У Юнги холодные руки и пустой взгляд.
Он смотрит мимолётно на прохожих, ему в какой-то степени совсем не интересно во что те одеты, или какая музыка в наушниках играет у тех, всё равно. Мин расклеивает пласты бумаг на ледяные стены остановки. Мороз стоит такой, что клей прочно пристаёт уже через пару секунд и отлипать не собирается. Он вспоминает жаркое лето, оно по-своему точно также неприятно, как и зима, но сейчас, отходя к теории чем дальше, тем сильнее хочется, безусловно предпочёл бы лето зимнему холоду.
— Ты где? — говорит голос из динамика побитого телефона, он ровный с ноткой недовольства и негодования. Его слепленные вместе пальцы еле удерживают телефон на вису, поэтому прижать его к уху становится хорошим решением. Мимо проезжающий автобус тормозит из-за опаздывающего пассажира, — Все почти собрались. Я краснеть за тебя буду. На ужине родители, хочешь произвести хорошее впечатление на них?
— Конечно, я скоро буду.
Приходится брать такси. Меланхолия невнятно преследует его даже, когда раздаётся по радио в слабо отапливаемой машине какая-то рождественская песня. Его щёки и нос точно по цвету напоминают сливы или помидор, в темноте не разглядеть. Огни праздничных гирлянд выглядят печально для него, слишком мрачно, а когда свет неожиданно гаснет, заставляя забыть о существовании мерцающих огоньков, совсем не по себе становится.
Квартира его девушки находится на четвёртом этаже. Как-то не слишком высоко, но и не низко в десятиэтажке. Ухоженный на вид двор, видно даже несмотря на то, что зима в полном разгаре. Морозит крепко. Юнги вспоминает как будучи ребёнком приклеился языком к железной трубе и простоял так минуты три, пока не оттянули. Язык щипало долго, а чаем греться было сравнимо пытке. Но сейчас он распивает чай, мило предложенный матерью Джиу. Она выглядит красиво, почти как с обложки журнала, хочет произвести впечатление примерной дочери, хорошей девушки. На ней летнее платье, совсем не в такт к зимней погоде, но в квартире натоплено как в бане, серьги висят словно не к месту, но без них уши выглядели бы попросту как-то пусто, а на ногах обычные носки без причудливого узора в тон к платью. Всё суетятся вокруг, и непонятно почему долгий разморенный вечер не начинается, Джиу, сжимая руку Юнги (не так крепко, как ожидалось или хотелось, она до сих пор боится, будто может причинить вред своими правда неубедительными сжиманиями), говорит, что ждут ещё кого-то важного.
— Ждать больше не будем! Предупреждала же чтобы сегодня отказался от своих хотелок ради сестры, — дочь, глядя на уверенный взгляд матери, полный кошмарных искорок, кивает, опуская глаза в пол, ковыряется в салате и жуёт помидоры под неловкое молчание.
Так проходят первые двадцать минут его нахождения за столом, в голову не ясно зачем лезут мысли о его предназначении на этом ужине. Может похвастаться? Может. Но только после этих слов, сказанных в голове шёпотом, Юнги вздрагивает от неожиданно посыпавшихся вопросов.
— Извините, но мне нужно отойти.
Все кивают, в том числе и Джиу. Его руки трясутся неосознанно не понятно от чего, пока за окнами творится неразбериха. Звонок незнакомого абонента тревожит его, но не пугает, вероятно даже в преддверии Рождества дамочки за сорок не перестанут пытаться втюхать очередной кредит, у него полно времени сейчас, пока он сидит в чужой уборной, делая вид, что ему чуть не хорошо. Он даст время обсудить девушке и её семье хорошая ли он кандидатура на роль парня.
— Алло? — но после этого в голове нет белого шума, нет подготовленных реплик, нет ничего, потому что..
— Да, здравствуйте! Я звоню по объявлению, — из-за тишины голос на секунду теряется, абонент считает, что всё это злая шутка, но Юнги понять крайне легко. Ему в Сеуле не удалось найти модель, а тут Кванджу, вероятно и понятно не центр вселенной, и за каких-то пару часов. Скорее это Мин в лёгком шоке, — Меня заинтересовало.
— Ах, да. Мы можем обсудить время. Место.. — с местом действительно были небольшие проблемы. Он приезжий, гостит в доме своего не очень близкого друга. В любом случае в голове не было развития событий до этого момента, он должен был провалиться уже на объявлении, но всё прогресс.
— Мам, я говорю! По телефону, мам! — слышно плохо из-за дребезжащего динамика, но, наверное, парню никто не объяснил, что это работает чуть по-другому. Тем более слышно как-то слишком чётко, — Я помыть руки и вернусь! Извините, на чём мы остановились,
— Время? Место?
— Ах, да! Я полностью ваш на праздничные дни! Кстати, меня зовут Чон Хосок. Ваша будущая модель!
— Мин Юнги, — дверь со скрипом открывается, обернувшийся Юнги чуть отходит от белоснежной раковины, смотря на краснощёкого парня в милой почти детской шапке, — Будем знакомы.
То как названый Чон Хосок смотрит на неожиданного гостя своей ванной комнаты чуть ставит в тупик, заводит в крайне обнадёживающее положение. Не забыл ли Юнги надеть штаны, когда торопился на встречу? Не выросла ли у него ещё одна пара ушей как у слона?
— Да, Юнги, познакомься. Это мой брат, — за столом нет нелепой пустоты, тёмного молчания, потому что от Хосока исходит поток слов, невидимых, но уносящихся вперёд лишь вопросами мнимыми, — Хосок.
— Мы двойняшки, — добавляет он. И действительно, спутать их будет очень просто, лишь длинна волос даёт отличие – у Джиу они шикарные и густые, шелковистые и ниспадающие на плечи и так до самых ягодиц. У брата же они короткие, но пышные, словно намазанные чем-то для прыгучести, — Но Джиу старше меня на три минуты. Так что я младшенький.
В Хосоке видится образ младшего брата, который лезет куда не просят. Спрашивает, что не нужно и вообще всегда путается под ногами. На такого в порыве эмоций хочется накричать, но глаза, обрамлённые снизу и верху веком, придавая незамысловатую для корейцев форму миндаля, почему-то у таких людей становятся и кажутся наиболее круглыми, несмотря на то, что с сестрой они как две капли, но, как бы банально не звучало, чуть разные. Ненамного. Их стиль разнится, но характер почти что можно слить в одну банку и ничего не перемешается, соответственно, как в одно.
