Дело во мне

— …Можно я хотя бы в ДостаньКореша оставлю твой контакт? Глаза у Джона влажные-влажные — он не плачет, конечно, но ты чувствуешь, что до этого недалеко, и сам тихонько прочищаешь горло в попытке сохранить контроль. Он елозит рукой по столу и то ли случайно, то ли инстинктивно цепляет пальцами твои. Ты не отстраняешься. — Да… Да, да, оставь. Мало ли че. — Писать не буду. Только в крайнем случае. — Да, хорошо. — И ты не пиши, пожалуйста. — Не буду. А потом вы прощаетесь. И тот факт, что вы прощаетесь навсегда, заставляет тебя хотеть упасть в дверном проеме и вцепиться в него да хоть зубами, лишь бы последние сутки твоей жизни оказались просто ночным кошмаром. Но у каждого действия есть последствия, ни одно радикальное решение не обходится без боли, а ты слишком горд, чтобы пойти на попятную. Поэтому отныне ты, как и Джон Эгберт, свободный человек. Может, не в активном поиске, но как минимум в пассивном. Открыт к предложениям, так сказать. …Это так странно — осознавать, что спустя десять лет влюбленности, в разной степени осознанной, и (из них) шесть лет отношений ты снова имеешь возможность смотреть на других людей как на теоретических партнеров. Пока только возможность, не желание, но не ровен час! Ничего удивительного в том, что первое время, недели этак две, ты плачешь. Осматриваешь снятую квартиру, все, как ты хотел, маленькую, залитую теплым светом одну половину дня и темную-темную, хоть глаз выколи, вторую, буквально заставляешь себя распихать по полкам свои вещи, от шмоток до статуэток, и все скрипишь зубами. Так сложно уговорить себя сделать это место домом! Нет, говоришь ты себе, мы не вернемся обратно к Эгберту. Теперь место этой потрепанной жизнью мухоловки здесь, на вот этом кухонном подоконнике, а не в вашей общей спальне. И кормить ее будешь ты, а не Джон. И спать ты будешь один. …Это мучительно. Нет, правда — блять, как ты умудрился так… пропитаться Эгбертом? А главное, не заметить этого? Ведь прошло шесть, шесть лет с начала отношений, вы трахнули себя и огнем, и водой, и медными трубами, успели слиться в одно целое и разлепиться обратно, пережить даже Тот Самый период, когда ты ежедневно хлопал дверями, а он показательно стучал посудой о стол! Вы разные люди! Да, живущие в одном доме, да, в прошлом влюбленные друг в друга до беспамятства, но разные же! Но это пытка! В коробках для переезда очень много вещей Джона. Вернее, твоих вещей, которые достались тебе от Джона. В первые пару дней после заселения, когда количество слез становится просто неприличным, тем более для того, кто и инициировал расставание, ты угрюмо вытираешь сопли и садишься их перебирать. Выкидывать все — тупо и инфантильно, нерационально. Но оставлять… Сердце дерет. Хоть ты больше его и не любишь. Вернее, именно потому, что не любишь. А эти вещи получал тот Каркат, который любил. И думал, что это навсегда. Итак. КОФТА МУЖСКАЯ, РАЗМЕР ХЗ (расшифровывается как ХЕР ЗНАЕТ), СОСТОЯНИЕ — СВОЕ ОТЖИЛА. То бишь, НАИЛУЧШЕЕ. Она прямо натурально эгбертовская, синяя, гетерастная и задротская, и воняет Джоном на всю квартиру. Но она такая мягкая и она была с тобой так долго… Короче, кофту ты вывешиваешь на балкон в надежде хоть чуть-чуть выветрить любовь, которой она, кажется, пропитана насквозь, каждое-каждое волокно, и возвращаешься к хламу. СВИТЕР МУЖСКОЙ, РАЗМЕР ТВОЙ, СОСТОЯНИЕ — ШИК. Этот Джон дарил тебе на новый год. Он пошит на заказ — недовольный краб с бордового кашемира смотрит очень мрачно. Ни за что. Свитер остается. Пусть он хоть каждую ночь призывает тебе Эгберта, ты не предашь этого краба. ПИЖАМА МУЖСКАЯ, БЕЗРАЗМЕРНАЯ, СОСТОЯНИЕ — ПИЖАМНОЕ. Ты призадумываешься. Тоже подарок, тоже эгбертовский, вестимо, на Святого Валентина, вроде… Эту ты почти не носишь — привык спать в футболке. Но Джон парился над ее выбором. И она служила тебе верой