A foreign feeling

Изуку совсем ничего не понимает. Дребезжание старого фургончика незначительно перетягивает внимание на себя — он мельком скашивает глаза, наблюдая уже осточертевший пейзаж — нескончаемые вспаханные поля и ветряные мельницы. У него вместо нервов — линии электропередачи под напряжением; руки на коленях все еще иногда начинают подрагивать, стоит лишь задуматься о том, что сказал ему Тодороки-кун по телефону. Преступник. Убийца. Он, Мидория Изуку, владелец самой благородной из причуд, чья суть целиком есть спасение других, -… Его трясёт. Мелко, почти незаметно — не будь он так сосредоточен, сам бы и не понял. Прогнать злые мысли не получается, перед глазами то и дело всплывают образы дорогих ему людей — его мамы, Всемогущего, одноклассников — все они, включив телевизор, вскоре услышат, что он… Мысли прерывает звук. Совсем негромкий, и не сказать, чтобы примечательный — даже наоборот: он смешивается со звуками дороги, наполняющими фургончик через открытые окна, гармоничный и ненавязчивый, и Изуку медленно поворачивает голову. Роди тихонько мурлыкает что-то себе под нос, постукивая по рулю пальцами одной руки; его плечи впервые с момента их знакомства расслаблены — он выглядит так, будто родился и прожил за рулём всю сознательную жизнь. Роди столько же лет, сколько и Изуку — а Изуку никогда в жизни не водил машину. Он даже представить не может, где мог бы выпасть подобный шанс — посидеть на водительском сиденье. Изуку бездумно опускается взглядом ниже: проходится по предплечьям — жилистым, но затягивавшим на нём повязку с силой, ничуть не уступающей никому из его одноклассников. Почему-то в памяти всплывает минувшая ночь, полная откровений — и, вместо ожидаемой боли, он вдруг снова ощущает на обнажённой спине эти руки — уверенные, без капли сомнения крутящие его в нужных направлениях, но при этом… аккуратные, где-то почти невесомые — опытные. Бережные. Чуткие. Роди куда добрее, чем пытается показать — просто доброта эта скрыта очень глубоко, и, кажется, давно не было того, кто смог бы её из этих глубин достать. Изуку едва заметно улыбается, продолжая своё полуосознанное путешествие — до поездки на Ай-Ай-Лэнд со Всемогущим он никогда не бывал за пределами Японии, но даже остров не идет ни в какое сравнение с тем, что он видит здесь. Эти чудные черты лица… острый нос и тонкие губы, и кожа, едва тронутая загаром — Роди одевается очень закрыто, наверное, дело в этом. Остальные жители Отеона куда смуглее, а ещё- Глаза. У Роди… очень красивые глаза. Серые, с синеватым отливом, вечно полуприкрытые, словно ему уже давно ничего ни от кого не нужно — но на самом деле это всего лишь искусно наведённый фасад. Изуку смотрит исподтишка; в груди вспыхивает странное чувство неловкости — стыд, или смущение, или нечто иное, на них не похожее — он правда не знает. Серые глаза — и что с того? Роди ведь совсем не первый с таким цветом. Не первый… не первый- Фургончик подпрыгивает, напоровшись на кочку, и Изуку с резким свистом хватается за макушку: удар приходится несильный, но всё равно довольно ощутимый. Он чувствует на себе цепкий взгляд и рдеет, потирая затылок; пульсация никак не прекращается, а щёки щиплет стыдом — вот уж действительно, герой нашёлся. Машина замедляется, прежде чем затормозить окончательно, и Изуку вскидывает голову — он замирает, когда чужая рука тянется мимо него, а затем серые глаза оказываются близко — так близко, и когда они встречаются взглядами, Изуку вдруг перестаёт дышать. Действительно красивые. Роди что-то делает с перекинутым через плечо Изуку ремнём безопасности — мгновение, и тот натягивается туже, чем было раньше. Роди возвращается в исходное положение, прочистив горло и вновь сомкнув руки на руле — и смотрит в окно, когда говорит: — Осторожнее. Так себе голову можно отбить. Изуку кивает, уткнувшись взглядом в колени. Когда они трогаются с места, он продолжает остро ощущать кожей чужое прикосновение — и тело пробирает короткая