Так проходит ужин. Довольно в тёплых тонах и оттенках. Хосок смеётся, но выражает серьёзность на определённых темах, слушает, говорит и снова слушает, словно что-то анализирует в голове и, закончив вечер, поднимается в свою комнату, махнув на прощание рукой.
На морозе Юнги становится чуточку лучше, не от того, что рядом лишь один близкий человек, которого он знал. Наоборот. От её присутствия сводит лёгкие, что и так наполняются морозом отчаянно.
— Ты извини, что он такой. Взбалмошный.
— Но вы же, как две капли воды, одинаковые, — Джиу чуть дуется, но прощает быстро, а Юнги, Юнги не замечает, как под ногами начинает скрипеть снег противно. Рождественский первый снег, превращающийся позже в кашу, его не радует.
— Можешь у меня в комнате рисовать. Джиу сказала, что ты сейчас здесь как бы на птичьих правах, я не хочу доставлять неудобств.
Это говорит Хосок, когда они созваниваются после пришествия Рождества. Провести его с девушкой было впервые таким решением, спонтанным. В этот день он сам по себе и вроде бы ничем примечательным этот день не отличается, как и сотни других, повторяющихся. Дарить подарки тоже в новинку для него, поэтому быть клоуном для него самое то, решает Юнги, когда надевает золотистую цепочку, та совсем тоненькая, но в сравнение с книгой не идёт совсем.
— Да, проходи. Джиу нет, родители уехали к родителям, — Хосок смеётся. Юнги ведёт себя осторожнее обычного, потому что находит парня слишком интересным для себя, знающего его чуть больше нескольких дней, и то косвенно, — Моя комната напротив комнаты сестры.
Мин удерживает себя на мысли, что в комнате своей девушки он побывал.. никогда. Но комната обычная, сплющенная, ничем не примечательная для школьника: учебники, тетради. Хосок, наверное, любит винтажные вещички, потому что тут есть и пластинки, и диски, и кассеты, даже проигрыватель стоит в углу комнаты под грудой вещей. Ему нравятся такие люди, не боящиеся показать себя такими, какой ты есть на самом деле. Юнги такими людьми восхищается не на шутку.
Они начинают говорить почти сразу же после того, как хлопнула дверь позади Мина, оповещая. И словно голодные сразу нашли тему, болтали и болтали, размышляли и спорили. Оставшиеся с рождественского стола закуски оказались совсем кстати, это ощущалось как дом, хоть Юнги как такого не ощущал в своей жизни.
А потом Хосок после незамысловатых вопросов и беседы оказывается совсем другим человеком. Та самая белая ворона в семье. Он был невероятно другим человеком, отличаясь ото всего семейства. А когда сказал, что хочет отрастить волосы, но не делает это из-за того, что будет слишком похож на сестру, мол копировать личности не хорошо, то Юнги впал в ступор. Разве мог тот кого-то копировать? На планете не нашлось бы человека хоть на грамм схожего с ним. Даже если они и были бы похожи с сестрой как две капли воды, точь-в-точь, то вся её хвалёная индивидуальность померла бы на фоне брата, будь она хоть и правда украденной.
— Сестре не нравится, когда нас сравнивают, — говорит легко, разгребая на столе вещи, тащит стул из соседней комнаты и продолжает, — Все говорят, что мы очень похожи, всем, а она бесится. Она закончила два класса экстерном, поэтому уже учится в университете, я пока что школьник.
И сердец Юнги внутри начинает биться чаще, хотя невозможно подумать, куда уж сильнее. Ничего такого от своей девушки он не слышал никогда. А Хосок, полуобнажённый Хосок, который ещё не начал раздеваться, но уже выглядел как таковой с обтёсанными ногами и ювелирно сделанными пальцами и запястьями. Юнги, как художник, не может не уловить такие самые мелкие детали. Он видит даже родинку на ноге, где ткань джинсовых шорт не прикрывает яркую кожу. Одежда не для зимней погоды, но в доме правда душно.
— Твои ноги гладкие, — единственное, что может сказать Юнги, смотрит внимательно и разочаровывается сам в себе. Он не озабоченный и думать может о чём-то другом, например, о той небольшой родинке на месте соединения колена. Интересно, а у Джиу такая тоже есть? Она бросается прямо в глаза, даже если совсем непримечательно-небольшая, — Извини...
— А мне так нравится. Ощущения просто супер, — его пальцы сжимаются сами по себе, трутся друг о друга. Он вяло улыбается, — А мне раздеваться? Полностью?
Юнги отмирает лишь через пару секунд, надеясь, что не показался странным. Он кивает, молчаливо собирая на месте мольберт. Хосок. Витающий в своих мыслях, упуская момент, совсем ненужного приготовления к рисованию, а второй жадно, но украдкой смотрит на еле вздымающуюся грудь, неловкое движение руками, наблюдает за переступающими ногами из короткой ткани шортов. Его кожа на тон светлее под одеждой, даже если на дворе зима.
Рисовать Хосока выходит невероятно легко. Его черты непростые, почти что неподдающиеся карандашу, но удовольствие от этого нельзя не получить. Его лёгкие движения, противоречащие образу, застывшая бурлящая энергия после «не шевелись», так что хочется посмотреть на то, как будет падать снег на его острые колени и плечи. Они контрастируют на фоне мягких бёдер, до кое те могут быть возможными у такого худощавого парня. Острота граничит с мягкостью, отделяясь маленькой линией.
Юнги заканчивает невероятно быстро – через сорок три минуты – потому что в голове одно «Хосок», одни колени, соединённые рваными линиями очертания губ. Чон словно в третьем измерении, соприкасается пальцами к своим волосам, чтобы заманить ещё на пять минут, следуя одними глазами за движениями старшего будто сейчас он возьмёт кисть, а невероятно волнующаяся модель куда-то торопится, что нужно запомнить все черты на потом.
— Снег, — увлечённо шепчет Хосок, отодвигая незамысловатую штору парой пальцев, склоняя голову всё ближе и ближе к стеклу. Юнги смущало только до сих пор обнажённое тело, покрывшееся каплями пота. Смотреть на него не во время рисования было как-то непозволительно, — Идём, Юнги.
