Отдохни

Он возвращается поздним вечером домой совершенно разбитым, чувствуя, что рассыпается осколками с каждым шагом, с каждой ступенью лестницы в подъезде здания, ставшим против его воли ему домом. Всё чаще он ловит отвратную для себя мысль, что становится старше, а чем старше — тем стремительнее иссякает его батарейка. Хранящаяся, копящаяся годами усталость толстым слоем пыли покрывает изнутри лëгкие, скатывается в душный, густой комок, который выплюнуть не представляется возможным. Ему тяжело дышать, и расстëгнутый воротник рубашки уже не спасает, а ослабленный узел красного галстука всё равно ощущается тугой петлëй на шее. Сам себе он кажется оболочкой, внутри которой всё мертво — нутро сгнило, превратившись в горсть праха. На фальшивой работе вот-вот начнёт трескаться маска Лойда Форджера — она уже натужно потрескивает, словно тлеющий уголëк в затухающем костре, предупреждает, что изнашивается. А вот маска Сумрака, которую он самообманом силился считать настоящим своим лицом, стала изламываться, покрываться ломкой паутиной трещин и кое-где откалываться мелкими кусочками, песчинками, пылинками — но с каждой отвалившейся крупицей так называемый Сумрак всё ближе к краху. Раньше-то было не так — раньше он был полон сил, яркого, дикого желания спасти мир. Непробиваемым, неуязвимым. Теперь скорее мëртвым. Бремя безликого героя оказалось невероятно тяжёлым, и с каждым годом оно словно в два раза тяжелеет и тяжелеет, изматывая последние силы. Он идёт по лестнице медленно, на ватных, еле держащих его ногах, и ему холодно. Знобит вовсе не от внешней температуры — от внутренней. А внутри у него снега и лëд в трескучем морозе, где печально, пронзительно и пугающе трещат зимой стволы полуживых деревьев. Внутри морозит и гудит могильными ветрами — совершенно отвратительное чувство полного опустошения, хотя на этой неделе он не провалил ни одного из многочисленных заданий. Он устал. Он просто невероятно устал. Вымотался невообразимо, до севшей в ноль собственной батарейки. На часах полдвенадцатого — скоро полночь, а он только-только заходит в квартиру. Думая, что все уже спят, вдруг видит приглушëнный свет из кухни, а затем всегда чуткий слух улавливает мягкую, кошачью, тихую-тихую поступь. Его встречает Йор, вышедшая с улыбкой из-за угла, и сразу становится ясно — она ждала его. И ждала бы, приди он не в полдвенадцатого, а в час, и в два, и в три ночи. В своей домашней невероятно мягкой кофте она поводит открытыми для взора плечами с россыпью мелких родинок, расположение которых выучил он наизусть, и идёт к нему так приветливо, так открыто. Но выражение её лица меняется на тревожное и сочувствующее, стоит только ей приглядеться к нему. Он склоняет голову, бесполезно, но машинально пытаясь скрыться, спрятаться за козырьком собственной шляпы. Быть может, всё ещё стыдится, зажимается, боится показываться таким, но уже не натягивает отвратительную улыбку, от которой ранее лицо болело, словно её натянули прищепками. Чувствует вдруг женские руки, коснувшиеся его щëк так мягко и ласково, словно вовсе не способны метать смертельные иглы в головы своих врагов. Её пальцы с аккуратными красными ногтями, цветом напоминающими мякоть граната, нежно, однако настойчиво приподнимают его голову за подбородок. Оказавшаяся совсем близко Йор всматривается в его осунувшееся, усталое лицо, в голубые, но будто поблëкшие, выцветшие вдруг глаза, и он готов клясться — это единственный за весь день момент, в котором ему захотелось остаться подольше. — Ты не ранен? — её голос шелестит подобно листве в ласковом весеннем ветре, совсем не таком, какой воет сейчас внутри него — морозный и зимний. Её голос спокойный, приятный, родной и совсем не раздражающий, какими казались ему любые голоса этим днём. Спрашивать, в порядке