63

      Вечер кажется каким-то почти даже уютным и безопасным настолько, насколько это возможно рядом с ним. Мы в лесу недалеко от посёлка и, благодаря моей странной новой знакомой, я узнал об этом месте. Здесь пушистые ели друг к другу растут так близко, образуя своего рода хоровод, тесно сплетаются друг с другом лапами, и полянка закрыта, что кажется, будто это отдельный от остального мира кусочек реальности. Сверху накрапывает мелкий блестящий снежок, ветер размазывает по лесу аромат дёгтя дымом из чьей-то печи, издалека слышно стихающие, вечерние звуки посёлка и лай собак, но мы здесь будто в своём маленьком убежище. Удивительно, что даже такому, как Ромка иногда хочется заняться чем-то вот таким детским и невинным, как постройка снеговика. Рад, что прогулка с ним это не выбивание из детворы денег или вооружённое ограбление. Получается у него, конечно, не очень, но всё это бросает меня, как на американских горках, потому что с ним я всё время напряжён. С момента нашего знакомства страх сидит внутри, будто лезвие ножа и стоит дёрнуться неосторожно - оно прикончит. Хотя парень кажется безопасным и почти даже приятным человеком сейчас, когда глядит на то, что получается. — Неровно получилось. - Хмурится, глядя на поставленный своими руками второй большой ком, «туловище» снеговика и я тянусь прихлопнуть снег по краям, чтоб этот квадрат больше напоминал круг, но мой новый приятель вдруг вынимает из кармана своей куртки нож и, легко щёлкнув им, начинает срезать у квадрата острые углы. В моей вязаной шапке, в которой всегда немного прохладно, мне становится жарко от адреналина. Просто глядеть на него вот так, осторожно и с сосредоточенностью вырезающего снеговика, и стараться не думать о том, как ловко он управляется с лезвием, как буднично это для него. — Часто ты... - Давлю из себя, просто чтоб не позволять себе погружаться в собственные мысли глубже. Туда, где сознание рисует десятки ужасных сцен моего убийства этим самым ножом, одна из которых, где Рома решает не лепить снеговику голову, а использовать мою. Пожалуй, сейчас даже воспоминания о жутковатой Алисе кажутся более приятными. - Часто ты снеговиков строишь? — Чаще крепости. Так, по приколу, когда заняться больше нечем.       Неожиданно слышать от него такие новомодные словечки, как «прикол». Неожиданно и приятно, это делает его больше похожим на обычного человека, но ужас от простого нахождения рядом и бессмысленного глядения в его спину не исчезает. — А в прошлом году мы с Бяшей построили горку для малышни. Ты бы видел, она была шикарная. Потом ещё его мама принесла горячей воды, чтоб скользко было. — Здорово. - Бормочу, не в силах представить себе его делающего что-то такое великодушное для детишек. Совсем на него не похоже. Что-то на секунду даже оттаивает внутри, но быстро снова покрывается плотной коркой толстого льда, потому что Рома ударом кобры вонзает нож нашему снеговику туда, где по моим соображениям должен был быть желудок, и отправляется куда-то. Я зачарованно гляжу на торчащую рукоятку ножа, силясь выбросить из головы сравнение себя с несчастным снеговиком. Обычный кусок металла кажущийся сейчас чем-то запредельно опасным и леденяще дурным. Под рёбрами, глубоко в желудке что-то неуютно болит, тянет, будто нож и в самом деле вонзили мне в живот. Опасливо, я протягиваю руку, чтобы убедить себя в том, что оружие самое обычное, не уничтожит меня само, без хозяина, что нет ничего страшного ни в нём, ни в самом Роме, до тех пор, пока я не сделаю что-нибудь, что ему не понравится. Как трогать мясорубку - она не причинит мне вреда, пока я не начну крутить ручку и не суну внутрь пальцы.       