***
После того, как список был вывешен, Какаши сам отыскал Сакуру в госпитале: мог бы залезть в окно её рабочего кабинета на третьем этаже, но из уважения к ней не стал этого делать, пришел по-человечески, отсидев очередь в коридоре и предварительно постучав в дверь. Внутри помещения пахло кварцем и было светло от солнца: в приоткрытое окно влетал далекий шум улицы, на подоконнике дрожали от ветра нарциссы – нежные и слабые на вид цветы в простой невысокой вазе. – Если для тебя это проблема, я поговорю со старейшинами. Решение пока не окончательное, его ещё можно оспорить, – произнес Какаши тогда, положив ладонь на заострённое теплое плечо, спрятанное под белой тканью халата: казалось бы, привычный ободряющий жест давнего товарища по команде, ничего особенного, но в свете только что открывшихся обстоятельств всё ощущалось по-другому, сразу приобретало неоднозначный подтекст. Он лгал ей в тот день. Потому что ничего оспорить было уже нельзя. Потому что он не стал бы ничего оспаривать. Бесфокусный, какой-то почти растерянный взгляд Сакуры скользнул по его лицу и замер: из-за излишней бледности кожи глаза её казались огромными и яркими, и какое-то время Какаши не видел ничего, кроме этих глаз. У него тогда буквально перехватило дыхание от напряжения – оттого, как ему было важно, что сейчас скажет или сделает Сакура. От этого зависело… да, наверное, всё вообще зависело. – Не нужно, Какаши-сенсей. Я бы хотела оставить всё как есть, – она говорила осторожно, будто затруднялась подобрать нужные слова. Будто между взрывных печатей ступала. – Ближе вас у меня всё равно никого нет. Вы у меня один остались. Гигантский пузырь радости и облегчения на миг вздулся у Какаши в груди – как бы ни старался, он ничего не смог с этим поделать, – а потом радость сменилась горьким привкусом осознания: он ведь и в самом деле был последним человеком, связывавшим её с ними. Неотъемлемой частью их общего прошлого, живым напоминанием. И потерять его означало бы окончательно отпустить и их. Это Какаши было вполне понятно. Самообладание быстро залатало допущенную слабину, и он коротким волевым усилием надел на лицо маску бесстрастности. Уж что-что, а маски носить Какаши умел. За грудиной росла и ширилась необычная боль: не привычная физическая, а потаенная, глухая – боль внутри, но не боль тела. Он старался не замечать её. – Вы всегда были добры ко мне, – прибавила Сакура в возникшей тишине. – Разве одной доброты достаточно? – само вырвалось. Он вообще не хотел так говорить. – Это уже немало, – чуть дрожаще улыбнулась Сакура. Ресницы у неё тоже подрагивали от влетевшего в окно сквозняка – но глаза, прозрачно-зелёные глаза, смотрели твёрдо. Прямо внутрь него. Снимали многолетний ороговевший слой с его души и доставали до мягкой, нетронутой сердцевины. – Вы спасли мне жизнь. Позвольте и мне сделать что-нибудь для вас. В ответ. И тогда Какаши внезапно очень ясно понял, что всё то время, пока взвешивал «за» и «против», собирался с мыслями, пытался предугадать все исходы этого разговора и выбрать лучший, он занимался самообманом. Ничто из этого не имело значения на самом деле, никакого выбора не существовало изначально. Ведь, если он не сможет быть с Сакурой, то, по сути, станет уже неважно, кто окажется на её месте. Никакая замена не будет равноценной. Никого другого не полюбит он так, как её. Какаши кое-как стряхнул с себя вязкое наваждение и потер пальцами ноющие виски, прогоняя воспоминание. Пока он забирал готовое свидетельство из рук регистратора и помогал Сакуре накинуть на плечи легкий плащ, у него внутри звенело натянутой струной ощущение нереальности происходящего. Оно преследовало его последние несколько дней, а теперь делалось всё навязчивее, нарастало с каждой минутой, постепенно превращаясь в набат. Его счастье казалось слишком хрупким и мимолетным, взятым у кого-то взаймы. Вся ситуация напоминала нелепую отчаянную попытку втиснуться в чужую жизнь и пожить ею ровно столько, сколько получится, четко зная, что