***
Всякий раз после близости с Харитоном Дмитрию приходится еще неделю тщательно прикрывать шею и воздерживаться от того, чтобы закатывать рукава рубашки. Мазь от синяков ускоряет процесс заживления, но на чудеса мгновенного исцеления не способна. Мрачный взгляд Захарова, натыкающийся на содеянное, пока Сеченов одевается, с головой выдает его недовольство решительно всем случившимся. В первую очередь, безусловно, собой. Извечная неспособность себе же угодить вызывает у Димы тщательно подавляемый печальный вздох. С этим он Харитону помочь не может, хотя желание вытрясти тлетворную самоненависть из его светлой головы буквально зудит на кончиках пальцев. Если бы он ценил Захарова хоть немного меньше, он бы, пожалуй, действительно исполнил свою угрозу и, опоив снотворным, встроил бы в его мятущийся разум полимерный расширитель, раз и навсегда избавившись от рвущих Харитона на части внутренних противоречий. Всего несколько легких корректировок — и Захаров, наконец, расслабится, перестанет раниться об обращенные внутрь его личности ядовитые шипы, примет собственные чувства и все то, что Дима может ему дать. Счастливый Харитон, умиротворенный, не избегающий его рук… Скорее всего, Захаров бы даже никогда не узнал, это можно устроить. Беда в том, что об этом знал бы сам Дима. И вряд ли сумел бы смотреть Харитону в глаза. Сеченов прекрасно отдает себе отчет в том, что всегда имел склонность решать чужие проблемы своими руками и волей. Так получается быстрее и эффективнее, чем дожидаться, пока окружающие разберутся сами. Именно на этом принципе покоится вся идея второго "Коллектива", и он вполне готов принять на себя ответственность за благополучие миллионов. Но поступить так с Захаровым не может, внутренне уверенный, что Харитон от таких вмешательств перестанет быть собой. А нужен — именно собой и никем иным. Настолько, что Дмитрий впервые в жизни использовал против него свое служебное положение, опустившись до безыскусного, банального шантажа. Впрочем, СЕДИС, кажется, со временем у Захарова прижился настолько, что он почти перестал считать его личным конвоиром. Все, что остается Сеченову — запасаться терпением, в меру сил утешая и успокаивая Харитона, бьющегося в моральной агонии на смятых хлопковых простынях. И Дима терпит. Прячет Захарова на собственной груди, защитно смыкая руки вокруг его склоненной головы, словно физически может не пустить внутрь терзающие Харитона мысли, и те действительно отступают. Пускай не дольше, чем на час, но Захаров перестает разрываться между своими чувствами и страхом перед ними, доставаясь Диме безраздельно. Абсолютно восхитительный в своей распахнутости, он почти завораживает, как завораживает буйство стихии смертоносной и величественной. И ощущать себя желанным этой стихией — почти головокружительно. Сеченов может поклясться, что никто и никогда за эти полвека не хотел его так, как Харитон Захаров. Боль от укусов прошивает тело волнующей дрожью, и Дмитрий, трепетно гладя чужие плечи, позволяет себе выбросить из головы и сердца все, кроме яркого, опаляющего удовольствия. Знает, что долго оно не продлится. Разрушительные мысли настигнут Харитона, погасив его взгляд, опустив плечи, стянув губы в тонкую линию, и Сеченов больше не сумеет их прогнать, беспомощно наблюдая, как живое пламя обращается золой. И снова задастся вопросом, у кого хватило наглости и бездушия сковать этого полного чистой, почти первородной энергии человека такой ненавистью к себе, запереть в узкой стерильной клетке ледяного разума, убедив в том, что он не достоин любви и в ней не нуждается? Захаров взирает на себя, точно на неудачный эксперимент, брезгливо и отвращенно, даже не сознавая, что, помимо блестящего интеллекта, обладает неким сумрачным магнетизмом. Недаром, пожалуй, чета