и правдой. Ладно, решаешь ты со вздохом, ты все равно почти ее не носил. Переживет еще пару стирок и так или иначе пойдет на тряпки. ГОРА ДИСКОВ. Не требует комментариев. Ты оставляешь все. Это культурная ценность. ЛЮБОВНЫЕ ПИСЬМА В ДВУХФУНТОВОЙ СТОПКЕ. «люблю тебя, ты мой лопух, чешу за левым и за правым ух» гласит то, что лежит на самом верху. Под ним кроется «по-моему, я все же бисексуал», написанное год этак на четвертый ваших отношений. Еще ниже — «герберт сожрал жирную муху. сам, я его не кормил. наш охотник <3». Это он про мухоловку. Написал и положил на кухонный стол, а ты стащил и сохранил. Тебя тогда это тронуло. …И сейчас трогает. Ты принимаешь волевое решение и бережно укладываешь все — ФОТО НИКА КЕЙДЖА В РАМКЕ, ДИСК СЕДЬМОЙ СТУДИЙКИ ТЕЙЛОР СВИФТ, С ДЮЖИНУ ПЛАКАТОВ, ПЛЮШЕВОГО КОТА ПАТРИКА (Верону, конечно) и еще кучу разных безделушек, — в большую картонную коробку, а потом кладешь ее на самую нижнюю полку и выставляешь книжки поверх. Нет, у тебя не поднимется рука даже на самый бесполезный хлам. Слишком теплые воспоминания, слишком много в него вложено. Но и показательно его раскладывать и трепать себе душу!.. С глаз долой — из сердца вон. Так на всех сайтах написано! Но у тебя не получается. Ты гуляешь с друзьями, ходишь по кафе, выпиваешь, хоть и умеренно, усердно куришь в каждом удобном дворе, но все это не имеет значения, потому что, да, оказывается, Джон Эгберт сплел вокруг твоего существования огромную липкую паутину, и теперь почти все напоминает тебе о нем. Ты замечаешь это, когда впервые выходишь в центр города. Отныне это не просто историческая улица — это та улица, где вы гуляли на Рождество, и еще до этого, на вашу третью годовщину, да и вообще, адское количество раз. Последний вот, кажется, может, месяц назад. Джон затащил тебя в супермаркет и бодро носился вдоль полок, а ты морщился и отчаянно пытался вспомнить, что же вам нужно было купить домой. Кажется, Джон тогда тебя подвыбесил, да и ты его, вроде, тоже. Но спустя десять минут он очень знакомо погладил тебя по ладони и сделал это совсем не прикрыто, хотя вокруг была куча народу, и ты, помня, как осторожно он относится к таким проявлениям внимания, тут же оттаял. А дома вы долго-долго целовались в прихожей и плавно перешли в спальню, забыв разобрать пакет с продуктами. Пока ты охал и ахал под чужим жарким ртом, замороженные ягоды поплыли. Но ты уже не разозлился. И Джон тоже. Блять! И ведь ты всего лишь решил прогуляться! Это превращается в изощренную пытку. У этого фонтана вы назначали встречи еще в самом начале отношений, здесь однажды заблудились, сюда постоянно ходили пошататься вечером, потому что вид открывается нечеловеческий, а вон там Джон однажды чуть не потерял сознание, и ты сидел рядом с ним, держа его голову на коленях, бледный и напуганный до смерти, бережно поил его водой, и шептал, мягкий и кроткий, как никогда: «Джон, умоляю, держись, умоляю», хотя он всего лишь не поел и перегрелся. Весь город вдруг становится твоим врагом. Ты ищешь спасения в магазинах, но не находишь его и там. Теперь хлеб — это волей-неволей «хлеб, который Эгберт сожрет в первый вечер» или «хлеб, который пролежит еще месяц», хотя никакого Эгберта рядом с тобой больше нет. И ведь это не потому, что ты так страшно зависел от него! Просто после стольких лет жизни вместе твой быт так удачно сложился с джоновским, что внезапно вычесть из картины половину кусочков пазла оказалось очень непросто. Когда ты включаешь музыку, становится совсем тоскливо. Сходятся ли ваши с Джоном вкусы? Ни капли. Пусть вы оба и слушаете попсу — ты сопливую, обычно с женским вокалом, а он тупую мужскую, жизнеутверждающую. Но он так часто включал свой плейлист на фон, пока вы притворялись, что готовите или убираетесь, а не устраиваете внеочередное свидание в гостиной, или давал тебе свой