в любой момент его могут лишить всего, выдернув обратно – в одиночество и пустоту его прошлого, где было столь же спокойно, размеренно и предсказуемо, сколь и невыносимо. Это чувство – хрупкости и мимолетности – отравляло его радость, но оно же делало её светлой и пронзительной. «Будь что будет», – думал Какаши, выходя вслед за Сакурой из резиденции, придерживая ей дверь и вдыхая стылый, полный дождя уличный воздух. Фонари вдоль дороги горели через один, их плафоны матово и неярко светились в темноте, окруженные ореолами из влаги. Она шла, опережая его на пару шагов. Ставила впереди себя тонкие ноги, наступая на сухие участки гравия, неся высоко над головой лёгкий зонт: из-за мерцающей дымки мороси казалось, будто его купол парит в невесомости. В выпрямленной спине Сакуры читалось напряжение, хотя походкой она своих эмоций почти не выдавала. Каждый из фонарей, проплывающих мимо, вырывал из неё длинную тень и клал её вниз, на тропу. Волосы, завитые на концах от сырости. Текучие движения, узкие щиколотки и ладони, затянутые в полуперчатки. Харуно Сакура. Его жена. Время словно замедлилось, тихий шум непогоды размыл краски фона, отсек за шуршащей пеленой все неважное. Какаши вдруг вспомнил тот день, когда увидел её впервые и узнал её имя – красивое, как она сама. Сакура. Гладкие пряди незаплетенных розовых волос, закатное солнце в сером вечере над Конохой. Он помнил её двенадцатилетней, помнил её, смеющуюся с самой верхней ветки, когда она быстрее всех научилась взбегать по дереву; помнил, как её ужалила пчела в центр высокого лба во время ночной стоянки в лесу. Помнил её шестнадцатилетней – под летящими хлопьями снега, – помнил её с разбитым сердцем, размазывающей слёзы на мосту. Он видел её всякой, в каждом её настроении и состоянии. Он видел её силу – удивительную силу, каким-то непостижимым образом уместившуюся в этих маленьких, но твердых ладонях. И видел, как горько Сакура плакала над тем немногим, что осталось от тел Наруто и Саске, когда даже этой силы оказалось недостаточно: так горько, как плачут люди, у которых отняли последнее, самое дорогое – упав на колени, срываясь то на крик, то на хрипкий скулёж. Повсюду вокруг неё багровели кровавые ошметки плоти, из которых уже ничего невозможно было собрать, и Сакура умирала внутри, ослепленная своей потерей, оглохшая от грохота обломков собственного прошлого – её тело агонизировало, превратившись в громкий, хаотично содрогающийся комок. Какаши не раз приходилось видеть, как человек сгорает заживо. Это было похоже. Он оказался единственным невольным свидетелем того, как всё её существование явственно распалось на две половины: до войны и после. В тот момент его словно парализовало, он смотрел на Сакуру в полнейшем оцепенении, не решаясь даже коснуться её: просто-напросто не знал, куда деться от этой обнажённой, зияющей боли, даже отдаленно не понимал, как можно с нею справиться. «Сядь рядом, – подумал он тогда. – Сядь и обними её. Всё ты знаешь». Кругом простирался разрушенный мир, Сакура всхлипывала, лёжа безвольной головой на его груди, и Какаши почти физически ощущал соединенность их судеб. Поделенное на двоих одиночество. Никого, ни единой души в этой спаленной дотла вселенной – лишь они. Словно потерпевшие кораблекрушение, на плоту посреди океана: против собственной воли, но – вдвоем. Вместе. Он представлял себе, как это будет. Закономерную привязанность и тягу Сакуры к нему, как к единственному, кто останется рядом и сможет хоть немного утешить боль её раненого сердца. Он думал о том, как родится между ними близость, как он постепенно станет для неё всем, как выждет время – столько времени, сколько ей будет нужно, – и впервые возьмет её. Так, как сам того захочет, – и никто, ни один человек, живой или мертвый, не сможет его за это осудить. Потому что Сакура сама ему позволит. Он сжимал её тонкое тело в объятиях, шептал слова поддержки, едва касаясь губами её влажной скулы, и мысленно примерял на себя ту новую жизнь, жаждал