И Юнги, собрав все вещи, ненужную случайную пыль из-за спешки, потому что почему-то руки тряслись как при треморе. На улице и правда шёл снег, непонятно как он смог так много нападать лишь за жалкий час, но, сверевшись со временем, осознание того, что в «гостях» он провёл больше трёх часов его удивило и одновременно как-то нет. Хосок, будоражил его сознание своим поведением, торопящийся парень, натягивающий штаны на одной пуговице быстрее, увлечённо тянул голову вверх словно мог достать до самой первой снежинки, что падала на землю.
— Эй, надо предупреждать! — без слишком сильного и громоздкого возмущения начинает Юнги, вывернутый из мыслей только попавшим мокррым снежком по боку. Хосок захихикал так, как никто не смеялся в присутствии Юнги.
— О таком не предупреждают! Вообще-то это должно быть неожиданно, глупый!
Склонившаяся над землёй поза становится не лучшей, ибо Мин, оскорблённый до глубины души, бросая свои сумки и чемодан, спешил опрокинуть совсем худое тело на землю, в совсем лёгкий слой снега и не мог отвести взгляд и перестать думать о парне с улыбкой до ушей.
Они встречаются ещё пару раз, после чего Мин предлагает, совсем неожиданно даже для себя, работу над его дипломной работой вместе. С Джиу он старается не видеться, потому что преднамеренное постоянное общение с её братом сильно тревожит, а разбираться со всей этой ситуацией он пока что не может и не хочет. Хосок в миллионы раз проще всех людей, коих встречать приходилось на всём жизненном пути, и это не преувеличение, не фаворитизм вовсе. А потом Чон говорит или даже выпаливает то, отчего все кости у Юнги начинают словно шевелиться в теле от неимоверной боли непонимания, благо карандаш застывает в руке, а не падает.
— Не расставайся с Джиу. Пока что, — за все те разы позирования, он стал более раскрепощён и уверен в себе, собирая все падающие пылинки глазами, пока лежит на своей древней кровати. Немой вопрос в глазах старшего он точно не видит, уперевшись взглядом в люстру, но продолжает, — Родители будут, наверное, не в восторге от того, что ты тут будешь, — и Юнги прочитанный сотни раз этим парнем просто продолжает водить карандашом по листу, устремив теперь свой взгляд на парня, сталкиваются. Взглядом, — Вы отдалились. Я чувствую тебя.. твои эмоции, — и быстро поправляясь, отворачивается обратно, смотрит куда-то и краснеет умилённо, из-за чего проблема с отношениями стоит не первая, — В общем, ты понял. Продолжаем.
И Мин думает, найдя наконец-то свой долгожданный дзен именно в этом человеке. Находит то, о чём переживал последние два месяца – тему для дипломной работы, потому что щёки Хосока словно краснеющие только-только распустившиеся маки, с чёрными тычинками-родинками, посаженными на каждой из щёк.
Юнги пытается совладать с эмоциями, боясь быть отвергнутым в плане его дипломного проекта, но когда младший, кажется, увлечённый кивает ему со всей предрасположенностью, то сходит с ума. Чон раздевается не тягуче медленно, что даже Юнги не понимает, как так происходит слишком быстро, но достаточно плавно, стягивает майку и потрёпанные всё те же приевшиеся шорты, но смотреть на это одно удовольствие. Белая кожа, лишённая загара под слоями ткани, привлекавшая посмотреть, что совладать с собой не было возможным. Его весёлая улыбка не спадает с губ, даже когда старший, разведя краски, присаживается около него на постеленные заранее полотенца. Хосок смущённо вздрагивает, от ощущения на коже первых расцветающих бутонов маков яркого оттенка. Весело щуриться не приходится долго, потому что перекинутые через тонкие, еле сходившиеся вместе бёдра, ноги Юнги, заставляют Хосока вздрогнуть, опереться на локти, волнительно вздыхая. Ярко-красные цветы начали приобретать оттенки золотистого и оранжевого, но лишь как побочные цвета, главный акцент на красном подчёркивал всю его сущность. Мин безоговорочно мог сказать, как тому жарко – краска медленно, но таяла, оставляя после себя нелепые разводы, собираемые кистью, отчего вздрогнуть словно входило в условный рефлекс. Листья, лишённые своей зелёной привлекательности, походившие больше на осенние попытки травы выжить, не могли контрастировать с основными бутонами, спускаться ниже пояса пупка она не могла, показывать самое сокровенное Юнги очень не хотелось.
— Устал? — для чего-то прошептал старший, неуверенно держа в руках кисть, наровящуюся выпрыгнуть. Хосок, мило поморщившись, лишь пожал плечами. Его чуть отросшие волосы всё время лезли в глаза, — Тогда нужно подождать пока высохнет. Я сфотографирую, —тот кивнул, не смея шевелиться. По его родному животу мельком бегали мурашки, покрывая кожу шершавой неровностью, что даже дыхание, казалось, стало тише, — Ты.. не замёрз? Накинуть на тебя? —младший отрицательно покачал головой, всё также не шевелясь.
В этот самый момент, когда окинуть взглядом ему хотелось не проделанную работу, а лишь плавный изгиб тела без какого-то пошлого намёка, а лишь для насыщения первичным чувством, тогда Юнги понял, что значит ощущение любви.
— Не нужно.
И хоть на дворе была зима, довольно суровая для их края, а в доме топилось не слишком плохо, дрожащие в моменте хрупкие словно хрустальные пальцы рук его не могли оставить равнодушными.
— Я хочу лишь.. останови меня, если захочешь, — его заговорческий шёпот успокаивал, баюкал все внутренние проблемы, а когда Хосок в миг подтянулся лишь на кончиках пальцев, удерживая весь свой весь на них, прижимая свои влажные губы к щекам Юнги, ему стало до непонятного чувства хорошо.
Все касания перехватывались в мгновение, через секунду подумать о только что нарисованных цветах было более чем реально, поэтому Юнги даже не успел понять как оказался прижатым к кровати, окутанный лишь мгновенным воздухом, как его взгляд был прикован к потолку, увешенному постерами, но тут же направился к окутанному красными пятнами смущения лицу напротив, возвышающегося парня над ним. Все попытки коснуться жёстко перехватывались, больно уж невероятно нравились эти цветы. Поцелуи, подаренные за секунду по всему лицу и обнажённой груди, по бёдрам, обтекающих ветерком от сорванных штанов, от быстрых движений. Каждое движение пыталось запомниться в смятых мыслях, его рваные движения, пальцы такие же хрупкие, но настойчивые немедленно гладили и бегали по открытым участкам кожи.