наушник, когда твои садились, или с горящими глазами советовал что-нибудь, что, как ему казалось, должно было тебе понравиться, и ведь попадал же в точку!.. Или ты просто любил все, что любит Эгберт, потому что оно помогало его понять? Кто знает. Ясно одно — блять, как же тебя убьет Spotify Wrapped в этом году, просто порвет… И почему на длительные отношения, даже самые счастливые, не лепят предупреждение «осторожно, ломает жизнь»? Конечно, ты все равно часами рефлексируешь всю свою жизнь под музыку. И, конечно, даже под песни, с Джоном никак не связанные, обязательно представляешь его. И стыдливо снимаешь в голове грустные клипы про вас. И вбиваешь в поиск плейлистов «любовь прошла». «Думаю, с меня уже хватит, думаю, я слишком много думаю, думаю, это может быть концом для нас (подари мне последний поцелуууй)», — поет Пинк, и она, конечно, безумно права, но песня плавно сменяется на «True Love», и ты переключаешь на следующую буквально бешено, словно тебя кто-то ужалил. Ну уж нет, никаких «ты мудак, но я тебя люблю». Ты отлюбил любовь. Реально, кто придумал отношения? Что за изощренный садизм? И, что хуже всего, каждая мысль про Джона пробуждает в тебе не только первую, но и вторую волну боли и стресса. Потому что ты начинаешь нервно думать — а правильно ли ты сделал, что предложил расстаться? Да, прошло шесть лет — тут уже не спишешь на стадию привыкания. Да, исправлять там было нечего, все было замечательно, ты просто перегорел, как, кажется, и Эгберт. Да, вы оба мирно обсудили это и согласились — расставание звучит логично. Но было ли оно таковым? Можно ли было все исправить? В конце концов, ты ведь готов был броситься на Джона, лишь бы он не дал тебе уйти? Нет, Каркат, нет, нет, выдохни, ты долго вынашивал это решение. Ты успел все обдумать. В тебе говорит привычка. И ты идешь и завариваешь себе крепкий кофе, чтобы еще раз убедиться, что твоя жизнь идет своим чередом и без бесноватого Эгберта с шилом в одном месте и языком без костей. Безусловно, со временем становится капельку проще. Да, ты все еще думаешь про Джона ежедневно, но быт постепенно налаживается, и хотя ты, человек, для которого отношения составляют гигантскую часть жизни, один справляешься хуже, чем с кем-то любимым рядом, ты все же привыкаешь. Мысли об Эгберте не уходят до конца — просто причиняют меньше боли. Но как назло становится страшнее. Тебе немного — всего двадцать три, это юность, самый расцвет сил, но… А если ты никогда никого себе не найдешь? Кто еще, как не Эгберт, будет мириться с количеством твоих заебов? Кто примет тебя таким, конвенционально отталкивающим? Да, может Джон и примирил тебя с картиной в зеркале, но остальной-то мир к такому не привык!.. И свидания почему-то все еще ощущаются предательством. Ты на них не ходишь. Тебя не зовут, а ты не ищешь возможности. Очень интересно, что же там происходит у Джона. Грустит ли он? Скучает? Уже нашел кого-то? Ты надеешься, что нет. И ты знаешь, что ты мудак. Но… Черт, ты почти вышел за него замуж! Ты имеешь право еще чуть-чуть подумать о нем, как о своем… Своем… Своем. Своем близком. Своем любимом. Своем… Блять. Было ли это расставание ошибкой? Канайя говорит, что все к лучшему. Дейв говорит, что вы, и ты, и Джон, дебилы. Роуз говорит, что никогда не поздно попытаться все вернуть, если ты вдруг надумаешь изменить свое прошлое решение. Ты стараешься об этом не думать. Джона ты встречаешь через три месяца, одну неделю, двое суток и тринадцать часов после расставания. Случайно, в кафе, которое и ты, и он жутко любили. И, как можно понять, любите до сих пор. Вам бы разойтись. Неловко кивнуть, виновато улыбнуться и выйти за дверь. Но Джон смотрит на тебя жадно, вскидывается даже, словно боится, что ты уйдешь. А ты не дергаешься. Боишься, что он исчезнет. — Я очень скучал, — первое, что он говорит. — Я так