впитать её в кровь, сделать своей реальностью, а не пустым вымыслом. Что ж, он почти преуспел в этом сейчас – пусть и с допущениями, пусть и в несколько иных обстоятельствах. Неважно. Важна только суть. Когда они оказались за воротами, посреди безлюдного перекрестка, Сакура повернулась, остановив на нём свой непроницаемый взгляд, и спросила без улыбки: – Куда дальше? В тени зонта её розовые волосы казались тускло-серыми, лицо – бледно-серым, и только глаза отчего-то не обесцветились – два пылающих зелёных огня. Какаши не мог вспомнить, когда именно это с ним началось. Помнил лишь, что чувство к Харуно Сакуре не было его выбором – скорее неотвратимостью: оно догнало его, когда уже не ждал, ударило с разбега так сильно, что выбило землю из-под ног. Как в одном из тех паршивых романов в мягких обложках, которые он закрывал уже на третьей странице и ставил обратно на полку в книжном. Попытки вернуть утраченное душевное равновесие не приносили результата: он долгое время глушил в себе любые мысли о Сакуре как недостойные и низкие, не позволял им заходить слишком далеко, старался лишний раз не вдаваться в анализ собственных эмоций. Не раздумывал о шансе быть с ней всерьёз, как о чём-то, что может когда-нибудь стать реальностью: привык, что на свете есть вещи, которым не суждено менять свой порядок – настолько же естественные, как восход солнца по утрам. Ему была отведена скромная роль бывшего учителя, стороннего наблюдателя за её жизнью, и только. Его чувство и дальше оставалось бы молчаливо, похоронено под слоем остывшего пепла – не нужное никому, обреченное на невзаимность. Но теперь всё иначе. И Сакура полностью в его власти. Какаши приблизился и осторожно забрал раскрытый зонт из её руки. – Пойдём. Я покажу дорогу. После секундного колебания Сакура шагнула к нему, взяв под локоть, и дальше они двинулись бок о бок, вдвоём – сквозь непогоду и тяжелые сумерки, накрывшие Коноху. Запах мокрой травы и земляных комьев лип к коже – такой же вязкий, как грязь у обочины. Какаши старался смотреть прямо перед собой, чтобы не искушать судьбу: почему-то казалось, поверни он сейчас голову, и увидит рядом лишь пустоту. Тревожное ожидание сжимало внутренности, потихоньку наматывало их на ледяной кулак. Он ощущал себя неуверенно, словно вор, несущий за пазухой украденное, морально готовый к скорой погоне и гневным окрикам, расстреливающим спину. Меньше всего на свете ему хотелось, чтобы это заканчивалось. Только не так. Только не сейчас. По мере отдаления от центральной части деревни, Сакурой все сильнее овладевали волнение и нервозность: они передавались ему через прикосновение, и даже сквозь слои одежды Какаши хорошо ощущал ледяную скованность её тела. – Я думала, вы живете в квартире, – тихо созналась Сакура, когда они свернули в направлении западных ворот, и постройки по обе стороны дороги начали встречаться всё реже, а подлесок – сгущаться. – Жил, – поправил её Какаши. О причине своего переезда он намеренно умолчал. Не хотелось ничего объяснять, не хотелось рассказывать ей, почему вдруг решил отремонтировать годами пустовавший клановый дом и снова вдохнуть в него жизнь. Амбиции подобного рода хоть и были нелепы, но с недавних пор он всё же позволял себе думать о том, как однажды приведет туда Сакуру, как потянет её за руку сквозь длинный ветвистый коридор, уходящий вглубь, к комнатам, – и навсегда поселит её в этих стенах, одним её присутствием разбудив всё вокруг от многолетнего сна. Он представлял, как сделает её своей в зыбкой темноте одной из спален, и как спустя время Сакура родит ему детей – пусть не из любви, а лишь следуя глупому долгу, навязанному ей деревней. Пусть. Ему будет достаточно и этого. И тогда уже никто её у него не отнимет. Ветер нёс по улице изорванную газету, Какаши нёс зонт над их с Сакурой головами – пьяный от озона, поглупевший от внезапного мимолетного счастья. Пульс горящих окон затих далеко вдали, последний уличный фонарь остался за поворотом тропы, но он этого не заметил: Сакура шла совсем близко, её ресницы заострились от влаги и отбрасывали на скулы длинные нечёткие тени, намокшая прядка лежала на щеке, словно свежий мазок лиловой краски. Сакура была рядом и не думала исчезать. Деревья врастали в сплошное грузное облако тумана, в окрестностях не было видно никого, и только приближающиеся очертания высокой двускатной крыши белели, выступая из густого мрака. Дом стоял на отшибе, затерянный среди влажной зелени и серости поздней осени. Пустота струилась из его запертых окон и дверей, кругом простирался лишь неподвижный, объятый тишиной сад: когда-то, будучи мальчишкой, Какаши играл в нем при свете дня, раскладывал сюрикены и кунаи в траве, без устали карабкался на деревья, обдирая ладони, взбегал по гнутому деревянному мосту, перекинутому через мелкий пруд. И изредка ловил на себе быстрый скользящий взгляд матери, брошенный сквозь окно кухни. Нежный, задумчивый взгляд за бликом стекла – именно таким и сохранила его память. Всё те же глаза неопределенного оттенка теперь изредка смотрели на Какаши с прямоугольника единственной сохранившейся фотографии. И каждый день – по ту сторону зеркала. Когда они поравнялись с крепкой деревянной оградой, все вершины которой были отмечены изрешеченными ромбами – клановыми гербами Хатаке, – Сакура остановилась в мимолетном колебании. Словно чувствовала, что со следующим шагом пути назад для неё уже не будет, и потому медлила. – Я прежде здесь не бывала. Неужели всё это, – она многозначительно обвела глазами отреставрированный фасад и обширную придомовую территорию, – ваше? – Теперь и твоё тоже, – спокойно заметил Какаши, не сводя с неё прямого внимательного взгляда. От его замечания Сакура на мгновение смутилась. Поплотнее запахнулась в плащ и опустила глаза. – Всё никак не могу привыкнуть, – принужденно улыбнувшись, пояснила она. – Привыкнешь. Со временем. Времени у них теперь было более чем достаточно. В качестве ответа Сакура подарила ему ещё одну бесцветную, немного натянутую улыбку. Когда она делала шаг за ворота, Какаши хорошо ощущал дрожь сомнения в её руке.***
За спиной шелестел далекий дождь, под подошвами скрипела шаткая половица, Какаши не обращал внимания. Сердце грохотало в груди, заглушая все прочие звуки. – Давайте я, – пробормотала Сакура, пытаясь отнять у него зонт при входе, как только дверь за ними закрылась, – тут нажать нужно... Немного заедает. Вот так. Её прохладные пальцы задели его пальцы. Тканевый купол схлопнулся, металлически запели спицы – вода закапала под ноги, несколько крохотных брызг попало Какаши на кожу. Душная пульсация в висках делала всё вокруг неразборчивым, смазанным. – Так тихо, – Сакура огляделась, в задумчивости провела раскрытой ладонью по теплому дереву стены. – И просторно. – Если тебе здесь не нравится, можем вернуться в квартиру, – зачем-то сказал Какаши, опуская на крючок её плащ, насквозь сырой от непогоды. И сам на себя разозлился. Потому что это было ещё одной его ложью. Ведь на самом деле он уже никуда её отсюда не отпустит. Сакура подняла на него глаза, почти лишённые зрачков в полумраке прихожей. Медленно, непонимающе моргнула. – Мне здесь нравится. И, словно бы с вызовом, двинулась вперед, ступая уже по коридору – когда-то его ширины хватало, чтобы здесь могли запросто разминуться двое широкоплечих парней, – замелькали босые ступни, каждый новый шаг отдавался колебанием в сжатом воздухе, прокатывался эхом под высоким потолком. Следом за Сакурой, по стене, неотрывно следовала её тонкая тень – Какаши шёл позади, на расстоянии двух метров, и скользил по её дымчатому контуру пальцами. Тень всё время норовила убежать, но он догонял и дотрагивался снова. Каждый раз. Кухня смотрела окнами на задний двор: за незашторенными стеклами виднелось лишь сплошное сумрачное колыхание сада – старая замедленная анимация без звука. Сакура прошла вглубь помещения и остановилась в темноте у стола, сделавшись неподвижной – вызывающе статичной в противовес фону. Со спины её силуэт, едва