дрожь. Кажется, голова перестаёт болеть. Он выпадает из дрёмы с резким испуганным вдохом — не до конца осознавая, где находится, продолжает видеть наставленные на себя пистолеты полицейских, громко скандирующих: «Преступник, убийца!» Усиленно моргает, но почему-то становится хуже — взгляд плывёт, и плывёт, и плывёт, и Изуку отворачивает голову, утирая глупые слёзы о плечо. Без толку. Всё уже свершилось — остаётся только как можно быстрее это исправить. Он отстранённо шмыгает носом и разворачивается; безучастно обводит глазами дорогу, и на какое-то мимолётное мгновение ему кажется, что в зеркале заднего вида он вновь ловит отблеск синевы. Фургончик начинает медленный съезд на обочину, и Изуку нервно оглядывается, не останавливаясь однако ни на чём конкретном. — Что-то случилось? — настороженно спрашивает он, пока в желудке всё неприятно сжимается. — Задницу отсидел, — бросает Роди, уже захлопывая дверь; Изуку не сразу понимает, что было сказано, и запоздало ойкает: у Роди английский быстрый, зачастую не совсем ему понятный. Изуку ведь никогда не доводилось столько общаться с иностранцами. Рана на груди вновь дает о себе знать, когда он с кряхтением скатывается с сиденья и поправляет одежду. Впервые с начала их поездки Изуку решает осмотреться по-настоящему — и так и замирает. — Вот это да… — бормочет он, забывшись, на родном языке, и слышит одобрительное хмыканье прямо над ухом — вздрагивает от неожиданности, поворачивая голову. Роди стоит совсем рядом, скрестив руки на груди, и расслабленно смотрит туда, куда мгновение назад был направлен взгляд Изуку. Он улыбается самыми уголками губ — мягко, почти неуловимо, и Изуку невольно следует его взгляду. Цветы. Яркие, сверкающие, великолепные, ослепительные в своём разнообразии — бесконечные моря, затягивающие, манящие растянуться прямо посреди соцветий, забыв про всё, что ожидает за пределами этой тихой гавани. Порыв ветра заставляет его придержать панаму — и, вместе с этим, со всех сторон его обволакивает успокаивающий шелест. Листва колышется медленно, ловя отблески солнечных лучей, и он невольно щурится — но не может оторваться, не хочет отрываться. Он встречается с чужими глазами — такой же гаванью безграничного спокойствия и уверенности, и смотрит. Не оторваться. И впервые с их знакомства — видит что-то в ответ. На долю мгновения вся эта былая стойкость даёт слабину, и Изуку наконец-то замечает, что не только он… Не только он боится. Не только его голова полна мыслей, от которых ноги сами собой подкашиваются в бессилии, не только он безуспешно ищет, за что ухватиться среди настигнувшего хаоса. Изуку захватывает неожиданный порыв — ему вдруг до боли хочется сжать плечо Роди. Сделать так, чтобы и он хоть на краткий миг почувствовал ту же уверенность и умиротворение, которые подарил Изуку этой остановкой. Он сдерживается. Глубоко вздыхает, успокаиваясь, недоуменно прислушивается к ощущениям: сердце стучит слишком громко, слишком быстро — он делает шаг в сторону, почему-то смутившись, но затем, не удержавшись, благодарно улыбается Роди — надеясь, что тот без слов сумеет понять всё то, что лежит у Изуку на душе. — Красиво. Роди кивает, задержавшись взглядом на его лице, и отворачивается. — Да, — невнятно отвечает он, пока они вместе глядят вперёд. Роди действительно очень заботливый. Настолько, что в своей заботе не чурается самых нелестных слов — и это только те, перевод которых ему известен. Он не виноват, что нога предательски соскользнула, и он рухнул в ледяную воду реки, через которую тащил фургончик. Но Роди только качает головой, в спешке разматывая повязку на его груди — и контраст его тёплых пальцев на остывшей коже заставляет Изуку вздрогнуть. Роди замолкает, с беспокойством заглядывая ему в глаза, и его пальцы замирают над повязкой. — Я слишком сильно надавил? У Изуку в голове крутится механизм, отчаянно силящийся перевести сказанное и довести до его сознания — но близость чужих рук почему-то нарушает проводимость этого