скучал, — вторишь ты, не отводя глаз. — Нельзя. Мы так никогда друг от друга не отвыкнем. — Нельзя, — соглашается Джон. — У тебя кто-то появился? — Охуел? Я целибат держу, ни на одном свидании не был! — И я не был. — Эгберт выдыхает, чуть-чуть расслабляется. — Кошмар, Каркат, я так скучал… Я… Господи. Обниматься тоже нельзя, да? Ты первый лезешь к нему в объятия, наплевав вообще на все, и рука Джона ужасно правильно находит приятное местечко у тебя на пояснице, разминает его узловатыми пальцами, а потом крепко чешет позвоночник, устраивается на затылке и мягко потягивает за волосы. Ты млеешь, натурально таешь — было так нужно, необходимо, как воздух, как же ты жил без этого… Ты доказываешь Джону, что и сам не успел забыть базу. Ласково гладишь его шею, щекотно проводишь ладонями по талии и устраиваешь их где-то у лопаток. Эгберт прячет нос в твоей шее. — Скучал, — жалко признаешься ты. Джон угукает. — Скучал. — Нельзя так. Надо разойтись. — Че, во второй раз? — невесело прыскает Джон. Ты корчишь недовольную мину. — И по твоей кислой рожице я тоже скучал. Ты прав, Карко… Каркат. Нельзя. Сейчас я пойду. Сейчас. Ты отстраняешься, и взгляд, который Джон не успевает отвести с твоих губ, похож на что угодно, но не на «нельзя». На «пожалуйста», на «давай», на «хочу». Ты боишься, что смотришь так же. Но он неловко машет тебе рукой и торопливо скрывается за дверью. А ты обнимаешь себя руками и жмуришься. Нельзя. Голодное до ласки сознание не заманит тебя в бессмысленные отношения без любви. Надо идти на свидание. Тиндер ласково напоминает тебе о том, что прекрасная половина человечества — это не та, к которой ты биологически относишься. Парни там исключительно или мерзкие, или занудные, или совершенно непривлекательные, или, совсем ужас, все сразу. Но ты усердно листаешь его, пока палец не заест, и находишь себе горстку наиболее выносимых носителей икс-игрек хромосом. В конце концов, тебе и Джон не сразу понравился, первый месяц знакомства ты ему кишки хотел выпустить, а потом ниче, притерся… ЛОТ НОМЕР ОДИН. Повел на свидание в парк. Морщился от твоих ругательств. На фразу про ромкомы сказал «это не совсем то, что меня интересует». Что такое чувство юмора, кажется, только слышал, и то тем ухом, на которое глух. Отпал сразу. ЛОТ НОМЕР ДВА. Был неплох. Ты почти сносно провел время. Он предложил проводить тебя домой, непрозрачно намекая на продолжение, и тебе стало дурно. Возможно, вы могли бы дружить. Взгляды у него на тебя, конечно, были очень недружественные, причем не типа враждебные, а типа… Короче, кажется, если бы он с тобой и дружил, то только организмами. Ну и хер с ним. Не буквально. ЛОТ НОМЕР ТРИ. Ты ушел в первые полчаса. Даже толком его не запомнил. Просто вдруг понял, что не хочешь видеть рядом никого, кроме Джона. Пока, естественно! Не на всю жизнь вперед! Но факт остается фактом. Ты ненавидишь мир человеческих эмоций. Разрывающий, дикий и совершенно непонятный. Ты, блять, человек! Ты должен быть профи в этом! Но тогда почему распутать клубок мыслей так сложно? Почему ты целыми днями пытаешься вычислить, что есть настоящее желание, а что — самообман, и к чему стоит прислушиваться, а что лишь ложь твоего больного подсознания? Почему ты хочешь вернуться к Джону, несмотря на все, о чем вы говорили четыре месяца назад? Тогда это казалось логичным. Сложным, конечно, адски сложным, но, типа… Справедливым. Ты вынашивал этот разговор долго-долго, сомневался, решался, но не смог найти лучшего варианта, а Джон встретил его так, словно тоже ждал. Думал о том же. И у вас уже давно не было проблем с искренностью, вы здраво и трезво оценивали шансы, так что когда ты мягко сказал Джону — ну, мы ведь уже не те, сам видишь, он только угукнул. Вижу, мол. Ты больше не был страстно в него влюблен. И, кажется, чувствовал недостаточно той самой романтической