Нечаевых так метко присвоила ему позывной. Даже в стесненном собственной нелюбовью Харитоне сквозит нечто будоражаще опасное — отточенная плавность движений, пружинистая бесшумность поступи, стремительность реакций, хищный разлет бровей и почти парализующий пристальный взгляд серо-стальных глаз. Тщательно выбритый череп и не слишком идущий наряд не способны окончательно его обезличить или испортить — в толпе сотрудников Предприятия 3826 он неизбежно выделяется, точно барракуда в пестрой стайке обитателей рифа. За закрытыми дверями в полутьме захаровской квартиры эта лаконичная красота раскрывается особенно ярко, стоит только Харитону забыть о собственной надуманной ущербности. Дима с тоской смотрит на будто вышедший из-под резца скульптора профиль, понимая, что ему отказано в праве сказать все это Захарову вслух — тот лишь ожесточится сильнее, сочтет насмешкой или проявлением жалости. И Сеченов говорит с ним прикосновениями: очерчивает кончиками пальцев высокие скулы и лезвийно прямую спинку носа, целует бледные пальцы, лишь временами, забываясь в мгновениях Харитоновой открытости, нашептывая ему на ухо слова восхищения. А слов Захаров не любит, предпочитая прятаться за молчанием, однако Диме они и не требуются. Он и так знает, что нужен Харитону ничуть не меньше, чем Харитон нужен ему самому. Особенно остро это чувствуется в краткий, но оттого еще более ценный момент, когда буря в Захарове утихает до следующего «срыва», а приступы самобичевания не успевают вступить в свои права. Харитон прижимает Сеченова к себе, бездумно скользит ладонями по его спине, утыкается куда-то в шею, разгоняя по телу тепло своего дыхания, точно извиняясь, обводит пальцами места будущих кровоподтеков на бедрах и запястьях. И в этом столько невысказанной нежности, что у Димы снова сбивается едва восстановленный сердечный ритм. В эти минуты вечно пасмурный серый взгляд наполнен облегчением — Захаров, пусть и ненадолго, но спокоен, не мучимый собственными внутренними демонами, беззащитен, немного печален и самую каплю счастлив. Сеченов только надеется, что однажды Харитон все-таки улыбнется ему так, как умеет он один: хрупко и свободно, вместо пламени бушующего пожара вспыхнув серебристым лунным светом. Диму всегда привлекал космос, он с детства знает, что холодный и необитаемый спутник Земли не сияет сам по себе — лишь отражает лучи солнца. И для Захарова он готов гореть столько, сколько потребуется. Харитон сражается отчаянно: с тем же упорством, с каким бьется над новыми открытиями, он бьется с собой, так что Сеченову приходится выдерживать дистанцию, чтобы не попасть под горячую руку. Он пытается убедить Дмитрия, что тот слишком рискует, ставит под удар их обоих из ребяческого эгоизма. Сеченов слушает и не соглашается — они с Захаровым так давно и прочно вместе, что все Предприятие к этому привыкло, не усматривая в их частых встречах ничего инкриминирующего. А после запуска «Коллектива» Дима и подавно сумеет обеспечить им полную безопасность — несущественное злоупотребление полномочиями, от которого никому хуже не сделается. Но Харитон непримиримо цепляется за этот аргумент, как за последнюю свою надежду. После «знакомства» с близняшками, которых подарившая им свои непревзойденные боевые и пластические навыки Катя Нечаева при встрече смешливо зовет «Шерочка с Машерочкой», Захаров на «Челомей» поднимается только по прямому служебному распоряжению, а на квартире у академика перестает бывать вовсе. Диме приходится ловить его дома, в плотном полумраке вечно зашторенных окон под безглазым взглядом вездесущей Муси, в почти храмовом молчании бесконечных книжных полок. Харитон надеется, что на своей территории защищен надежней, сеченовская одним своим видом напоминает о первом его