сигнала, и он заторможено качает головой. Роди перестаёт ругаться — и становится ещё аккуратнее прежнего. Изуку не выдерживает: побеждёно закрывает глаза, пока Роди обрабатывает намокшую рану, что-то бормоча себе под нос, и заново её перевязывает. — Тебе надо переодеться. Ночью у нас холодно, заболеешь — ничего не сможем с этим сделать. Одежду развесим сзади — быстро высохнет. Но пока ты в геройском костюме, старайся не высовываться — людей на этой дороге почти нет, но мы не можем рисковать. Всё это время Изуку зачарованно наблюдает за работой его рук — методичной, отточенной, — и сейчас убедить себя, что ему кажется, становится уже невозможно. Ему так хочется спросить. Так хочется, чтобы Роди поделился с ним этой историей — почему ты так хорошо это умеешь? Но вместо этого он только кивает, резко выдыхая, когда Роди затягивает узел. Весь следующий день он ловит на себе изучающие взгляды — Роди спрашивает, как он себя чувствует, и Изуку, слабо улыбаясь, заверяет, что всё в порядке. Пино, однако, вьётся вокруг его головы, а в какой-то момент пристраивается там насовсем — и это неожиданно бодрит. Особенно теперь, когда Изуку известно, что означает её беспокойство. Изуку не понимает, откуда в нём столько доверия к Роди. Не понимает, и в то же время испытывает нечто на грани восторга от осознания, что это чувство взаимно. Они останавливаются на заправке, и Изуку доверяет ему отвлечь продавца. Он подтягивает фургончик вверх по крутому скату с помощью чёрного хлыста, пока Роди бесстрашно сидит внутри, командуя его движениями; полуденный дождь нещадно хлещет сверху, а затем, когда они наконец-то выбираются на скалистую дорогу, сменяется двойной радугой — зрелищем настолько редким, что даже Роди, не сдерживаясь, улыбается, на несколько минут сбавив газ. Они наконец-то говорят — со своими сложностями, но говорят; спорят о маршруте и говорят, обедают, не останавливаясь, чем удалось закупиться, и говорят; Роди жалуется на еду всухомятку, и ему приходится трижды поменять слова, чтобы Изуку наконец-то его понял. Они смеются — смеются вопреки абсурду, а может быть из-за него. Солнце заходит над горами, освещая местность жидким золотом — прекрасный, захватывающий дух вид. Они стоят бок о бок, всматриваясь в карту и выбирая дорогу. Золото блестит у Роди в глазах, и Изуку проигрывает спор. Дорога оказывается верной. Когда злодеи вновь настигают их перед самой целью, это не должно его удивлять — и всё же он не сдерживает сжатых до скрипа зубов, уворачиваясь с Роди на плече. Грудь болит так, что дышать приходится через раз; адреналин бешено пульсирует в крови, придавая сил, но страха от этого меньше не становится. Первая стрела, вторая, третья — а затем в них летят огромные железные шары, поднимая вверх обломки размером с половину дома. Роди держится за него мёртвой хваткой, и Изуку так боится ошибиться. Один неверный шаг — и они оба поплатятся за это жизнями: жизнями миллионов невинных. Он умирает. Кажется, смерть ощущается именно так — в момент, когда он слышит, как Роди срывается с обрыва, бросив ему кейс, в нём самом что-то со свистом обрывается. Он не успеет: очередная стрела загоняет его в противоположную сторону, и он не может, не может дотянуться- Тодороки-кун спасает положение, а ещё выхватывает душу Изуку прямо из воздуха, насильно загоняя на место: Роди оказывается перед ним, почти невредимый и живой, и Изуку готов плакать, наплевав на всё, что происходит вокруг. Но времени на это нет: на счету у них каждая минута. Роди… удивительный. Он решает головоломку за несколько движений, даря им ключ для спасения человечества — а затем бесстрашно доставляет до места назначения; покидая его, Изуку никак не может отделаться от ощущения глубокой неправильности этого поступка. «Подожди еще немного», думает он, выпрыгивая из самолёта, «в нашу следующую встречу опасность обязательно минует — и только благодаря тебе» Перед глазами всё плывёт. Каждый удар возвращается ему, словно усиленный