любви, чтобы продолжать отношения. Время безвозвратно ушло. Ты слабо уточнил, нет ли чего-то, что Джон хотел бы попробовать поменять. Джон покачал головой. Правильно — все было хорошо. Он не раздражал тебя в быту. Ты примирился с его привычками, которые сначала обожал, потом хотел спалить, облив бензином, а затем вновь полюбил странной ворчливой любовью. Ненавижу, типа, когда ты кидаешь мятую одежду на стул, но только попробуй повесить в шкаф, я решу, что тебя подменили, и в одну кровать не лягу. Он не был слишком холоден и не относился к тебе, как к другу. Он помнил все важные даты, предупреждал тебя, если куда-то уходил, заботился о том, чтобы ты и думать забыл о своих комплексах, дарил очаровательные продуманные подарки по поводу и без… Влюбленность просто угасла. Было ужасно страшно это осознать. Было ужасно больно прощаться. Но ты больше всего боялся оказаться нелюбимым. И хотя любовь все еще жила в вас обоих, та теплая, крепкая, устойчивая, зародившаяся сильно позже начала отношений, после первых ссор, после скандалов и раздражения — полумесяцев вдавленных в кожу ладони ногтей, — искра вдруг потухла. — Теперь, когда ты открыт к разговору, — маньячно улыбается Роуз. — Люди — серийно моногамные существа. Понимаешь, о чем речь? Ты мрачно огрызаешься, что не тупой. Будь проклята серийная моногамность, из-за которой кончилась твоя арка любви с Эгбертом. Где там следующая? — Каркат, я вот о чем: любая любовь проходит. Страсть угасает. Это природа, буквально врожденный механизм, который запускается в людях как только, так сразу — мы встречаем потрясающего партнера, начинаем отношения, по задумке в период влюбленности и бешеного влечения заделываем потомство, растим его лет этак пять, пока не окрепнет, а потом ищем нового партнера, потому что с большим количеством людей больше и вероятность обеспечить мир здоровым талантливым отпрыском. И все повторяется. Но знаешь, в чем наше преимущество над природой? — Мы придумали презервативы и сношение в задницу? — Мы живем в обществе, — совершенно не впечатляется Роуз, — и мы одарены интеллектом. Поэтому мы можем обмануть эту систему. Конечно, все индивидуально, но вряд ли возможно такое, что ты не разлюбишь своего партнера хотя бы частично. Но никто не мешает при выборе нового объекта влюбленности снова посмотреть на своего прошлого. Только с другой стороны. Влюбиться заново. — Влюбиться заново, — тупо вторишь ты. Роуз кивает. — Хорошо, если что-то меняется физически и ощутимо, чтобы тебе было за что зацепиться. Человек меняет внешность, например, или характер, или вы переезжаете, или заводите детей, не знаю. Но… Можно и без этого. Посмотреть на партнера по-новому. Или вспомнить хорошо забытое старое. Влюбиться. Ты молчишь. Глупо моргаешь глазами. Перед веками стоит образ Джона, улыбающегося, ласкового, с жаждой разглядывающего тебя в кафе, будто ты вот-вот исчезнешь. Твоего Джона. — …У Джона никто не появился? — спрашиваешь ты. Роуз усмехается краешком губ. Он у нее и без того чуть кривоват, левая половина рта всегда приподнята, будто она или хитрит, или очень тебя презирает… — Узнай сам. Но по моим сведениям… — она таинственно замолкает. — Можно как минимум попытаться. Четыре месяца! Четыре! Четыре месяца, чтобы забыть, три в разной степени кошмарных свидания, сотни сердцеразбивательных песен («вспышки огней, И МЫ, свернули не туда, И МЫ») и количество мыслей, способное свести с ума даже самого здорового человека. Что уж говорить о тебе? И вот, ты, совершенно сбитый с толку, обнимаешь одеяло (и если это объятие напоминает то, как Джон обнимал тебя, то нет, не напоминает, это все ложь, ты программист, тебя не обманешь) и все копаешься в воспоминаниях. Делал ли Джон тебе больно? Иногда. Не раз и не два. А как иначе? Вы встречались чуть ли не треть, ладно, так и быть, четверть твоей жизни! Это