— Скажи, что я принуждаю тебя хотеть, — единственное, что слышал Юнги за эти долгое минуты сквозь наслаждение.
«Скажи, что я принуждаю тебя любить»
Хосок отчаянно кивающий, моргающий, царапающий и жадно припадающий к уже мокрой и измазанной поцелуями груди, удерживающих от боков руками, что с треском сжимали валявшиеся полотенца, чтобы не испачкать в краске постель. Громкие всхлипы, остановлены собственной рукой, когда спина выгибалась на встречу из-за невозможного давления, слезящиеся глаза от смешанного взгляда на него.
— Не думаю, что стану лить слёзы, если ты окажешься мудаком. Заниматься сексом, должно быть, классно, — Хосок до боли с широкой улыбкой, сосредоточены теперь наблюдает за собой, своими движениями, стонет в последний раз слишком громко от жгучей боли проникновения, отгоняя от себя трясущиеся руки. Он словно великомученик, взявшись на себя все грехи человечества. Опускается, капая слезами, лишь для того, чтобы, поднимаясь, вымученно выдохнуть, а потом вновь задохнуться в больных ощущениях.
И то как Юнги жмёт его к себе сильнее, заставляя полностью улечься корпусом на себя, смотря на вымученную виноватую улыбку. Как разрешает всё. Хосок, обезумевший ощущениями, не прячет звуков в руках, а сильно терзает грудь и шею, кусает до красных отметин, но не до крови. Мин, не забывая про цветастую грудь и спину, наплевав на всё, бегает пальцами туда-сюда, не зная, может ли успокоить довольно для этого или эти попытки лишь жалки, но Чон стонет ещё сильнее, зализывая языком только что появившиеся укусы.
Цветы. От части смазанные трением и касаниями, на животе и небольшой складке его тела, подпрыгивают вместе за хозяином, трепыхаясь лепестками, словно дует вечерний ветер. Опухшие щёки напротив не вяжутся с хоть и натянутой улыбкой, поэтому поцелуи те, куда возможно дотянуться старшему, доводят почему-то Хосока до истерики, до капающих слёз. Как Юнги стирает солёные капли красными руками, окрашивая щёки в вечный кровавый румянец от краски.
То как пахнет Хосок, пока Юнги, утыкаясь носом в стык его шеи и тела, продвигаться ближе к полукруглым перилам кровати, утягивая за собой уже расслабленное тело, прижимая к себе коленями для меньшей боли, нюхает и тянет носом ароматный запах, появившийся будто только сейчас. Запах пота из-за движения чувствуется, особенно на сгибе шеи и локтей, мелкий запах Хосока мешается с потом и цитрусом. У каждого человека, будь даже семья, живущая в одном доме, свой запах. Джиу пахла приемлемо, Хосок же пахнет космически и невероятно.
Юнги любит.
Он любит в Хосоке практически всё и неважно, что сейчас в нём говорит романтичный максимализм, совершенно плевать. Хосок сокращает своей невинностью и чистотой.
Он смотрит на рёбра, на скрытую изящность в ручных движениях, на расшатанные цветы на бледнеющем теле в свете жёлтой лампы. На коже, в местах сгиба суставов, сжатой кожи на животе, на открывающихся и закрывающихся веками распускать бутон ярких цветов, отчего Юнги желает нарисовать, разрисовать всё тело краской. Украсить шею маками, спину подсолнухами, руки вьющимися лианами, а ноги в тёмные незабудки, одно лицо не трогать, запятнать щёки не краской, а невнятными поцелуями, раскручивать лишь касаниями и мимолётной ниткой слюны, возникшей от желания и страсти.
Видимость плохого и развратного мальчика остаётся только для антуража, для вида плохого и уверенного в себе, потому что Хосок так сильно влюблён, что не знает какой образ для Юнги выйдет лучшим, какие парни ему нравятся и только под конец всё трескается, когда он чувствует своими губами чужое дыхание, чужие, но по-особенному свои прикосновения к плечам, оголённым бёдрам, и говорит:
— Но, хён, пожалуйста, не окажись мудаком. Я отпускать тебя не хочу уже.
***
Для кого-то твои мечты могут быть поводом не принятия.
И в тот момент, когда ревущий до дурости Хосок делал вид, что всё в порядке, чуть остывая эмоциями, всхлипывая, прокручивая недовольные вскрики матери и неодобрительный взгляд отца, который словно съедал изнутри, ему становилось стыдно, не за совершённый выбор или совершённые ошибки (по мнению родителей), а из-за себя. Ему в момент стало так стыдно быть самим собой. Но успокоились, мать зашла к нему в комнату, постучала перед тем как открыть чуть скрипучую дверь с картинкой, приклеенной на прозрачный лоскут скотча, делая видимость уюта, испорченное каким-то парнем. Всё, что она так долго строила, все старания сошли на нет из-за него, это он испортил его отношения с сыном. И когда Хосок чуть отшатнулся от её касаний, не так заметно на первый взгляд, это задело глубоко внутри. Личная неприязнь возросла в разы. Строить труднее чем ломать. Джиён знала это по-собственному опыту.
— Почему ты так расстроен? М? — и для маленького в данный момент Хосока не было глупее вопроса. Это самый нелепый вопрос. Она могла в конце концов спросить: «Чем я могу помочь?» или «Извини. Мы вспылили», но этого не произошло. Вместо этого она лишь продолжала его огорчать, — Дорогое моё солнце, как же ты не поймёшь, что он совершенно тебе не подходит?
— Но почему, мам? Что он сделал не так? — он помнит буквально первое знакомство Юнги с его семьёй, хоть и в чуть другой обстановке: знакомился он уже с семьёй своей девушки, но роли это большой не играет. За несколько месяцев он не стал плохим человеком, — С Джиу вы приняли его!
— Вот ты сравниваешь! Джиу другое дело! Она уже взрослая.
— Но мы двойняшки! Мы рождены с разницей в минуты! — её доводы не были обоснованными и не могли быть такими в его голове. У него мешалось всё. И главная его часть не могла принять. Что его самая любящая семья не принимает Юнги не из-за личностных качеств, а из-за того, что он любит Хосока, а не его сестру.