в тысячу раз — а может, всё дело в покинувших его силах. Образ стоящего перед ним Флект Тёрна постепенно размывается, чернея по периферии. Покачнувшись, Изуку падает — и падение кажется ему бесконечным, нескончаемым… а затем оно резко обрывается. Кто-то ловит его — бережно, и так странно знакомо. — Теперь всё в порядке, Деку. Нет. — Роди? Э-это опасно, уходи… Рука Роди скользит в его карман. — Так и сделаю, как только отдам им это. Нет. Роди мягко опускает его на землю. — Мне сказали, что если я это сделаю, они остановят взрыв в Отеоне. — Р-роди, нет. Мы обязательно всё остановим, как… — он падает лицом вниз, теряя остатки сил. — Как ты собираешься всё остановить в таком состоянии? Голос у Роди… спокойный. Смиренный — принявший обстоятельства. Изуку сжимает кулаки, чувствуя, как слёзы беспомощности застилают глаза. Ему больно шевелиться. Кровь пропитала одежду насквозь, и её тошнотворный запах — одна из немногих вещей, держащих его в сознании. — Деку, — шаги Роди размеренные, почти оглушающие в тишине залы, — я просто ничтожный преступник. Я не могу спасти всех, взять на себя всё, подобно герою, как ты. Мир или семья. Если выбор лишь один, я должен его сделать. Это похоже на исповедь. Это звучит как приговор. — Так же было и с моим отцом… разве нет? В его мутнеющем сознании пробивается воспоминание последних часов: взгляд Роди, обращённый к экрану. «Возьмите этот ключ для обезвреживания бомб, который мой коллега, Эдди Соул, такой же похищенный, достал ценой своей жизни» — Ты такой же, как и твой отец. Ты сделал правильный выбор, чтобы спасти тех, кого любишь. И я такой же, — голос Флект Тёрна мог бы быть насмешкой, но правда такова, что он верит в каждое сказанное им слово. — Роди, не надо!.. Роди! — Пришло время сдаться, герой, — голос Роди пуст и безжизненен, подобно дыре в груди Изуку. — Вот так и предают людей. Со мной это тоже случалось… постоянно. Кричать тут без толку. Он ищет в себе силы. Ищет негодование, злость, боль предательства. Ищет хоть что-то, что вновь поднимет на ноги, ищет отчаянно… Но в миг, когда Роди оказывается в шаге от Флект Тёрна, Изуку вдруг потрясает кристально чистая мысль. Даже если Роди сейчас передаст ключ, Изуку не сможет его возненавидеть. Никогда. — Роди… …а затем Пино высовывается из его капюшона, качая головой, и у Изуку открывается второе дыхание. — А ты не будешь смеяться? — Не буду! — Обещаешь? — Обещаю! — Моя причуда — это… Ноги не хотят идти. Изуку видит перед собой лишь лужу крови — огромную, почти чёрную, продолжающую вяло растекаться по каменному полу. Он падает около Роди на колени, чувствуя подступающую тошноту и холодный страх — он не знает, откуда идёт кровь, не знает, как её остановить; не знает, сколько Роди успел потерять до того, как добрался до главного зала — видит лишь его исцарапанное, бледное — такое бледное — лицо и помутневшие, полуприкрытые глаза. Он укладывает его голову к себе на колени, стараясь, чтобы не было заметно, как сильно на самом деле дрожат руки — чтобы Роди не волновался. Чтобы Роди не думал о том, сможет ли он ещё когда-нибудь вновь увидеть брата и сестру, чтобы Роди… Но Роди… улыбается. Они держатся тёплыми, скользкими от крови руками и смеются, пока слёзы свободно текут по щекам, — двое героев, спасшие друг друга и целый мир. И, пока они, совершенно обессиленные, ждут, когда кто-нибудь их найдёт, Изуку невесомо утирает со скулы Роди грязь — тот потерял столько крови, что, кажется, едва ли соображает, что творится вокруг — только прикрывает глаза, улыбаясь, и Изуку безумно хочется стереть кровь под его губой. Изуку всё еще ничего не понимает. Роди стоит нетвёрдо, крепко сжимая костыль — смотрит не на него, а куда-то мимо, через его плечо, пока говорит все эти слова, звучащие так безумно неправильно. — Оставайся в Японии, ладно? — Слишком много неприятностей там, где ты оказываешься. Возможно, это правда. Возможно, Изуку просто не хочет её слышать — ведь правда в его реальности так редко