долгий срок! Конечно, иногда, особенно в начале, он невольно наступал на твои больные места. Но и ты делал то же. А последние пару лет он, наверное, даже при всем желании не смог бы случайно тебя задеть. Вы слились в сиамских близнецов, этаких Эвелин-Эвелин гейского разлива, и чувствовали друг друга как один нежный организм, взращивая заботу и уют аки заботливые мамы-кошки… Или кто там в природе супер-заботливый? Кошки, наверняка кошки, кошки — лучшие животные. Сразу после крабов, но те не считаются. Короче, Джон был идеальным. Заставлял ли он тебя чувствовать себя ненужным? Нелюбимым, чужим, неловким и лишним? …Нет. Все в нем всегда было для тебя. Он осыпал тебя комплиментами. Он молчал, но смотрел так, что ты не мог бы перепутать это ни с чем. Он клал твои ладони себе на лицо и ластился к ним так, будто это прикосновение проводило ему концентрированное счастье куда-то прямо в мозг. Он… любил тебя. А еще у него самые синие глаза на свете. У зрачка чуть более серые, тоненькая такая полосочка, как будто узкий островок, но все остальное — синейшее. И волосы смешные, кудрявятся, хоть и мягкие. И он сводит тебя с ума одними только поцелуями. И его так интересно слушать, когда он вдруг впадает в свою бешеную болтливость и начинает бодро посвящать тебя в тайны биологии, которые для тебя звучат как симлиш. Но он выбирает самые простые слова. И ты никогда не чувствуешь себя глупым рядом с ним. Он не дает тебе засомневаться. У него ужасные шутки, но иногда тебя складывает с них пополам. И самые невероятные идеи свиданий. А еще он очень любит тебя баловать, и смущается, когда ты балуешь его, и не дает тебя в обиду Дейву, зато сам может хоть часами практиковаться в искусстве убогих розыгрышей… Джон Эгберт потрясающий. И если ты и можешь быть уверен в чем-то, то только в том, что ты просто обязан попробовать влюбиться в него снова. И влюбить его в себя. Нужно только написать ему, обязательно написать!.. Ты не успеваешь. *** Каркат встречает тебя в дверях. Он совсем не изменился. Немудрено, конечно, двадцать три — не тот возраст, когда за четыре месяца можно стать другим человеком, поэтому он такой же невысокий, мягкий, лохматый, веснушчатый и хмурый. Ты воровато оглядываешься, пока он вешает твою куртку на крючок. Может, ты льстишь себе, но даже в квартире, обустроенной только под него, ты все равно слышишь отголоски собственных привычек и предпочтений. Ну, зачем иначе Каркату этот совершенно дурацкий принт на занавесках? Почему, если не поэтому, перед окнами густые кроны деревьев, а не уходящий вдаль асфальт и сталь небоскребов? Возможно, тебе кажется. Кто его знает. — Извини, что оторвал тебя от дел, — неловко бормочешь ты. Обычно ты бы не стал извиняться, но сейчас, когда вы вроде как чужие друг другу люди… Интересно, он предложит показать квартиру? Если да, это хороший знак. — Не могу обещать, что не займу много времени… — Забей хер, Эгберт, я сам хотел написать. Ты опередил. Ты просто вынужден навострить ушки. Чего это он там мог от тебя хотеть? — А за… — Заткнись. Сначала выскажешься сам, а потом уже я, если смысл будет. Пошли на кухню. — Квартиру не показал. Фиговато. — А, тебе ж, наверное, руки надо помыть… Это прямо по коридору, дверь, которая слева. Ну, раз уж Каркат в радушного хозяина играть отказался, ты сам воровато заглядываешь в комнаты, двери в которые попадаются по пути. Кровать у Карката огромная, кинг-сайз, похоже, подушки две, но в ванной всего одна зубная щетка. Прямо поверх одеяла валяется красный свитер, который ты дарил ему давным-давно. Неплохо. Никаких общих фоток нет, только с друзьями… Но это и логично же? Ты не прятал фото с Каркатом. Почти никакие. Здоровое ли это отношение к бывшим? Едва ли. Нравился ли бы тебе быт, где ты не мог бы иногда взглянуть на его очаровательную злобную мордашку? Буэ-э-э. Каркат делает