— Прекращай, Хосок! Хватит на сегодня мне концертов, разболелась голова из-за вас. Поговорим завтра, когда ты правда приведёшь допустимые доводы и тогда, возможно, я скажу, что не права.
Но в глубине души и на подсознательном уровне он понимал, что такого не произойдёт, не в этой жизни точно. Успокаивать его мать не могла.
Хосок разревелся почти сразу, когда Юнги поклонился им и улыбнулся, но вместо этого получил ругань. Как его выставили за дверь в слякотный снег, запретили разговаривать с ним и вообще устроили серьёзный разговор, но все их аргументы были по меньшей степени глупыми и невероятно нелепыми. А чувство вины и стыда заполоняли его грудь и переходили на лёгкие, возможно так сказалось из-за затяжной истерики и всхлипов, скрутивших его тело, живот, заложило нос. Это он предложил такую плохую идею, убедив, что его родители очень лояльны и никогда не высказались против его сексуальной ориентации. Но успокоившись и опомнившись, Хосок с замиранием сердца и тяжёлым вздохом осознал сразу миллион вещей в голове, построив цепочку, но самые яркие были слишком хорошо видны даже для его затуманившегося разума: ничего хорошего про сексуальные меньшинства они не говорили и любые темы, связанные с ними, избегали.
Хосок остался заложником своей невнимательности, взращённой из-за чрезмерной доверчивости к родителям.
Его щёки жгло то ли от до сих пор младших эмоций, жгущих как остывающий пепел, то ли из-за головы, накрытой одеялом по самые уши. Чон несколько раз печатал в мессенджере что-то, прекрасно зная какому из немногих контактов, но так и не осмелился отправить.
«После выпускного давай жить вместе?»
На следующее утро он серьёзно готовился к разговору с родителями, и как только потянулся к ручке, шум его как-то оттолкнул. Сейчас малейший шорох был настроен против него. Гремящие звуки доносились со всех сторон его квартиры. Глаза ширились от испуга, родители бегали вокруг сестры, так бурно сопротивляющейся чему-то, её лицо покраснела то ли от гнева, а может от негодования, но и то и другое не могло быть ничем хорошим. Из её дорожной сумки торчала ручка сковороды и вещи совсем не кантующиеся друг с другом, но при виде с братом она как-то зло нахмурилась, отчего тот схватился сильнее за дверь, надеясь забежать в комнату, если её гнев будет направлен на него. Почему-то казалось, что это он сделал, что-то не то. Мать, кипящая около нее, что-то снова запричитала, и Джиу, не выдержав этого, бросила сумку, скрывшись за дверью.
Убежать не получилось, мать усадила его за стол, как только папа ушёл через минуту за дочерью, схватив сумки. Оказывается, Джиу, по словам его мамы, мягко говоря, не хотела с ним говорить, пока что. Но понять можно было так – она его ненавидела. Самым неожиданным стали реплики, озвученные самыми последними.
— Мы не против, Хосок. Но если он натворит глупостей, что-то сделает тебе..
В её словах был какой-то скрытый смысл и подтекст, но тогда Хосок не обратил на это внимания, чуть посидев для приличия, побежал, дёргая руками и нелепо натягивая куртку и шапку. Морозный воздух сразу ударил ему в лицо, как только дверь подъезда с неприятным пиликающим звуком открылась. Лёгкие жгло, наполняя холодным воздухом. Все рекомендации «дыши носом, выдыхай ртом» полетели куда-то далеко, а Хосок бежал, раскрыв широко рот, собирая губами все падающие в мгновение снежинки сухими губами.
Он бежал так быстро, не боясь, что разобьёт колени, руки, если упадёт на ледяной корке, но точно знал, куда так сильно спешит, стараясь успеть. Точно знал, что успеет. И когда, столкнувшись телом жёстко, но слишком волнительно, чтобы ощутить боль, опрокидывая то на огромную снежную кучу, взбираясь сверху, придавливая словно балластом, боясь отпустить, мог сказать только одно:
— После выпускного давай жить вместе! — только теперь уверенно и утвердительно.
В тот же момент его губы перестали быть сухими. Хосок не мог представить и осознать, что сейчас действительно целует Юнги, который жмётся к нему так сильно, что никакими чувствами нельзя было передать.
Что же такое любовь?
Если она измеряется количеством просмотренных романтичных фильмов, сцепленными пальцами двух чужих и совсем не родных кистей, если это посиделки вместе с общими друзьями, то, получается, Мин и не чувствовал тогда этой самой любви. Но ничего, если между ним и Хосоком не любовь по общим меркам, то чувство в сто крат заменяющее это дрянное чувство. Что-то совсем не такое, как у других, от того не худшее, наоборот – совсем тайное, ёмкое и интимное, только между ними
***
День проходит как по часам. День рождения почему-то не приносит былой радости. Его лицо сморщено то ли от лишней кислоты фруктов, то ли от слишком приторного торта. Ничего не уравновешено. Его мать смеётся, поздравляет и делает вид словно ничего до этого не происходило, будто это начало новых эмоций и мгновений. Будто все её неправильные слова можно просто напросто выбросить в мусорное ведро. Хосок чётко знает, чего хочет. Через половину часа, после ещё некоторых воспоминаний из детства, грузного смеха, Чон вздыхает с облегчением – они уехали поздравлять сестру, та теперь живёт и работает в Сеуле, общаться так и не желает. Хосок так и не может понять, то ли причина в нём и его любви, то ли.. наверняка, так и есть.
Удивительно как время медленно ползёт, словно стекая по стрелкам часов, отчего он переходит за наблюдением на дисплее телефона, но то время кажется ещё более медленным. Оно оживает от стука, звонка от того, что приводит Хосока в какие-то активные чувства. Со всей осторожностью, потому что гостей сегодня уж точно не ждал, но слышит мимолётно как стучит за дверью тоже самое сердце, почти как у него только не от страха.
Юнги.
Это время летит намного быстрее, когда Хосок от счастья стискивает его в своих объятьях. Оно безбожно торопится и убегает, что невозможно хотя бы опомниться.
— Сколько же ты уже не спал? — под его глазами бледнеющая тень, не меркнущая от света, а наоборот набирая обороты отражения от него, почти что чёрная. Но улыбка такая же яркая.