очерченный серо-голубым светом улицы, выглядел особенно хрупким, каким-то… недолговечным. Вырезанным из бумаги. Тугое тревожное безмолвие застыло между ними, растянувшись на полминуты. – Что теперь, – в тихом голосе Сакуры почти не было вопроса, только смирение и плохо спрятанная тоска. Так говорит человек, которому суждено провести остаток жизни в камере, в подземелье отдела дознания. Человек, лишённый права выбора. Погребённый заживо. В груди кольнуло ледяной занозой. Какаши предвидел нечто подобное в первые дни её пребывания здесь и самонадеянно считал, что был к этому готов. Он ошибался. – Для начала, – произнес как можно мягче, – покажу тебе твою комнату. Сакура слегка повернула голову в его сторону – тонкая голубая нить света обрисовала её профиль, очертила кончик носа и приоткрытые губы. – А потом? – А потом – решим. Она сглотнула и снова замолчала, глядя потухшими глазами в темноту. Сакура умела не просто молчать, она заполняла всю комнату настроением по своему выбору, как каракатица чернилами аквариум: Какаши вдруг показалось, что осенняя тьма вот-вот выдавит стекла, хлынет внутрь, и они оба захлебнутся в ней, в этой разлитой туши. Видение было настолько живым и ясным, что он не выдержал, нащупал на стене клавишу выключателя и со щелчком зажег свет: тот брызнул сверху, точно желтая краска из распылителя. Но образ Сакуры и теперь остался на контрасте – как узкий провал замочной скважины, вобравший в себя всю черноту его души. Безжалостная магнетическая сила буквально поволокла Какаши вперед и бросила к ней, заставила приблизиться со спины и оказаться совсем рядом – так близко, что Сакура вздрогнула от внезапного горячего прикосновения его чакры. Розово-желтая пелена солнца на глазах, обжигающая сетчатку. Тепло её кожи – почти осязаемое, – тихий шорох ткани и вдох, который Сакура пропустила. Его Сакура. Ещё секунда – и Какаши прижал бы её к себе на чистом порыве: скользнул бы по её телу нетерпеливыми ладонями, как давно хотел; уткнулся бы лицом ей в шею, нашел бы губами узкую незагорелую полоску, едва виднеющуюся между прядями, и согрел бы её своим дыханием. И Сакура не оттолкнула бы его, не отказала бы. Ведь это право у неё забрали чуть больше часа назад – так же, как забрали почти всё, что было у неё раньше, в той, прошлой жизни. Мысль так и осталась лишь мыслью, не успев обрести форму намерения и переплавиться в действие, потому что Сакура вдруг повернулась к нему, с головы до ног облитая электрическим сиянием, широко провела ладонью по посветлевшему лицу и тихо рассмеялась. «Так странно», – подумал Какаши, с трудом проглотив тугой влажный ком, забивший его горло. – Так странно, – сказала сквозь улыбку Сакура и покачала головой, – не верится, что я здесь. – Мне тоже, – с некоторым облегчением признался он, глядя сверху вниз, рассматривая солнечные пятна на её скулах и крохотные тени, спрятавшиеся в ямочках у рта. – Но я рад. Глаза Сакуры сверкнули интересом – впервые за долгое время он видел её такой. – Правда? – спросила она. Удивлённо приподнятые брови и вздернутая верхняя губа, обнажившая влажный блеск, добавляли её лицу ребячества: как будто перед ним сейчас была Сакура времён генинства, лишь притворяющаяся взрослой. Её любопытство и живой эмоциональный отклик подкупали, но Какаши не хотел развивать тему, просто не видел смысла проговаривать очевидное вслух. Вместо ответа он отодвинул для Сакуры один из четырёх стульев, собранных вокруг стола, предлагая присесть: та послушно опустилась на него аккуратным бесшумным движением, уперла круглые локотки в столешницу и уложила подбородок на подогнутую ладонь – бледные пальцы вдавились в щеку, блик от лампы сошёл с её лица. Эти стулья, как и почти вся мебель в доме, ещё хранили запах свежеспиленного дерева: их невысокие вогнутые спинки мягко лоснились от пропитки, а ножки казались только что отшлифованными мелким наждаком. Какаши купил их накануне, по случаю её переезда – полдня провел на складе, обошел его вдоль и поперек, не