тебе кофе, причем не ошибается ни с чем — кладет нужное количество сахара (мизерное) и вливает чуть ли не галлон сливок. «Торт остался. Будешь?» — спрашивает он обыденно, и ты пугаешься, что он забыл или, того хуже, показывает, что тебе не рад, но когда его лицо показывается из-за дверцы холодильника, на нем написано плохо прикрытое веселье. Это так хорошо, так правильно, так приятно… Он такой красивый, когда улыбается. И когда хмурится. И… всегда, наверное. — У тебя кто-то появился? — спрашиваешь ты вместо тактичного «уютно здесь» или «вкусно, спасибо». Вопрос жжет язык. Если да, можно даже не надеяться. Каркат вскидывает брови, но тут же весь сворачивается, скрещивает руки на груди, морщит нос. И смотрит теперь не на тебя, а на вашу… Его, вернее, мухоловку. Герберта. — Начали за здравие, погляжу. Нет, Эгберт, у меня никто не появился, мило с твоей стороны напомнить мне о тех ужасных свиданиях, которые я предпочел бы навсегда забыть. Он ходил на свидания! Ты дышишь на счет — ходил и ходил, мало ли! В голове одновременно бьются три мысли: не сделали ли с ним там чего плохого, не страдает ли он потому, что кто-то из его пассий ему безответно понравился, и не было ли там кого-то лучше тебя. Уточнить решаешь следующее: — Но было терпимо? Типа, ничего… прямо жестко плохого не было? Так сильно закатывать глаза вредно для здоровья, наверняка он мышцы какие-нибудь потянет! — Господи, блять, Эгберт, меня никто не насиловал и не спаивал! Это просто было очень мерзко и уныло! Не ссы, а? Ты послушно не ссышь. Каркат громко хлюпает кофе. — К теме? — предлагает он. Ты киваешь. — Я недавно был у психолога, — говоришь ты, и то, как все в Каркате внезапно обращается в сплошное волнение, буквально физически, заставляет тебя замолчать. Тот пользуется секундой недоумения. — Зачем? Рецидив? Что-то случилось? Какие симптомы? — Не-не-не, нет, это не из-за депрессии! Это… Не знаю. Погоди, дай я… Дай я договорю все, что получится, а там уже разберусь, ладно? Каркат не выглядит убежденным, но все же кивает. — Когда мы расстались, я очень растерялся. Не подумай, я правда был согласен с тем, что ты говорил, но… При этом… Не знаю. Я совсем потерялся в мыслях! С одной стороны, ты был совершенно прав, когда говорил, что мы потеряли искру, и что мы уже не те, и все такое, но с другой, потом, когда ты ушел, я понял, что, типа… Я не понимаю, в чем проблема? Я все еще тебя люблю… в плане, любил! На тот момент, — ты неловко вскидываешь взгляд, — но не то чтобы сейчас — нет. Это, если честно, и есть то, о чем я хотел поговорить. Каркат, если ты готов хотя бы подумать над тем, чтобы вернуть отношения — пожалуйста, подумай. Я… Нет, если ты больше не чувствуешь ничего, я не готов с этим мириться, пусть тогда все будет, как есть. Но пока тебя не было рядом, я понял, что не хочу быть один или с кем-то, кто не ты. Я хочу любить тебя. И влюбляться в тебя снова. И находить способы поддерживать то, что дарило нам радость в начале. — Ты ищешь ответ в его лице, но там только очень много тоски и странная, едва уловимая во взгляде нежность. Ты ужасно по ней скучал. Ты ужасно скучал по нему. — Психолог сказала, что это возможно. Люди серийно… — Моногамны. И цикл повторяется каждые несколько лет. Но у нас есть такое преимущество, как высокий интеллект, — вторит Каркат с усмешкой. Уголки твоих губ своевольно ползут вверх. — Чего? Ты-то откуда понабрался? — Ходил к психологу. Доктор Лалонд, знаешь такую? — Роуз? — ты хлопаешь глазами. — Блять, я сам ей это рассказал неделю назад! Нет, ну, не то чтобы она не знала, попробуй-ка найти то, чего она не знает, но блин!.. — Джон, я очень хочу попробовать. Вернуть отношения. Блять… — он шумно выдыхает и принимается теребить ручку чашки. — Я не знаю. Может, это не сработает. Мне нормально жить одному, ниче такого, но я скучаю по тебе, именно