— Какой ты догадливый. Всего-то пару ночей, — Юнги делает вид, что осматривать квартиру словно тут впервые. Он в значительной степени верит, что родители Хосока не такие уж и плохие люди, хотя во взрослых разочаровался в раннем детстве, когда попал в детдом. Мин бы с радостью, но воспоминания вгрызаются в него. Шаткая зима с противным снегом, который был намешан со слезами Хосока.
Хосок уверен и готов даже утверждать, что это точно не пара ночей. На его лице, наверняка, не незаметная для него щетина, просто обычная рутинная жизнь превратилась в типичную игру на выживание «сдай сессию за семьдесят два часа». Он ничего не скажет в ответ, просто будет наслаждаться. Наслаждаться убегающим временем.
***
Экзамены уже начались и ему неимоверно жаль того времени, когда он тянул со знакомством с Юнги. Учёба отнимает все его силы и эмоции закапывает глубоко.
— Мы правда будем жить вместе? — эти слова, сказанные вслух, разделены со звуком трещащей настольной лампы. Уравнения не хотят складываться в его голове совсем. Сказанные слова со всей звучной громкость его обычного тембра голоса убеждают его не только в самом прямом назначении, но и подают видимость не одинокого времяпрепровождение.
У Хосока уже сухие мозоли, постепенно обновляющиеся от чиркающей ручки по листу. Когда он собирает сумку, запихивает туда вещи на пару дней, в его голове, ясное дело, не преобладает ничего, просто широкое поле для размышления и грустно-противные эмоции. Сумка с вещами будет слишком заметна и притягательна. Юнги, сообщая что его выставка всё же состоится, отвечает, что проведёт время в Тэгу, своём родном городе, но почти что чужой квартире, которую ему подарило государство. На следующее утро в телефоне у младшего уже онлайн билет, рюкзак за плечами, сам он одет в школьную форму, так же как и обычно забирает обед, но вместо школы сворачивает на вокзал.
Спустя два часа его одолевает радость, но смятение и чувство тревоги чуть грызут, а нервы подкашиваются и зашкаливают. Внутри яркое смятение, вываливающееся наружу. В голове лишь пара мыслей: «Был ли этот вокзал всегда таким пустым» и конечно же «Юнги!». Несмотря на то, что на дороге ему встречается лишь пара человек, замечает он знакомое тело не сразу – ровно в тот момент, когда тот крутит головой так же, как и Хосок почти что пару минут назад. Они смотрят друг на друга через проходивших почти что сквозь них людей из только что приехавшего автобуса. Выглядит зачарованно и невыносимо долго, поэтому, расталкивая всех, Чон практически бежит на встречу к Юнги.
— Я останусь тут на пару дней, точнее если, то на полтора дня, — в квартиру Хосок отказался идти, прогуливаясь по только что изведанной улице. Кажется, все города ничем не отличаются друг от друга: такие же аллеи, деревья в ряд и лавки. Красота.
— Это замечательно, но родители что сказали? — Юнги, как отмечает младший, не похож сам на себя. В его внешнем виде огромные изменения, но и говорит он как-то неохотно.
— Вот обо мне и обо мне. Лучше расскажи, как твоя выставка, хён!
— Никак, готовлюсь, — руки в карманах живут самой обычной жизнью, — Ты не подумай, что я такой грубый из-за тебя. Наоборот. Просто завтра нужно уезжать в Сеул. Подготавливать всё.
Хосок чуть мрачнеет. Ему такая идея не очень по душе. Руки не расцепляет свои с чужими, но сильно нервничает. Ну потому что завтра день рождения хёна.
— А завтра ведь твой праздник. Как так? — его голос сильно тронут. Уши Юнги замечают в нём недовольство, откуда-то взявшееся непонятно. Искрящие эмоции берут верх.
— Хосок, не начинай. Тебе ведь не пять лет, забудь про такие слова. Я не могу остановить планету только потому что я в тот день родился, хорошо? — ранит сильно, потому что и день он специально выбрал под эту дату и планировал свой «побег» целых две недели, подарок выбирал и готовился вообще-то. Но отвечает легко:
— Ой, всё в порядке! Я подожду тебя в квартире, или давай сделаем так: сегодня вечером ты отправишь меня в Кванджу, а как только всё у тебя успешно пройдёт, так сразу приеду, нет, тогда уж прилечу! — Юнги хочет что-то сказать против, даже уже открывает рот для этого, но Хосок лишь увлечённо поправляет его воротник и улыбается, указывая на фургон с мороженым на бесплодной улице. Одинокие мысли и такой же Хосок создают невероятную компанию. И почему Хосок всегда неосознанно выбирает страдать самому, чем разобраться?
Вот Хосок меряет шагами длину тротуара, которая не кончается нигде и никогда, точно там, куда он дойти не сможет, кидает взгляд к одинокой будке мороженщика и на метавшиеся в далеке сухие волосы, цепляется за каждый кусок его внешности и любых мимолётных деталей. А потом оступается и сбивается, чувствует невероятную боль в руке и голове. Ну вот, придётся начать считать заново!
Вокруг так шумно и невероятно многолюдно становится в одно мгновение, отчего единственное, о чём можно думать ему сейчас так о Юнги. Не натворил ли Хосок чего такого ненормального, почему все так глазеют? Но сказать честно, лиц людей он не замечает, смотрит лишь на плавающие около него фигуры, тени и яркие вспышки, которые он не может поймать рукой. Его рука не двигается. Чон и понять не мог как держал открытыми глаза, они всё время хотели закрыться, просто немыслимо! Техника ровного дыхания сопровождала его на всех важных мероприятиях или встречах с большим количеством людей, единственное, что он мог делать так это дышать, ровно и чётко, потому что ни ноги, ни руки не слушались его совсем.
Юнги он узнаёт только по голосу среди прочего шума, смазанное точно такое же, как и у всех лицо ему ничего не даёт. Смешанное с грязью весенней слякоти школьная форма выглядела ужасно, окровавленный асфальт выглядел ещё хуже, так противно, но люди, окружившие их не переставали держать свои телефоны при себе, не прекращая снимать, хоть то было и отвратительно. Хосоку показалось даже, что так быстро наступила ночь, потому что улица стала в мгновение ока такой тёмной и почти неосвещённой, отчего стало страшно. Хотелось даже схватиться за мельтешащего Юнги, но рука не поднималась как бы ни старалась.
— Моя рука. Почему я не.. не понимаю?