оставляя надежды найти хоть что-то приличное. Что-то подходящее. Хрупкое самообладание понемногу возвращалось к нему, мысли обретали подобие порядка. Пока Сакура осматривалась, созерцательно скользя глазами по недавно выкрашенным стенам и потолочным балкам, Какаши направился к шкафчикам, принялся греметь чайником на плите и перетряхивать содержимое полок в поисках мешочка с зелёным чаем. Простые рутинные действия почти не требовали вмешательства разума, но руки занять помогали. Тонко позвякивал фарфор посуды, чайные листья сыпались на дно заварника с сухим звуком, напоминающим шелест шепотков. По всей видимости, изучение интерьера Сакуре быстро наскучило, потому что лопатки Какаши и половина плеча, обращенного к ней, очень скоро начали гореть под одеждой: он чувствовал на себе её взгляд, долгий и изучающий. Новый, непривычный для него взгляд – куда более пристальный, чем прежде. Маленький язычок пламени прошелся по его предплечьям, обтянутым водолазкой, скатился ниже и жарко облизал запястья. У Какаши, как раз в тот момент снимавшего чайник с пунцового диска раскаленной конфорки, едва ощутимо дрогнули руки и участилось сердцебиение. – Знаете, – внезапно заговорила Сакура, словно бы желая продлить редкий момент искренности между ними, – я ведь не раз представляла себе этот день. Думала, как всё будет, даже немного нервничала. – Да? – он на секунду отвлекся и чуть не обварил себе пальцы. Сакура кивнула и опустила ресницы, когда их взгляды ненадолго соприкоснулись над столом. – Нервничать, вообще-то, было совсем ни к чему, – добавил Какаши, бестолково болтая ложкой внутри заварника, помешивая парящие, медленно расправляющиеся в тепле листочки. – Не бойся. Я тебя не обижу. От его слов Сакура улыбнулась – он видел, – и рядом с её улыбкой, в точности такой же, как раньше, потускнели все прочие краски мира. Это было словно ветер и солнечный свет в распахнутые настежь окна: как будто разом сдуло всю паутину и осветило всё вокруг. – Знаю. И ничуть не боюсь, – ещё одна улыбка, но на этот раз – спрятанная за скрещенными у подбородка пальцами. – По правде говоря, мне очень повезло с вами, Какаши-сан. – Ну уж, скажешь, повезло, – пробормотал Какаши, озадаченно почесывая висок. Не ожидал, что она произнесет нечто подобное. Её тихий переливчатый голос и эти слова вкупе с новым обращением прошлись по нему колкими мурашками, глубоко внутри начало сладко тянуть. Стоило отдать Сакуре должное: она умела давить на нужные кнопки. – Так и есть, – спокойно заметила она. Какаши обогнул стол, поставил перед ней дымящуюся чашку на пробковой дощечке и получил взамен короткий благодарный взгляд. Налил себе тоже и сел напротив. Если идеальный момент и должен был когда-нибудь наступить, то сейчас точно был он. Какаши со щелчком расстегнул нагрудный карман жилета и вытащил на свет небольшой продолговатый футляр. – Кстати. Это тебе. – Сверкающая тёмным лаком шкатулка легла на столешницу прямо перед Сакурой: та смотрела сквозь клубящийся чайный пар, не отрываясь, кажется, даже не моргая. – Что-то вроде свадебного подарка. – Не стоило, правда, – не сразу нашлась с ответом она. Замялась, но вряд ли от смущения, отстраненно подумал Какаши. – Стоило. Открой. Сакура перевела на него взгляд, в котором на минимум восторга приходился максимум других чувств, и только потом потянулась, чтобы поднять плоскую крышку с цветочной росписью по эмали. Внутри, на тканевой подложке, мягко сияя, лежал гребень. Один из осколков его клана: ещё вчера мертвого, но уже сегодня – вышедшего из тени забвения. Тонкая вязь серебра обнимала драгоценные камни, в чьих живых сердцевинах преломлялся свет; резные лепестки перламутра отливали сиреневым. Сакура застыла. – Когда-то он принадлежал моей матери, – произнес Какаши в воцарившейся тишине. Сдавило в груди и одновременно перехватило спазмом горло: взгляд потерянно скользнул по подоконнику с длинным косым отсветом, по ярко бликующему, ослепительному стеклу в клетке рамы. Как будто она всё ещё могла