На рукояти тепло от его руки ещё не остыло и нож в ладони кажется даже живым. Удивительно отмечать для себя факт того, что этот пацан тоже, как я, тёплый, живой. Возможно он и сам, как я, чего-нибудь вот так же боится, но представить это слишком сложно. Стоит услышать его рядом, я одёргиваю руку, как от огня, но он этого не замечает. Рома же не разозлится, если узнает, что я трогал его нож? Опасность теплит мне пальцы. Он опускается на корточки и что-то делает внизу, пока я всё рассматриваю нож и струящийся от Ромы тонкий голубоватый дымок, омывающий меня, его, снеговика, стелющийся всюду едким ароматом жжёных листьев. Неумолимо он впитывается мне в одежду, словно отмечая меня его, Роминым другом. Мы сегодня целый день почти самые настоящие друзья. Бяша заболел и мы остались вдвоём. Мы вместе ходили в столовую (он назвал меня педиком за то, что я съел сосиску), нам даже разрешили вместе сидеть, а после Рома потащил меня передавать нашему другу домашнее задание и это было неожиданно и приятно. В прошлой школе у меня не было не то что друзей, не было даже тех, кто вообще вспомнил бы как меня зовут на самом деле. Не «четырёхглазый», не «водолаз» и не «очко». Удивительно, я привык к тому, что именно такие, как Рома и обижают других, выдумывая обидные прозвища, но он меня совсем не дразнит. Понимаю Семёна - стоит ощутить эту пьянящую безопасность, эту власть, когда ты сам, - тот, кого боятся другие, остановиться уже невозможно. — Смотри. - Ухмыляется Ромка и поднимает на меня глаза. От такого неожиданного зрительного контакта в животе снова появляется это чувство опасности и адреналина, наливающееся болью в желудке. Этот фантомный нож тем отчётливее ощущается внутри, чем шире острыми зубами улыбается его хозяин. Будто, если он долго будет смотреть на меня, поймёт, какой я на самом деле слабак. — Что? - Я опускаю глаза и замечаю, что внизу у нашего снеговика красуется теперь дополнительная продолговатая часть над двумя большими еловыми шишками. Рома покатывается со смеху, видя мою реакцию, а я буквально ощущаю, как нагреваются кончики моих ушей. — Нравится? - Спрашивает он и в шутку толкается, а мне кажется ужас внутри меня от этого лающего смеха начинает понемногу рассеиваться внутри. О чём я думаю? Он точно такой же мальчишка, как я, не какое-нибудь чудовище и вовсе не съест меня, если я скажу глупость. — У меня больше. - Улыбаюсь я, когда товарищ пытается скатать из снега какое-то подобие головы, но получается у него снова не очень и «голова» больше похожа на пирамидку. — Мечтай. У него, видал, какие шишки? — Главное не шишки, а "морковь". — Так и знал, что ты в морковках разбираешься. - Ухмыляется он, после чего я всё-таки набираюсь храбрости, чтоб метнуть ему в плечо снежок. Он замирает, выпрямляется и смотрит на меня. Глядит неопределённо, так что и весь задор из тела вдруг попадает, а я вдруг вспоминаю кто он такой и осознаю что наделал. Ощущение ножа тянет под рёбрами и холодит. Я рассматриваю его лицо, пытаясь прочитать выражение и прикидываю, успею ли убежать, если он выхватит настоящий нож снова. Но он только подхватывает свою кривую снежную пирамидку и легко швыряет в меня, размазав снег по моим брюкам. С этим мокрым снегом и резко отступившим ужасом, накатывает необъяснимая жгучая радость и задор, от которой я всё-таки набираюсь смелости собрать ещё одну горсть и между нами завязывается ожесточённая снежная перестрелка, так что в своей прохладной шапке я снова успеваю немного ужареть, а бледное зимнее солнце успевает закатиться за ели, оставив нас на этой полянке в вечерней темноте. — Ты совсем не умеешь играть в снежки. - Замечает он. Такой же улыбчивый и покрасневший. — Да я раньше и не играл. — Твои друзья из города разве не любят играть? — Да ну... - Неопределённо отвечаю я, чтобы избежать неприятного признания в том, что друзей у меня пока что не было. Что, если узнав, какой я на самом деле неудачник, Ромка поймёт, что то, что я ударил Семёна было случайностью