— Пожалуйста, Хосок. Не говори сейчас. Молчи, но не засыпай, прошу.
Его тело холодело стремительно, но Хосок просто разочарованно простонал внутри себя, потому что умудрился упасть в лужу и промокнуть, не хватало ещё заболеть перед экзаменами. Юнги точно знал, что холодно становится не из-за этого. И в холоде он не мог найти ничего хорошего. Из-за холода замёрзли люди, из-за холода невероятно ломило пальцы, холод ходил лишь там, где должны были обосноваться плохие вести.
— Почему вы все стоите? Вызовите скорую! — его собственные руки дрожали так, что невозможно было даже достать телефон из кармана, колени жгло от твёрдой асфальтной крошки, от того как он проехался ими, когда падал рядом с Хосоком.
— Пожалуйста, только не обижайся на меня. Свою форму я постираю сам, — мягко продолжил Чон, почти что бросая попытки совладать с собственным телом. Голос выходил тихим, а слова невнятными и порезанными, — Думай о выставке.
— Выставка. К чёрту её.
Юнги знал из учебника по безопасности, да и из личных соображений, что трогать человека с неизвестными травмами не нужно, но рука с запёкшейся кровью около запястья постепенно дёргалась, лицо Хосока не источало ужаса или боли, состояние шока наверняка не давало этого сделать, но то как он не составлял попытки справиться со своим телом, поразили. Усевшись на колени и наклонившись к руке, Юнги дышал на неё, не смея прикоснуться к красным пальцам.
— Нет. Конечно нет, — младший до сих пор не мог понять, почему весна стала такой холодной. Может это течение времени или экологические проблемы? Но что ещё больше бесило, так это промокший пиджак. Он становился всё более мокрым.
— Выставка – место только для тебя. Все следующие будут твоим. Ты увидишь какой ты прекрасный.
Чон от застывания ума не мог вспомнить разговор, но диалог на днях хранил их сообщения друг другу. Что Хосок там главный экспонат, что все взгляды и вдохи его. Что его цветы, распустившиеся на теле заберут все взгляды к себе.
— Потерпи ещё немного, — заправить волосы, смешавшиеся с грязью и непонятными кровавыми отонками, было не противно. Не успела проскочить такая мысль. Было жаль, что Юнги не мог раскроить себе череп точно также, — Скоро всё закончится. Потерпи.
— Но, Юнги, я не хочу, чтобы что-то заканчивалось.
И следующие слова не были сказаны, потому что боль пронзила его голову, а следом пошла и по всему телу словно змейкой: к шее, которой невозможно было шевелить, по рёбрам, из-за которых дыхание сбивалось тихой болью в груди, в живот и по не шевелившейся руке. Последнее, что помнит Хосок, находясь в сознании, это нечеловечная боль, разъедающая его полностью, отчего помощи попросить у что-то шептавшего Юнги, было просто невозможно.
Номер страховки Юнги крутился в голове всю дорогу, страховка Хосока была в его личных вещах вместе с остальными документами. Позвонить родителям ему пришлось ещё по пути в больницу, вслушиваясь в почти что немые реплики матери, от него требовался лишь адрес. Время именно сейчас напоминало о быстротечности и через, кажется, считанные минуты светлый коридор разразил переполох.
И глаза совсем чужие.
— Я просила тебя? Я предупреждала! Чёртово отродье! Ты испортил мне жизнь, ты испортил жизнь моему сыну!
Юнги плачет, склонив голову, потому что можно ли назвать испорченной жизнью счастье, что никогда не давали ощутить в родных стенах? Разве такое возможно? Но именно он ответственен, Юнги причастен ко всему, что сейчас испытывает Хосок, и это до сих пор звучит необычно на языке, а во рту вкус неприятного железа. Во рту вяжет язык, сгущающиеся слова, которые становятся слишком тягучими. Мать Хосока рыдает сильно, не отпускает возможности ударить сильнее тяжёлой сумкой по склонившейся голове.
— Из-за тебя мой ребёнок на грани смерти! Ты зачем появился в нашей жизни, а? — она хватает его за подбородок, смотрит с презрением и слёзы, кажется, её только раздражают, — Отвечай, чёртов наглец! — она взрывается истеричным криком, в глазах пышет немереная злоба и обида. Господин Чон не может в открытую показать эмоции, но и выискать сил для рукоприкладства не может. Зато мать гневно видит за обоих.
— Простите, я прошу вас.
— Ты будешь просить прощения у меня, ничтожество? Подавись своими извинениями, ясно? Чтобы я тебя рядом с моей семьёй не видела. Увижу – отрежу твою тупую голову!
И халат на плечах женщины мелькает неприятной белизной в зрачки Юнги. Он так нуждается в кофе или успокоительном, чтобы не упасть замертво прямо здесь, в белоснежном коридоре, но, как оказывается, лишь от одного глотка его выворачивает насквозь. Также сидит около палаты, непонятно что карауля, игнорируя все звонки. В голову не приходят мысли о сорванной выставке, неудавшейся карьере. И вот когда под стук каблука Юнги просыпается, встряхивая головой и вырываясь из нагретых рук, качая онемевшими ногами туда-сюда, можно вдохнуть полной грудью. В палате также чисто, пусто, даже слишком: нет лишнего стула, на прикроватной тумбе биксы, белые стены окружают и не дают спокойно вдохнуть тяжёлый комок. Как странно, что сдержать эмоции невозможно, чёртовы рыдания. Мин утирает нос и пыхтит из-за этого неосознанно, неприятно горят лёгкие. Прикоснуться сейчас к Хосоку равняется игре с фарфоровой куклой, но одно лишь питает его сломанную душу – он жив, пусть аппарат около него и неприятно пищит. Его ровный пульс как глоток жизни для Юнги.
— Запомни, Хосок. Навсегда, пожалуйста. Когда проснёшься, то вспомни меня. Твои планы тоже, — его щёки так и мокнут, и упустить это невозможно. Плакать это не по части Мин Юнги, — Наши планы. С тобой я столько много сделал впервые. Я впервые по-настоящему стал любить, хоть и говорил «люблю» кому-то десятки раз. Но помни, что только для тебя это было по-настоящему. Помни, ладно? — дернувшийся из-за сокращающихся застоявшихся мышц палец на секунду Мин воспринимает как хороший знак и вздыхает. Он примет это за согласие. Не удержавшись, касается к пальцам нежным поцелуем.