ли он, не было причины — он не в порядке и доверяется ей настолько, что показывает это без утайки, не считая жалкой попытки скрыться под шляпой. Он отрицательно качает головой, пока бледные его щëки она грела своими тёплыми узкими ладонями. На выдохе она с долей облегчения произносит: «Хорошо» — и быстрым, но аккуратным движением проворных рук снимает шляпу с его головы, высвобождая растрёпанные светлые волосы, от деловой укладки которых и следа не осталось под конец этого отвратного, изнурительного дня. Пряди сразу небрежно закрыли лоб, сморщенный от головной боли. — Надеюсь, завтра у тебя выходной, — тихо говорит Йор, словно не желая нарушать сонное вечернее спокойствие их квартиры. Она повесила на крючок его пальто, отложила шляпу и руками вновь потянулась к его лицу, встав близко-близко. Ближе, чем к груди — к чему-то внутри неё, этой тесной, но ранее будто пустой грудной клетки. Осторожно проводит большим пальцем по щеке, едва задевая мягкое нижнее веко, а он даже не дëргается — смертельно доверяет её рукам. За такую убийственную доверчивость раньше он назвал бы себя кретином, однако теперь готов ластиться к её ладоням большим котом. Эта женщина имеет слишком сильное на него влияние — отныне он понимает тех, кто поистине любит не страну, не дело, а просто другого человека, хотя клялся таким не становиться. Он всегда твёрдо стоял на ногах перед каждым — и был готов упасть перед ней, признав, что стоять устал. Умение признать свою слабость дорого ему стоило. — Тебе нужно поспать, — её тихий голос его баюкает, и он склоняет голову к её плечу, прислоняясь к нему лбом. От доверчивой открытости собственных жестов ранее ему становилось тревожно, даже боязно — именно в подобные моменты получают нож между лопаток, а она умеет держать ножи. — Ты всю неделю работал без продыху. Вместо ножей Йор зарывается руками в его волосы, гладит немного колючий затылок и щекой мягко трëтся о его висок. Она знает, как его напрягли на этой неделе с миссиями и что каждую из них он выполняет высококлассно, полностью отдаваясь работе. Видит, какие тени залегли под его опустевшими глазами, как осунулось красивое лицо с живой и податливой его воле мимикой, как опустились сильные, широкие плечи под невидимой, но слишком ощутимой тяжестью обязанностей. Однако молчит об этом, позволяя ему найти покой на её плече, и только гладит по волосам тёплыми руками. Он только согласно мычит на её слова о сне, даже не осознавая их смысл, и позволяет себе оказаться утянутым ею в гостиную. На ходу Йор обнимает его за пояс, прижимаясь к его боку. — Будешь есть? — спрашивает она участливо, когда он садится на диван, и собирается уйти на кухню. — Ты, наверное, голодный, сейчас разогрею... Но чувствует, как её слабо тормозят позади, и оборачивается в лёгком недоумении: пальцами он ухватился за край её красного рукава. От его вида Йор неожиданно замерла — сейчас он кажется ещё уязвимее, чем когда вернулся в один из подобных вечеров раненым. Никакая рана на его теле так не тревожит Йор, как этот усталый, пронзительный его взгляд. — Останься со мной, — негромко говорит он почти шёпотом, снизу вверх смотря ей в глаза. — М-может, хотя бы чаю?.. — теряется на мгновение Йор, но всякие её намерения его накормить оказываются разбиты его голосом. — Йор, — зовёт он её по имени и смотрит так, что она и шага не сделает в направлении кухни. — Не уходи. Эта просьба кажется ей тихой мольбой и звучит беззащитнее всех прочих его просьб. Столь уязвим, совсем безоружен — высшее проявление доверия от лучшего шпиона, какое она только может ощутить. Сердце откликается глухой болью, пульсацией растекающейся по венам в ответ на его молящий, опустошённый взгляд, и Йор тоскливо и ласково улыбается. Берëтся за его руку, пряча в ладони его холодные, обессиленные