грехопадении, от которого он так и не сумел оправиться. Точнее, Дима не дает ему этого сделать, с каждым разом подбираясь все ближе. И родные стены предают Захарова снова и снова. Сеченов слишком терпелив и настроен на результат. И когда Харитон улетает в Вену, это похоже на попытку бегства. Все две недели, которые длится форум, он молчит, и Сеченов невольно начинает прикидывать, как станет его ловить и водворять обратно в случае, если Захаров, пользуясь своим авторитетом и заинтересованностью в нем мирового научного сообщества, попытается стать невозвращенцем. От того, чтобы отослать за ним Сережу с просьбой аккуратно доставить профессора на «Челомей», игнорируя любые возражения последнего, Дмитрия удерживают лишь регулярные отчеты СЕДИСа. Они не содержат ничего тревожного, однако Сеченову все равно беспокойно — он впервые всерьез задается вопросом, действительно ли дошел бы до крайности и пустил по захаровскому следу агентов, если бы тот твердо решил скрыться от него и себя за пределами СССР? И отчетливо понимает — да, действительно. Вновь, как с накопителем, переступил бы через уважение к чужой свободе, нашел бы нужные рычаги влияния, лишь бы быть твердо уверенным в том, что Харитон в безопасности, в первую очередь, не представляя угрозы самому себе. Однако Захаров является сам, судя по дорожному саквояжу в руке, прямо из аэропорта. Сверху вниз смотрит на Диму нечитаемым взглядом, будто винит его во всех пороках человечества и, порывшись в багаже, сует ему в руки яркую коробку с конфетами. После чего все так же молча уходит мыть руки, по пути отсоединяя СЕДИСа от ладони. Сеченов отключает ХРАЗа и так же тихо идет ставить чайник. Харитон не любит слова, а Сеченов не находит ни малейшего неудобства во взаимном молчании. Захаров долго стоит у высокого окна, грея ладони о тонкие бока фарфоровой чашки, кажущейся в его руках особенно хрупкой. Задумчиво щурится, всматриваясь в глухую ночную темень, точно ищет в ней ответы на свои вопросы. От него привычно пахнет одеколоном, крепкими сигаретами и непривычно — поздней весенней грозой. Это Дмитрий ощущает, утыкаясь носом в высокий ворот его водолазки под самым затылком, и все-таки заговаривает первым. — Ничего нового ты там не высмотришь, Тош. Пойдем лучше спать. Тело Харитона вздрагивает в глубоком беззвучном вздохе, он слегка поворачивает голову, окинув все тем же укоряющим, но лишенным остроты взглядом положившего подбородок ему на плечо Сеченова, и едва заметно кивает. — Этот раз? — впервые с момента своего появления на пороге тихо произносит он, когда погасивший лампу Дмитрий укладывается рядом, оплетая Захарова руками и утягивая его голову себе на грудь, к самому сердцу. Сеченов на секунду хмурится в попытке понять, а после усмехается в темноту спальни. Харитон не был бы собой, если бы, даже будучи в абсолютном моральном смятении, не запомнил их первый раз вплоть до настолько мелких деталей. Он уже забыл, когда делил с кем-то одну кровать на двоих, и смутно догадывается, что скоро под захаровским весом у него непременно затечет рука и плечо, но пока он может позволить себе маленькую роскошь — ощущать тихое, смирившееся с их нераздельностью дыхание где-то под ключицами. — Да, — закрывая уставшие за день глаза, соглашается он. — Этот.***
16 июля 2023 г. в 22:27
Всякий раз, когда за Сеченовым закрывается дверь, Харитон мысленно клянется, что этого больше не повторится. И с мелкой дрожью отвращения вспоминает клятвы отца больше не пропадать на неделю, не пить, не распускать руки. Радеон Захаров любил разбрасываться обещаниями, исполнять которые даже не собирался. Харитон, в отличие от него, по крайней мере старается по-настоящему: изо всех сил цепляется за собственное здравомыслие, твердящее, что он должен одуматься.