— Ты паразит! Убирайся отсюда! — и это вид властной женщины преследует его последние несколько месяцев, вытягивающая силы сначала из сына, теперь из него. Её глаза становятся ещё страшнее, когда брови сводятся друг к другу. Юнги и сам не понимает, что ведёт себя как ребёнок, дёргающий ногами в разные стороны, когда господин Чон силой вытаскивает его из палаты, оставляя словно в другом мире и обдавая холодом, — Этот мужчина никто для нас. Не дайте ему приблизиться к палате моего сына даже на пару шагов, — лечащий врач кивает, охранник делает тоже самое, перед тем как вывести Юнги из больницы.
На пятый день, когда он может находиться только возле больничного крыла под присмотром охранника, видит даже Джиу, она торопится. Юнги не хочет верить, потому что его бывшая со своим поведением могла приехать к брату только в крайнем случае. Мин не хочет думать об этом.
Через день он всё же попадает в палату, но та не хранит в себе никого. Свёрнутое постельное чистое бельё не то, что хотелось увидеть. Нервный тремор рук не даёт успокоиться, пока на другом конце провода идут жалкие гудки, последняя надежда Юнги. Он не может отчаянно поверить в то, что так отчётливо крутится перед ним, а когда Джиу с неохотой и почти без злобы сообщает это, то дышать становится труднее. Всё кажется неправдой и это точно так. Мать Хосока способна и не на такое. Но когда в подтверждение ко всему через пару часов стоит в окружении сотен фото становится до жути больно, особенно когда напротив его Хосок.
Мин Юнги, рождённый в тот же день, когда Чон Хосок умер.
А после трёх недель самобичевания и лишь рисунков, набросков и вялых действий, вперемешку с рвотой, вызванной непонятно почему, то ли от кофе, то ли из-за недосыпа, Юнги, макая кисть в ярко-оранжевую краску понимает - ни одной фотографии.
Слёзно просил, предлагал выкупить совсем ненужный телефон, превратившийся в кирпич, и только лишь Юнги знает пароль. Отца он не видел, мать Хосока, поднимающая гордо подбородок вверх, сказала, что тот только при одном виде его паршивого лица, прибьёт на месте. Уговоры не дали ничего.
Хосок жил жизнью совсем не человека из двадцать первого века. Он не вёл соцсетей и всё бы ничего. Но Юнги. Фото не было на его телефоне, всё хранились в памяти, как говорил он: «Мои глаза лучше фотоплёнки и камер», а Хосок наоборот жил моментом. Его стены были украшены фото природы, а на столе в рамках были они, почти как настоящие только на небольшом бумажном квадрате. Как оказалось, после его смерти, всё это красиво горело в камине.
Образ остался лишь на одной фотографии, которую он смог украсть с рабочего стола его матери, когда приходил к ней на работу. С бумажки в руках на Юнги, глядел Хосок почти как живой, только не моргал глазами, не дышал, зато навсегда сиял улыбкой. На фото в руках переместилась жить вся его небольшая жизнь.
Под возгласы немногочисленных друзей рисунки продолжали отходить с мольберта, холст за холстом, словно заводной Юнги выводил, пятился назад руками, иногда просматривая на фото в рамке на столе. Его мозг почему-то стал быстрее нужного забывать Хосока, и фотография была единственным помощником. Как так происходит совсем неясно было. Ведь Юнги, как казалось, пока верит, то человек живёт вместе с ним, но образ ускользал. А Мин жил только так, просыпаясь с одним именем на губах и с ним же засыпая. До жуткой боли было обидно как сам себе он становился предателем.
Через сотни картин и обычных исчерченных блокнотов, тетрадок, альбомов, когда сделать было ничего невозможно, а с огромной самой невероятной утраты всей его жизни прошло лишь две недели, а лучше не становилось, лишь наоборот – чересчур плохо, Юнги смирился с болезненной неправдивой истинной, поверил и сказал: «Лучше бы я всю оставшуюся жизнь был несчастен от злой любви, но мне было бы гораздо легче знать, что где-то там Хосок дышит с кем-то другим. Ну и пусть, что с другим, зато дышит»
Чуть позже, когда с проданных картин хватает на масло, кофе и самую незаурядную еду просто чтобы существовать, Юнги чувствует со страхом на лице, ощущает противную боль, потому что фотография плывёт, расплывается пятнами по бумаге. И он ощущает её вес на руках, трогает и вот она правда на его руках, дождя нет и нечем размазать застывшие чернильные линии Хосока, но все фигуры, в том числе и он сливаются почти что в одно, неузнаваемое. Доктор, к которому он идёт со страхом на душе, отвечает, что потеря зрения стоит на фоне беспокойства или в связи с каким-то сильным расстройством. Юнги, уткнувшись в подушку, думает, что ничего хуже быть не может. Потому что чёртова память подводит в который раз и, капая слезами, он шепчет тихо, для себя, умоляя:
— Пожалуйста! Ну, пожалуйста, не ускользай, — на его холсте по памяти разметка три половины карандаша вверх и два вниз, в ширь чуть поменьше, глаза намечаются где-то по несколько сантиметров от края. Так и рисует, непривычно, но необходимо. Сначала образ чёткий, свежий, потом тускнеет, также, как и плохо разведённое масло и это кажется настолько нечестным, что до невозможного больно, потому что то, чего так боялся лишиться, запечатлён для своей уверенности хотя бы на холсте, не держалось даже там, — Ты бросаешь меня везде.
Для кого-то, может, любовь - это красивые глаза, точёный типаж или та же Джиу. Для Юнги любовь - это разбитая кружка, не из-за ссоры совсем, а из-за трясущихся от переполняющих тёплых эмоций, неумолимые воспоминания школьных годов только из-за того, что сонные глаза видеть совсем не хочется, поэтому Юнги решает примеры, пишет конспекты и рефераты сам за Хосока. Любовь для Юнги сотни картин, не представляющий для кого-то особой ценности или утраченной её перед кем-то через пару минут просмотра галереи, но навсегда оставшаяся жить в сердце одного человека, который не может найти чего-то ценнее этих кусков полотна, даже если глаза его давно не видят ничего кроме темноты. А потом Юнги плачет в сотый раз, потому что вместо всех миллиардов слов он впервые говорит «был» вместо «до сих пор рядом».