пальцы, которыми он держался за её рукав в столь доверительном жесте, и возвращается обратно к нему, на диван. Садится совсем рядом, пока он не сводит с неё глаз, и тянется рукой к его лицу. — Иди ко мне, — говорит она, не зная, что от этих слов у него внутри что-то сворачивается в трепетный узел. Это звучит так ласково, любяще, что озноб, досаждающий ему, пропадает, и стихает гудящий в глубине опустевшей души ветер. Он следует за её рукой и подаётся к ней, в награду получая россыпь беглых поцелуев по щекам. Пальцами она собирает пряди его волос, проводит по сгибу челюсти, касается за ухом и коротко целует его в уголок губ. Сколько сил она потратила, чтобы научиться контролировать себя и не бить его с испуга, пока на первых порах пыталась целовать — теперь же даётся ей это значительно легче, и ему не приходится перехватывать её сильные руки и уворачиваться. Её осторожные, мягкие губы согревают его бледные, обескровленные и обветренные, а он закрывает глаза, полностью отдаваясь любой её воле — главное, что она просто рядом. Она обнимает его, гладит ладонями и кутает-кутает-кутает в свою необъятную нежность, которой в ней теплится так много. А ему всё ещё непривычно в эту нежность падать с головой — казалось, не шибко он её достоин. Йор по-домашнему тëплая-тëплая, как жаркий закатный луч, и ему больше не холодно — он греет, обнимая её, свои холодные руки, льнëт к этому теплу точно кот. Ему этого так не хватало. — Отдохни, — говорит она тихо, касаясь его носа кончиком своего, держа его лицо в своих ладонях. — Тебе нужен отдых, милый мой. Наедине она старается не называть его ни Сумраком, ни Лойдом, зная, что настоящий он — ни тот и ни другой, а скорее смесь не всех, но различных их черт. Имя, данное ему при рождении, всё ещё является похороненной на войне тайной. И пока у него настоящего нет имени, она зовёт его милым, родным, любимым — особенно последнее его цепляет наиболее, и он каждый раз незаметно вздрагивает с непривычки. Вероятно, она не имела в виду отдых прямо здесь, хоть и с отдыхом так называемым он был знаком мало, поэтому Йор теряется, когда он подаëтся вперёд, вынуждая её опуститься спиной на диван. — Не будет ли тебе удобнее в комнате? — спрашивает она, когда оказывается прижатой чужим весом, и смотрит снизу вверх ему в глаза — у тех наконец изменился и цвет, и выражение. Он постепенно оттаивает, как заиндевевшее стекло под солнечными лучами, оживает. — Не хочу никуда идти, — отвечает он и, хотя приступы лени никогда ему свойственны не были, действительно подниматься не собирается. Опускается к Йор, мягко и благодарно целует её в уголок губ, совсем как недавно целовала его она, затем ниже — в ключицу, после чего кладëт голову ей на грудную клетку, ложится сверху подобно большому коту. В висках перестаëт гудеть от боли, и ему наконец становится спокойно и тепло. Она улыбается, смотря на светлую макушку, прижимается ненадолго туда же губами и ласково кутает его в своих объятиях. — Я рядом, — говорит она и чувствует, как плотнее сжимается кольцо его рук вокруг её талии. Никто из них не знает, будут ли они рядом друг с другом в будущем и навсегда, но пока им хватает и настоящего. — Знаю, — его голос звучит тихо, приглушëнно, а следом ещё тише: — Спасибо. Йор чувствует себя в эти мгновения по-особенному счастливой, улыбается в светлую макушку и улавливает, как чужое дыхание становится спокойнее, равномернее. Кто бы мог подумать, что вестальский шпион найдёт покой в объятиях останской наëмницы. Что её руки для него будут безопаснее любых других, что он пойдёт к ней, когда от пустоты внутри и усталости может показаться, что идти больше некуда. И что свой дом он найдёт на территории другой страны. Потому что его дом — не страна, не город, не здание и не место. Это человек.