быть там. Наблюдать за ним, стоя по ту сторону. – Теперь он твой. Когда Какаши, будучи ещё подростком, отыскал этот гребень среди немногочисленных сохранившихся вещей в кладовой, он не мог и рассчитывать, что однажды тот украсит розовые волосы, ляжет завершающим мазком над изгибом нежной шеи. Но вот Сакура здесь, рядом с ним, и кончики её пальцев едва касаются жемчужных цветов, а в глазах – отражение изумрудного блеска. Действительно нравится. – Красиво, – её голос звучал где-то на грани слышимости: полупрозрачный шепот, размытый биением пульса у него внутри. – Спасибо. Я буду беречь его. Увидеть больше Какаши не позволили – уже в следующее мгновение Сакура закрылась, её ослабленный взгляд метнулся в сторону, как тусклый блик: рассеянный взгляд человека, который мыслями теперь где-то далеко. Длинное скольжение пальцев по глянцевой поверхности – назад, в холодное «порознь». Поднесенная к губам чашка, несколько долгих глотков – половина её лица спряталась за белым фарфором, одни только глаза остались. Продолговатые, нечитаемые глаза без капли жизни. – Как я уже сказала раньше, вы очень добры ко мне, – говорила она плавно, но с едва заметной надтрещинкой в тоне. «Плохой знак», – подумал Какаши. Чашка с глухим стуком опустилась на подставку, Сакура помолчала, потёрла мизинцем бровь, собираясь с мыслями. Разговор внезапно сменил настроение и теперь абсолютно точно шёл куда-то не туда. – И всё же, вам нет необходимости со мной возиться. Я уже взрослая и всё понимаю. Знаю, чего от нас ждут. Какаши редко подводило предчувствие. Он внимательно смотрел на Сакуру, сидящую напротив в правильной выпрямленной позе, на её волосы в персиковом ореоле света, на болезненную коралловую складку её пересохших губ, желтоватый лоск её запястий – и видел лишь набор ярких пятен. Баланс оттенков, за которым на самом деле нет ничего. Совсем. – Сакура, нам вовсе не обязательно… – Я хочу, чтобы вы сделали это со мной, – оборвала его на полуфразе Сакура. Лицо у неё стало отрешенное: спокойное и неподвижное, словно вода в пруду, а о голос легко можно было порезаться. У Какаши внутри груди ёкнула, сбилась с оси крохотная шестерёнка. – Сегодня, как и предусмотрено регламентом. День для зачатия не самый подходящий, но мы можем попытаться. Подготовиться, чтобы в нужное время всё прошло гладко. Последние слова она произносила тише обычного, глядя куда-то ему за плечо – будто запас решимости истощился, и духу смотреть в глаза уже не хватало – и в задумчивости вращала кольцо на безымянном пальце. У Какаши теперь было такое же: прохладная полоска металла, единственное доказательство их связи, реальности этого странного разговора и всего того, что с ним сейчас происходило. До ломоты в кистях хотелось потянуться и взять руки Сакуры в свои, сжать эти маленькие жестковатые ладони и просто держать, не отпуская. Разбить этот уродливый сценарий, стереть всё сказанное ею, остановить ход времени, остановить её… Но Какаши не решался. Боялся отпугнуть, сделать только хуже. – Зачем так спешить? – осторожно уточнил он. – Я тебя ни к чему не принуждаю. Могу и подождать. – Днем раньше, днем позже – какая разница? – Сакура неопределенно пожала плечом – молочным в свете лампы. – Незачем оттягивать. Как пластырь с раны содрать. Ясно. Знакомая глухая боль толкнулась в солнечное сплетение, и Какаши задержал дыхание, пережидая её. Он только сейчас вспомнил, что к своему чаю так и не притронулся: остывающее озерцо в берегах чашки уже успело схватиться тончайшей белесой пленкой, сверху плавали первые пылинки – немым укором в его бездействии. Какаши рефлекторно поправил маску, надвинул её до самых ресниц, полностью скрыв переносицу. – Мне бы не хотелось, чтобы это было так, – произнес твёрдо. Тоном, застегнутым на все пуговицы. – А как бы хотелось? – Сакура сощурилась, её взгляд сделался острым и внимательным, проникающим под кожу. Лезвие клинка, а не взгляд. Какаши встретил его спокойным и неподвижным взором – принял на себя, как принял бы