и на самом деле я совсем не тот, кто заслуживает быть в их «команде Вольтрона»? Чтобы увести разговор в сторону я вспоминаю то, что случайно узнал. — Значит, тебе нравится Полина? — Ну, это... — Нравится, как в кино? - Спрашиваю и заглядываю в его лицо. Оказывается, он меня немного ниже и тоже умеет смущаться, прямо как сейчас. Мне никогда никто ещё не нравился, так что вопрос вызван скорее любопытством. Все мои знания о любви ограничиваются мамиными сериалами по телевизору и тем, что я помнил об их с отцом отношениях. Кажется эта материя слишком сложна, чтоб в нашем возрасте человек мог её постичь. Вся "Санта-Барбара" не уместится в одном шестикласснике. — Она не такая, как другие девчонки. Она... - Он задумчиво вытаскивает из пачки ещё одну сигарету и закурив, снова пытается скатать голову для снеговика. Голова это, конечно, не так важно, как то, что ему уже слепили. — С ней интересно и она читала много умных книжек.       Я тяжело вздыхаю, пытаясь понять что это такое - когда девочка нравится. Трудно представить это на том лишь основании, что девочка много читала, потому что я и сам много читал. Мне всегда казалось для чувств есть более определённые и чёткие основания. В городе я знал многих девочек, которые читали даже больше меня и Полины, но ни одна не нравилась мне. — И что, тебе хочется её защищать? — Иногда, кажется, что мне самому от неё нужна защита. Так страшно, знаешь? Показаться перед ней глупым, не понять что-то, о чём она говорит или того хуже: напугать.       На ум невольно приходит ощущение рядом с Алисой. Этот адреналин и восторг, опасность и интерес, почти детский, будто она олицетворение праздника. Но это вовсе не похоже на что-то что я мог бы назвать нежными чувствами. — Как же ты понял, что это симпатия, а не простой интерес? — Когда она рядом... - Он глубоко затягивается сигаретой подбирая слова. Сразу понятно, что выражение мыслей даётся ему немного хуже других. Не потому что глупый, а потому что стесняется того, что в принципе что-то чувствует. - Кажется, что у меня болит сердце. Не сильно, правда, как будто иголка внутри и что только Полина решает жить мне или умереть и, если захочет, сунет эту иголку поглубже, чтобы совсем меня прикончить. — Вот как. - Я убираю нос под воротник и смущаюсь того, как думал о Ромке, будто он бы вот так говорить и чувствовать не смог. — А тебе когда-нибудь кто нибудь нравился? - Он катает в пальцах сигарету и будто раздумывает над тем, чтоб достать ещё. Волнуется? — Не знаю.       Снег начинает усиливаться и сверкает слабыми отблесками в свете последних лучей уходящего холодного солнца. Наш снеговик наконец получает свою заслуженную голову и переливается, как ёлочная игрушка. Угольком от окурка Рома рисует ему рот и глаза, а я всё обдумываю эту мысль об иголочке и что-то не даёт мне покоя. — Ты когда-нибудь был в городе? — Да. Ездили покупать телефон. Почему ты спрашиваешь? — Много ли ты знаешь умных девочек, кроме Полины?.. — Я... Да нет. Она такая одна. - Честно отвечает он и мысль внутри меня будто бы оформляется. Она нравится ему потому что лучшая из тех, кого он знает, но он знает слишком мало девчонок. Потому-то эта самая «иголочка» не показалась мне и близко чем-то похожим на то, о чём я читал в книгах. — Ну что, пойдём домой? - Спрашиваю, а Рома будто в лице меняется. Не хочет? — Давай ещё немного погуляем, а то дома снова заставят делать домашку. - Хмурится он. — Хочешь я помогу тебе с уроками? - Спрашиваю, а потом сразу становится стыдно за то, что поставил под сомнение его способности, но Рома качает головой. — Да не, я... - Он снова выглядит так же как пару минут назад, когда не мог выразить словами то, что думает. — Ром, ты... - говорю тихо и осторожно делаю шаг назад, будто боюсь, что он сейчас меня ударит. - У тебя дома происходит что-то нехорошее?       