бывает чем-то хорошим, чем-то желанным — он сам так редко бывает кем-то… «Оставайся в Японии, ладно?» «Он пришёл» «Слишком много проблем там, где ты оказываешься» «Он ранен и слаб, и всё равно пришёл тебя проводить» Но… Пино. Почему же тогда Пино выглядит в точности так, как чувствует себя Изуку внутри? И снова этот странный, глупый порыв — снова хочется шагнуть вперёд, коснуться — последний шанс, последняя возможность утолить эту пугающую, неизвестную жажду. Страшно. Но почему именно сейчас, после спасения всего мира, в двух шагах от возвращения в родную страну, ему так невыносимо страшно? Посадка на их рейс заканчивается, и от этого объявления его прошибает холодный пот. Он не может больше тянуть. Каччан что-то кричит ему в спину, подгоняя, пора уже сдвинуться с места, и… он сдвигается. Он шагает вперёд, обхватывая чужие плечи, неуклюже, но бережно прижимает к себе, и слышит, как падает на землю костыль. А затем его обнимают в ответ — и весь страх исчезает мгновенно, и вот уже сам факт его былого существования кажется таким абсурдным. И Изуку вдруг становится спокойно. Очень спокойно и очень хорошо — так хорошо, что внутри всё трепещет, и он понимает, что не хочет отпускать — какая глупость. — Я обязательно еще приеду, — сдавленно шепчет он, улыбаясь и чувствуя, как опасно жжёт глаза. Роди качает головой, на мгновение стискивая его сильнее — и Изуку мечтает, чтобы это мгновение длилось вечность. Но в запасе у них гораздо меньше, чем вечность. Нехотя отступая, Изуку торопливо поднимает костыль, возвращая его Роди. Они не смотрят друг другу в глаза — прямо сейчас они оба сказали и сделали всё, что нужно. Да, наверное дело в этом — а вовсе не потому, что лицо словно окунули в жидкое пламя. Когда Изуку нагоняет остальных на эскалаторе, он всё же разворачивается — и они долго смотрят друг на друга. Прежде чем окончательно разорвать контакт, Пино делает в воздухе прощальный крюк — и Изуку смеётся, пока Тодороки-кун недоуменно глядит в том же направлении, а Каччан с отвращением закатывает глаза.

***

Они возвращаются в общежитие, вымотанные и полуживые — на сегодняшней тренировке Аизава-сенсей не пощадил никого. Изуку бессознательно тянется к ссадине на щеке — он отвлёкся прямо в процессе боя, и ботинок Каччана только по счастливой случайности ничего ему не сломал. Просто в какой-то момент, когда Каччан оказался высоко в небе, готовясь нанести удар, взгляд Изуку сместился за его спину — и знакомая картина ошарашила настигнувшими воспоминаниями. Он будто увидел небо чужими глазами — и оказался так увлечён, что почти не почувствовал удара — а пришёл в себя, лишь когда Каччан схватил его за грудки, подняв с земли, обозвал обидными словами и потащил в сторону мед.крыла. Он не чувствует рук и ног; сил нет даже на то, чтобы помыться. Вместо этого его тянет на балкон — и он, не раздеваясь, проходит через комнату, распахивая дверь. Ветер холодит взмокший затылок, и Изуку тяжело вздыхает — у него снова сердце как будто не на месте. Это чувство стало постоянным его спутником после возвращения из Отеона — а ведь прошёл уже целый месяц. Он отрешённо глядит вверх, пока немногочисленные облака лениво тянутся куда-то вдаль, и от этого зрелища ему так хорошо, и так чудовищно тоскливо. От созерцания его отвлекает вибрация в кармане шорт — скорее всего, кто-то из ребят хочет узнать, как у него дела. Он нехотя достаёт телефон и открывает сообщение; щурится, силясь разобраться, а затем резко перестаёт дышать. Сообщением оказывается фотография. Незнакомый номер, никаких опознавательных знаков — только фото чистого, безоблачного неба, и запечатлённый вдалеке самолёт. Забыв о боли, Изуку комкает в кулак футболку на груди, сжимая зубы, и смотрит в небо — прозрачное и чистое; моргает, чувствуя слишком хорошо знакомое жжение; снова моргает — но видит перед собой уже не небо, а нечто иное. Проблеск серого с оттенком синевы, и сердце снова стучит так быстро, и… О. Кажется, Изуку наконец-то понял.