В том, что эти отношения кончатся плохо для одного из них, если не для обоих сразу, Захаров не сомневается ни секунды. Статья 154-а из уголовного кодекса никуда не исчезла и грозила Харитону окончанием научной карьеры и несколькими годами тюрьмы. Что станет с Димой, если его связь с начальником отделения нейробиологии выплывет наружу, тоже гадать не приходится: полный крах всех планов без шанса на реабилитацию — слишком высоко забрался, слишком популярен в народе, слишком на виду, чтобы замять все тихо. Впрочем, тишина в подобных вопросах не менее опасна, ибо компромат такой силы, до поры молчаливо спрятанный в чьем-нибудь столе, скует Сеченова по рукам и ногам, сделав послушным исполнителем чужой воли. Захаров и сам не знает, за кого волнуется больше — за себя, за Диму или за те проекты, в которые оба они вложили столько лет жизни. Все могло рухнуть только из-за того, что Сеченову в голову взбрела блажь на изломе второго десятилетия их знакомства поиграть с Харитоном в роман.
Дима, сияющий отраженным в глазах и мыслях звездным светом, беспечен в своей детской самоуверенности. Не слушает, льнет ближе, пускает волну мурашек по позвоночнику, томно выдыхая в шею, выметает все трезвые мысли из Харитоновой головы жаркими поцелуями и ласковым шепотом. Смотрит мягко, но непреклонно, с чем-то, почти напоминающим обожание, совершенно Захарову непонятное. Оно мелькает в янтарно-карем взгляде всякий раз, когда Захаров, несмотря на все свои обещания, не удерживается и падает в непроглядную бездну широких зрачков напротив — запускает руки под белоснежный хлопок рубашки, притягивает к себе, зарывается пальцами в каштановые с проседью волосы, тихо ненавидя и сгорая от любви одновременно. А еще Харитон отчетливо видит в Диминых глазах торжество победителя: ученого, подчинившего себе законы природы; укротителя, у ног которого послушно лег опасный зверь; рыцаря, вогнавшего копье в сердце чудовища.
Захаров под этим взглядом чувствует себя лабораторным животным, у которого медленно вырабатывают нужный рефлекс, замкнутый исключительно на Сеченова. И, стоит только остаться в одиночестве, как на место эйфории приходит страх, перемешанный со стыдом. Дима слишком безответственен, слишком уверен в своей безнаказанности, с легкостью рискуя всем так, словно их близость того стоит. Улыбается примирительно в ответ на все попытки до него достучаться, перебирает Харитоновы пальцы, оглаживает скулы, коротко целует чувствительное место за ухом. И снова не слушает. А Захаров, торопливо кутаясь в слои сброшенной получасом ранее одежды, ощущает себя слабаком и лицемером. Кто-то из них должен сохранять хладный рассудок, и если Сеченов не намерен даже пытаться, значит, эта ноша ложится на плечи Харитона. И он с ней почти справляется. К сожалению — только почти.
«Он погубит нас обоих», — сидя в тишине собственной квартиры, где все еще витает призрачный запах Диминого одеколона, едва слышно шелестит он, чиркая зажигалкой, пытаясь вытеснить все случившееся между ними табачным дымом. Подключенный к руке СЕДИС молчит — знает, что в такие моменты Захарова лучше не трогать.
Осторожности и чувства отвращения к самому себе обычно хватает на пару месяцев. Харитон уже понял, что попытки замкнуться и свести общение с Димой до возможного минимума приведут к обратному эффекту, и Сеченов назло станет появляться в поле зрения чаще — найдет сотню веских поводов, чтобы посещать «Павлов» по три раза на неделе, пользуясь своим правом начальника, начнет таскать Захарова на «Челомей», заставив участвовать в долгих совещаниях. Накажет за неповиновение внимательными взглядами, неуловимо для окружающих понижающимся при обращении к нему голосом, неотвязным запахом ладана и яблоневого дыма. Пройдет слишком близко, невзначай задержавшись за спиной так, что лопатки непроизвольно сойдутся в защитном жесте, а кожу даже сквозь пиджак опалит фантомный жар чужого тела. Нужно терпеть.