Вечер сжимается вокруг нас чернотой плотной еловой полянки. Дым от сигареты горьковатой вуалью ощущается у меня на одежде, а Рома вынимает новую. Которая это уже?.. — Нет, просто... — Извини, если вмешиваюсь, но ты мог бы рассказать о своей семье? — Почему ты спрашиваешь? - Он снова смотрит на меня с недоверием, но наконец тяжело вздыхает, как бы настраиваясь.       Будто утверждая мои слова, рядом с нами со слабым щелчком загорается высокий фонарь. Он освещает нашу маленькую полянку слабым жёлтым светом, будто отрывая нас от происходящего снаружи, в посёлке. Всё кажется теперь каким-то ненастоящим, не таким, как всегда. Ели зеленеют, снег искрится, утопают в темноте звуки посёлка, слышится только шорох снега и пар, рвущийся из наших ртов. Рома в этом свете будто показывает себя настоящего. Просто пацан насмотревшийся кино про бандитские разборки. Копирующий кого-то и такой уязвимый, если приглядеться. Странным образом это заставляет звенеть внутри ощущение фантомного ножа, как бы напоминая о том, что я здесь на птичьих правах и до тех пор остаюсь в живых, пока не делаю "резких движений". — Папа вернулся из Афгана глухим на одно ухо и без нескольких пальцев. Рассказывал, рядом с ним подорвались несколько его товарищей, он чудом выжил... Ему медаль выдали. - Он говорит это с какой-то невыразимой тяжестью и болью так, будто хочет гордиться своим отцом и его стойкостью, но вместо этого лишь расстраивается. Может он вовсе и не хотел никогда быть тем, кем является сейчас. - Но это было не всё. Что-то случилось с ним там на войне и врачи говорили, что это последствия от взрыва. — Что случилось? — Что-то вроде как повредилось у него в голове. Как они говорили, это контузия, но отец будто стал совсем другим человеком, когда вернулся. Он больше не мог работать и мы жили на его пособие, но его нам не хватало, он постоянно злился. — Он... - у меня пропадает голос, - он что-то вам делал? — Да не, ничё такого. Таскал, конечно, меня за ухо иногда, ругался, но ничего хуже этого. Вот только мама... Он начал чаще выпивать и пропадать из дома, а ей и так приходилось тяжко, а тут пришлось устроиться на работу, только в тайне от него, чтоб он не обижался, что больше не кормилец в семье. Я хотел помочь чем-нибудь, думал попробовать работать, но меня нигде не брали. А папа, когда узнал про мамин секрет, сильно разозлился и ударил её. Мы тогда с Бяшей на маньяка охотились и я всё думал этого не случилось бы, если бы я вернулся вовремя. — Рома, ты... Ты ведь не виноват. — Я знаю, знаю, но я не попытался защитить её потом. Батя был хорошим человеком, просто... Я хотел как нибудь помочь семье и начал подворовывать по мелочи. Металл в основном или что-то из денег. Тогда случайно узнал, что папа тоже этим занимается, только гораздо серьёзнее и как-то так вышло, он связался не с теми людьми. — Ты что-то увидел?.. — Увидел. - Рома поднимает глаза и как бы пытается понять можно ли мне рассказать. - Как он мужика до смерти избил. - Он закрывает глаза и откидывает голову, подставляя лицо снегу, а голос его дрожит. - Он даже на человека перестал быть похож. Как будто лицо почернело. Он всё бил, бил, даже когда мужик дёргаться перестал. Просто лупил мясо.       Он замолкает и смотрит в черноту вечернего неба, будто снег его успокаивает, а я как будто рад, что он сказал это. Здорово, что после такого он всё ещё умеет улыбаться, шутить и вести себя почти как самый обычный мальчишка. Мне даже стыдно немного за то каким дурным человеком я считал его до сих пор. — А потом, его посадили. Он пытался оправдаться, мол самооборона, но Тихон его ненавидит. Всегда ненавидел. — Ты имеешь ввиду лейтенанта Тихонова? Считаешь, это не было справделиво? — Нет, просто... Может он бы ещё мог исправиться? Но его так надолго закрыли... А Тихон говнюк, он со