по тебе, а не по отношениям, как явлению, и скучаю по всему, что у нас было, и вот этой все хуйне! Я… Это я предложил расстаться. Как заслуженный еблоклюй-рогожоп, я не имею права просить все вернуть, это пиздецки эгоистично, но!.. — Каркат, ты делал то, что тогда казалось тебе правильным, — переубеждаешь его ты. — И если сейчас правильным кажется снова быть вместе, желательно не на пару недель, а навсегда — хотя бы попробовать… Ты встаешь из-за стола. Он тоже встает. Тебе хочется накинуться на него и целовать, пока он не разулыбается, не растает и не начнет шептать тебе в рот ответные нежности, совершенно на него не похожие, такие сладкие, что ты будешь корчить рожи и отмахиваться… Получается только оказаться очень близко, почти касаясь его тела своим, и переплести ваши ладони. И Каркат сжимает свои крепче. — Охуеть как хочу. Я не знаю, почему мне показалось, что я не могу влюбиться в тебя снова, Эгберт. Я тебя люблю. Я обосраться как тебя люблю. — Такой романтичный, — выдыхаешь ты и склоняешь голову, чтобы ласково прильнуть губами к хрящику его покрасневшего ушка. Каркат жалобно скулит. — Мой романтичный, мой хороший… — Мой всепрощающий и припизднутый, — шепчет Каркат в ответ и наконец-то притягивает тебя к себе за талию. Ты бережно гладишь его по спине и аккуратно высвобождаешь вторую ладонь, чтобы приласкать его непослушные кудри. — Джо-о-он. — Карка-а-ат, — дразнишься ты. — Мой хороший… — Мой хороший, — вторит он бездумно. — Люблю. Пиздец. Ты улыбаешься и аккуратно отводишь его голову от своей груди, чтобы взглянуть ему в глаза. Ужасно мокрые. — Че ты вылупился? Я скучал, блять! С тобой даже не поревешь нормально! — Зато я хорошо целуюсь. В доказательство ты сначала нежно расцеловываешь все его лицо, начиная, конечно, со влажных ресниц, а затем находишь губами уголок его губ и замираешь. Карката хватает ровно на три секунды бешеного стука сердец и громкого дыхания. Потом он тихо выругивается и мягко толкает тебя ближе к себе, чтобы вцепиться в тебя нормально, по-человечески, и затянуть в медленный-медленный, но возмутительно жадный поцелуй. — Я тебя люблю, — признается он еле слышно, но одновременно ужасно шумно (или это у тебя в ушах так страшно гудит кровь?), и ты сцеловываешь смущение и откровенность с его губ, проделываешь недлинный путь от его рта к самому ушку, чтобы ответить: — И я тебя люблю, — и вновь прижать его к себе. И ты остаешься у него на ночь. И на следующий день. А на послеследующий уже он идет к тебе. Через три месяца вы съезжаетесь снова — вы и так жили то у тебя, то у него, ничего особо не меняется. Просто возвращается к норме. Через полгода ты даришь Каркату новую пижаму — старая уже годится только на тряпки. Он врет, что собирался выкинуть ее еще после недорасставания, а потом врет, что не врет. Через тринадцать месяцев вы заводите кота, через четырнадцать — кошку, а потом, забегая вперед, еще одного котяру. Каркат разве что не сияет. Ровно через два года после недорасставания он делает тебе предложение. Через десять секунд после этого предложение ему делаешь ты. — В этот раз я успел первым, — бормочет он, разглядывая оба кольца, твое и его собственное, надетые теперь на его пальцы. Ты обнимаешь его со спины и ласково целуешь в шею. — Ты такой странный, — шепчешь ты. — Я тебя люблю. — Я тебя люблю, — соглашается Каркат, подставляясь под поцелуи. — И сам ты странный… Ты главное не прекращай. Быть ебанутым, в плане. Так в тебя легче перевлюбляться. Ты закатываешь глаза. Каркат Вантас может выебываться сколько угодно, но твой контакт сохранен во всех его соцсетях. И количество сообщений в диалоге только увеличивается. А еще он предпочитает «вспышкам огней» розово-сопливое «а можно мне пойти туда же, куда и ты?». Предпочитает так активно, что у тебя дергается глаз с первой же ноты. Ты не мог быть счастливее.