И Харитон терпит — не столько Диму, сколько себя рядом с ним. Не вырывает руку, когда сеченовские пальцы задерживают рукопожатие на секунду дольше нужного, не вздрагивает, когда чужая ладонь невесомо проезжается по плечам, молчит, ощущая легкое касание Диминых губ на щеке, и послушно отвечает на прощальное объятие. Ждет его ухода, чтобы сквозь стиснутые зубы медленно выдохнуть собственное напряжение. В тысячный раз напоминает себе, что не имеет права забываться в обманчивой легкости и ощущении покоя, которые накатывают на него рядом с Сеченовым, разъедая решимость. А забыться очень просто — у Захарова часто возникает ощущение, будто Дима был с ним всегда. Он настолько естественен в своих проявлениях заботы и привязанности, в своей тактильности и улыбках, что Харитону против воли начинает казаться, будто ничего страшного не происходит. Сеченов травит его всепоглощающим чувством безопасности: еще одним условным рефлексом, заземленным только на него — с Димой хочется расслабить плечи, доверчиво прикрыть глаза и ощутить себя нужным. Не острым разумом, способным решить почти любую задачу, не блестящим нейрохирургом, не профессором или начальником отдела нейробиологии, а кем-то по-настоящему значимым для одного конкретного человека просто за факт своего существования.
Сеченов молчит, не переходит черту, но всегда остается в зоне досягаемости, достаточно протянуть руку. И Захарову порой хочется эту самую руку себе отрубить — во избежание. Дима похож на учуявшую кровь акулу, знающую, что жертве уже никуда не деться. Кружит неподалеку, ждет, пока отчаянно барахтающийся в собственных противоречиях Харитон ослабнет, чтобы совершить безошибочно точный бросок, нанести еще одну рану, впиться в губы — а по ощущениям, прямо в сердце — и утащить на дно. Туда, куда не достает ломкий свет чистого разума, оставляя Захарова во мраке собственных оголенных эмоций.
И то, что Сеченов вытаскивает изнутри Захарова изящными пальцами прирожденного хирурга, тоже непроглядно тёмно, точно вскрытый Димиными ласками заживо Харитон вместо обычной человеческой крови истекает черным полимером. Таким же, из какого состоит отключенный и убранный подальше ХРАЗ. В нем поднимается нечто дикое, жаждущее поглотить Сеченова целиком, впитать и присвоить сияние в карих глазах, протяжность сорвавшегося с губ стона, ощущение теплой, чуть влажной кожи под ладонями, дрожь длинных ресниц и обманчивое чувство долгожданной правильности, когда Дима прогибается в спине, скрещивает тонкие щиколотки на захаровской талии, подается навстречу, точно и сам хочет слиться с Харитоном в неразрывное целое. Вот только ничего правильного в этом нет и никогда не было.
Харитон ненавидит собственное тело — слишком жадное, примитивное и чувствительное — и вымещает зло на чужом. Оставляет на Сеченове синяки от пальцев и следы зубов. А после, глядя на наливающиеся багрянцем неаккуратные отметины, ненавидит лишь сильнее. Они должны быть осторожнее. Он должен быть осторожнее. Увидят, поймут, поймают и сотрут в пыль. Однако Дима никогда его не останавливает, не укоряет, позволяет Захарову делать с собой все, что заблагорассудится. Едва слышно удовлетворенно всхлипывает, за затылок прижимая Харитона теснее, когда тот, не в силах противиться собственной мерзкой страсти, ставит ему очередной засос. Будто не Сеченову впоследствии тщательно прятать шею за стянутым строгим галстуком воротом рубашки.