школьной скамьи на батька зуб точил, вот и случай подвернулся его посадить, а там без должного лечения папа вообще перестал быть на себя похож. Я приходил к ему пару раз, думал он вернётся и будет лучше, но он только больше злился пока сидел. Тюрьма людей нихуя не исправляет. — Он всё ещё в тюрьме? - Спрашиваю я тихо, а у Ромы будто сереет лицо. Даже хочется обнять его, укрыть от чего-то. — Сказали, что он подрался с кем-то, разозлился и у него не выдержало сердце, но я-то знаю, там, в тюрьме полный пиздец... Этот Тихонов мог подговорить кого-нибудь, чтоб его убили, а мог сам его прикончить. Мама очень долго плакала, любила его сильно, хоть и такого, в итоге сама запила. И я, вроде как, хотел бы её поддержать, но всё кажется я стараюсь недостаточно. Недостаточно учусь, недостаточно занимаюсь спортом, по дому недостаточно делаю. Недавно у нас протекла крыша, а мама поняла что заделать её теперь некому так расплакалась, что сама закурила.       Он поднимает глаза и смотрит как-то пусто а я, кажется, впервые вижу его настоящего, без скорлупы и гонора, за которым он прячется и это настолько отличается от него обычного, что я его рассматриваю будто совершено другого, до сих пор незнакомого мне человека. Он не хотел взрослеть раньше времени, не хотел уметь управляться с ножом и курить. Он хотел снова оказаться ребёнком в семье с любящими родителями. Прямо как я. В свете фонаря и огонька его сигареты на секунду разгоревшегося ярче от затяжки, я впервые замечаю что он красивее других мальчиков. Кажется он даже более хрупкий, чем я, потому и старается в спорт-зале. Это то, каким я сам мог стать, сложись моя жизнь немного иначе и мне теперь ужасно стыдно за то, как я соврал ему, будто мой папа тоже воевал. — Ты только не рассказывай никому, ладно? - Выбросив окурок в снег, он смотрит мне в глаза, а я снова чувствую под рёбрами в собственном теле этот острый, фантомный нож. Я понял. Ему просто нужно было защититься, спрятаться и привязаться к кому угодно, лишь бы кто-нибудь позволил ему оказаться слабым. Принятым. Понятым. Важным. — Хорошо. — Я знал, что ты хороший мужик, Тошик. - Он улыбается своей одобрительной зубастой улыбкой, а у меня будто закладывает уши и перекрывает воздух. Никто так не произносил моего имени и никто не произнесёт.       И мне становится понятно. Оно происходит беспричинно, бессмысленно, неожиданно и иногда даже нежелательно. Оно врывается в тело, будто незваный гость, пинком выломав дверь, и впуская режущую стужу внутрь, всё за собой ранит и разбивает. Это не иголочка, застрявшая в сердце, это мучительно болезненное чувство, будто он разрывает лезвием плоть внутри меня каждый раз, когда смотрит и мне вдруг становится понятно, чем именно я могу ослабить эту боль. Это осознание обжигает мне горло изнутри и наливается горячей кровью в кончиках пальцев. Пар вырывается изо рта густыми облаками, будто я тоже закурил и заставляет потеть очки, а ужас холодит тело. Крупные снежинки искрятся в тусклом золотистом свете фонаря и оседают у Ромы на ресницах. Так красиво, что хочется сфотографировать, чтобы не забыть. Теперь я понимаю, о чём он говорил. Каким уязвимым, будто летящим вниз, в глубокую тёмную пропасть, я сейчас ощущаю себя с ним рядом и насколько слаб я, насколько зависит всё моё естество от каждого его вздоха. Кажется я обязательно поранюсь, если хоть прикоснусь к нему, будто он целиком состоит из лезвий, но боль внутри пульсирует, то отпуская, то снова сжимая меня челюстями. Это страшное осознание, потому что я точно знаю что произойдёт со мной, если он услышит, как бьётся моё сердце, если он догадается, что происходит сейчас внутри меня, но кажется я скорее умру от этой изжигающей боли внутри, если ничего не сделаю. Перспектива получить нож в желудок сейчас кажется не такой уж пугающей так, что я