанула гильотина, это верно, но всё, что осталось — только оторванная голова с пустым выражением: даже глаза не отражали эмоций; глаза не были мокрыми. Они были серыми. Жан смутно ощутил, что пошатнулся — а, может, просто передёрнулся? Как эгоистично до последнего верить, что выброшенное выброшено несправедливо.***
ПОЛИЦЕЙСКАЯ ВОЛНА: Ты просыпаешься от ощущения падения. БОЛЕВОЙ ПОРОГ: Ты вспотел и тяжело дышишь. ПОЛИЦЕЙСКАЯ ВОЛНА [Легендарно: Провал]: Ты понятия не имеешь, что это было. ЭНЦИКЛОПЕДИЯ [Сложно: Успех]: Данный феномен носит название «гипнагогическое подергивание». Во время сна замедляется дыхание, сердечный ритм, кровяное давление падает и находится на низком уровне на протяжении всего сна. Гипнагогическое подергивание происходит из-за сильного утомления, хронического недосыпания, истощения организма или стресса. ВОСПРИЯТИЕ (СЛУХ): По мере того, как ты успокаиваешься, яснее слышишь, что в соседней квартире включено радио с интеризолярными новостями «В запуске ядерной бомбы в условиях Серости стало сюрпризом то, как силён был взрыв, как долго он длился, и насколько губительно было его воздействие на спутники, которые, пролетая через зону испытаний, умирали» ПОЛИЦЕЙСКАЯ ВОЛНА [Легко: Провал]: Дрожь пробирает тебя до костей при упоминании спутников — но на миг, всего на миг, ты ничего не успеваешь понять ЛИМБИЧЕСКАЯ СИСТЕМА: Тьма вновь засасывает твоё тело, Гарри-мальчик