Сам Дима никогда себе подобного не позволяет, обращаясь с Захаровым так бережно, словно тот сделан из фарфора. Харитон предпочел бы боль — знакомую, познанную, привычную, разрешающую уцепиться за что-то понятное в этой мешанине ощущений, обрести хоть одну точку опоры. Но касания Сеченова всегда обезоруживающе легки и плавны, поцелуи мягки, а темный взгляд нежен и полон все того же треклятого принятия. И даже когда Харитон, отчаявшись получить искомое, впервые предоставляет Диме право вести, Сеченов забирает его почти безболезненно. Не дает сосредоточиться на нужном чувстве, отвлекает губами на сонной артерии, скользящей по животу ладонью, до рези в легких откровенными похвалами и просьбами потерпеть.
Дима в такие моменты настолько выше и чище той пошлости, в которой участвует, что Захаров кажется себе еще более ничтожным и отталкивающим. Еще более человеком, быть которым — его личное неснимаемое проклятие. Особенно явное рядом с Сеченовым, со смиренной жестокостью отпускающим ему этот грех. И Харитон после его ухода снова остается с чувством, что из них двоих еще сильнее опустился только он, все больше пачкаясь в собственной жалкой сути, с которой даже не способен совладать. Тускло и разбито усмехается, закуривая очередную сигарету — технически падение и полет очень схожи между собой. Вот только ему достается первое, Диме — второе.
Говорят, любовь облагораживает человека, но Захарова она совсем не красит, оказывая совершенно обратный эффект. По утрам он все дольше и злее смотрит в зеркало, подмечая, насколько непрезентабелен. Цепляется взглядом за собственные жесткие, тяжелые черты, нездорово бледную кожу, прочертившие лоб морщины, усталые тени под глазами и тонкий рот, похожий на трещину в бездушном камне. За сутулость плеч и изъеденные реагентами и никотином пальцы. Это всегда было неважно, и так должно оставаться впредь, однако ровная осанка и густые кудри вечно крутящегося возле Сеченова Михаэля становятся раздражающими. Как и ослепительная мальчишеская улыбка Плутония, реабилитацией которого Дима занимается сам, каким-то чудом выкраивая время в своем сумасшедшем графике. Как и коровьи с поволокой глаза недавно переведенного под сеченовское крыло молоденького программиста Петрова, который неустанно заваливает начальство своими передовыми идеями. И в какой-то миг Харитон осознает: это — ревность. Унизительная, беспомощная, змеиным шипением в уши отравляющая его последний оплот — разум.
Захаров должен с этим покончить, если не в Диме, то хотя бы в себе — ради их общей безопасности. Но уже не знает, что с ним станет, если однажды Сеченов прислушается к голосу здравого смысла и все вернется на круги своя. То самое нечто внутри Харитона, так похожее на ХРАЗовский полимер, пугающее своей неподконтрольностью, уже не готово Диму выпустить. Согласное скорее утащить его за собой, с хрустом переломав невидимые крылья, нежели погибнуть в заслуженном одиночестве.
После этого открытия Захаров хватается за международную командировку в Вену, точно утопающий за спасательный круг. Нейрохирургический форум должен отвлечь его от лезущих в голову глупостей, однако на деле Дима и все связанное с ним крутится где-то в глубине сознания постоянно. Пока Харитон делает доклад, пока слушает других, пока посещает конференции и участвует в брифингах, пока спорит с британскими коллегами о методиках оперирования глиальных опухолей и остается в гостиничном номере, обсуждая итоги дня с вынужденным притворяться обычным предметом гардероба СЕДИСом. Харитонов компаньон, в силу своей любознательности, кажется, рад этому форуму больше носителя, и Захаров уверен, что информация обо всем услышанном и увиденном немедленно отправляется томящемуся на «Челомее» ХРАЗу. На аккуратные предложения позвонить Диме Харитон отмахивается, бросая что-то о стандартных отчетах, которые СЕДИС для директора Предприятия может сформировать самостоятельно. Облегчение не приходит, вместо него под сердцем сворачивается тоскливое раздражение от смутного понимания, что он, кажется, бесповоротно зашел в тупик.
Обратно в СССР профессор Захаров увозит кипу заметок, собственную обреченность и коробку «Моцарткугель» для любящего сладкое ничуть не меньше своего двухметрового протеже Сеченова.