заставляю себя сдвинуться с места. — Ладно. Давай по домам. - Говорит он и направляется к ёлкам, но, стуча зубами от страха, я беру его за руку и заставляю повернуться. Его ладонь невероятно тёплая в моей, хотя он, как и я, гулял без перчаток и без перчаток же лепил снеговика. Запотевшие очки почти скрывают от меня выражение его лица, так что я не могу с уверенностью сказать, что он не готов сейчас же на месте меня прикончить, но я точно уверен, что он смотрит и смотрит так же растерянно, как я сейчас и точно, как я, боится происходящей ситуации. Задержав дыхание и в полной готовности сейчас же получить удар я всё-таки собираю остатки мужества, смытые в пятки этим страхом и наклоняюсь. К его губам. Таким мягким, что "нож" взрывается в животе салютами, рассылая разноцветные искры в каждую клетку. От него пахнет каким-то одеколоном для взрослых и на ощупь он крепкий, но от этого поцелуя становится настолько испуганным и растерянным, что тоже задерживает дыханье и кажется даже тонко всхлипывает от страха. Неожиданно для себя, он мгновенно краснеет целиком, наверное вплоть до самых кончиков волос. Но не отталкивает. Глядит на меня в ужасе, так же не может пошевелиться, но позволяет прижиматься к его губам и задыхаться от того, как резко боль внутри обращается этим горячим, шипучим восторгом, будто миллион Новых годов и Дисней-лендов сразу, в одном единственном моменте и ощущении того, как он дрожит. Как этот бритвенно острый и быстрый становится сейчас от этого поцелуя таким мягким и тёплым, как и ощущение его губ, и его маленькой руки в моей. — Эт-то... - Выдавливаю я севшим голосом, когда отстраняюсь и не могу подобрать слов, потому что от взрывающихся во всём теле салютов подкашиваются ноги и совершенно не соображает голова, а язык не слушается. Рома выпускает мою руку и отправляется наконец к ёлкам. Мы покидаем маленькую полянку и этот участок тусклого золотистого света, а сердце не прекращает колотиться и мозг никак не собирается возобновлять нормальную работу. Мы проходим ещё несколько метров в одну сторону прежде, чем разойтись по домам, а мне хочется кричать просто потому что он не убил меня, не оттолкнул, не ударил, даже не оскорбил как-нибудь.       Ещё немного и мы вернёмся к своей обычной жизни, произошедшее забудется. Сотрётся под рутиной школьных будней, волшебство будет оставлено, забыто под снегом, как его окурок на той полянке и я просто не могу этого допустить. — Рома, - окликаю я, когда мы уже выходим на дорогу и он оборачивается. Очки наконец позволяют мне увидеть его лицо, совершенно ничего необычного не выражающее, будто вовсе ничего не случилось. Но я точно знаю, что он это тоже почувствовал, потому что как был покрасневшим, он так и остаётся, и пар из его рта вырывается слишком густо и часто. — Чё? - Перетрясает меня с головы до ног одним только звуком своего голоса. Почему я раньше никогда не замечал какой он? Как он смотрит и как от дыханья поднимаются его узкие плечи. Как у него ресницы порхают, как на ветру лепестки шиповника, а зубы такие острые в улыбке сияют, будто лезвия. Я бы скупил все, какие смог, конфеты "Турбо", чтоб отдать ему все, какие отыщу, фантики с машинками и лично избил бы для него в этом мире каждого школьника, у которого есть фотоаппарат. — Это... - Поизношу, перекрывая голосом стучащее сердце. - Д-давай завтра снова погуляем?       Я гляжу на него, стараясь унять в теле дрожь и убеждаюсь, что он понимает меня правильно — это не будет простая прогулка и кое-что опять может случиться, если мы отправимся гулять снова. Колени дрожат от этих салютов и страха того, что он откажется сейчас. Кажется, как в древнем Риме, вся моя жизнь зависит сейчас от того согласится он или нет. Он глядит и натягивает шапку поглубже, снова производя впечатление маленького и замёрзшего. — Хорошо.