атаку. Повисла неловкая давящая пауза. Фоном за Сакурой, за её хрупким плечом со смятой бретелькой, темнела бездна – черный прямоугольник окна, засасывающий свет. Бусины жемчуга тускло поблескивали на неживых цветах. Какаши понятия не имел, что ей на это ответить. Сакура наконец перестала резать его своим испытующим взглядом: пропустила прядь волос между пальцев и уткнулась носом в полупустую чашку. Какаши в молчании смотрел, как она суетливо глотала, чуть откинув голову назад, видел, как влажно блестели её губы, как вздрагивало узкое заломленное горло… Лучше бы не видел. Потому что думал он в тот момент совсем о другом – он вообще думал о ней непозволительно часто: словно именно на Сакуре начиналась и заканчивалась вся суть его существования. Он понимал, что это как-то неправильно – головой понимал, – вот только влиять на это оказался неспособен. Его желание было таким всесильным, что он не мог идти против него. – Хорошо, пусть будет сегодня, – глухо проговорил он. И добавил, понизив голос: – Если ты так хочешь.***
Той же ночью Какаши пришел к ней в спальню: с шорохом отодвинул створку двери и шагнул за порог, под мягкий свет ночника, льющийся из угла комнаты. Сакура ждала его, сидя на кровати в одной тоненькой хлопковой футболке – с подобранными под себя голыми ногами, с волосами, разбросанными по плечам, волнистыми после ванны. – Думала, вы уже не придёте, – бледные губы её дрогнули от улыбки, но взгляд остался прежним – уже не таким, как когда-то: монотонным, неглубоким. Плоским, будто бы по картону написанным. Без объема. Какаши молча приблизился, молча опустился на край матраса – и Сакура сама потянулась к нему, чтобы обнять, сама придвинулась вплотную и прильнула своим гибким телом, сама скользнула медленными ладонями по его плечам. Все слова, что ещё секунду назад хотел сказать, сбились в липкий ком и застыли в горле, разом обесценившиеся, утратившие смысл. От Сакуры пахло нагретой постелью, стиральным порошком и тусклым ноябрьским солнцем. От Сакуры пахло домом. Какаши с тихим вздохом заключил её, совсем не сопротивляющуюся, в тёплый плен рук, затащил к себе на колени и потерся лицом о сгиб её шеи, до сих пор не веря, что всё это – правда. Сердцу было тесно за ребрами, от её близости голову словно обнесло густым туманом. – Снимите маску, – попросила вдруг Сакура. Её голос едва заметно колебался, перебитый участившимся дыханием. – Щекотно, ткань колется. – Можешь сделать это сама, – Какаши широко и горячо мазнул губами по её подбородку, тронул мочку уха и нехотя отстранился. Сакура в его объятиях встрепенулась, мелко дрожа. Осмысленность из её потемневшего взгляда уходила очень быстро, хотя Какаши ничего ещё толком не успел с ней сделать – ничего из того, о чём она просила. Даже сотой доли из того, что хотел бы сам. Ему нравилось, как чутко реагировала на прикосновения её кожа, нравилось, какой Сакура была неискушенной и отзывчивой. Созданной, чтобы её любили. Будь его воля, он не выпускал бы её из хрустального футляра. Она смотрела на него из-под ресниц несколько долгих тихих секунд, кусала щеку изнутри, несильно сжимала пальцы позади его шеи, а потом сказала: – У вас глаза какие-то сумасшедшие. Какаши беззвучно усмехнулся. – Боишься меня? Сакура лишь отрицательно мотнула головой. – Нет. Просто странно. Никогда вас таким не видела. – Ты вроде бы маску с меня снимать собиралась, – как бы невзначай напомнил Какаши. Сакура смутилась ещё больше. Вот теперь-то он готов был поклясться, что это точно было смущение. И волнение – самое настоящее, неподдельное. Он слышал заполошный стук сердца в её груди – отчетливый, громкий стук, который ничем не скрыть, – и каждый новый гулкий удар всё сильнее пригвождал его к новой действительности. Действительности, в которой Сакуре может быть не всё равно. Какаши завел руки за голову, аккуратно снял её маленькие узкие кисти с собственного затылка и положил их себе на лицо – прохладными ладонями вниз. Скользнул по её запястьям, до самых косточек локтей. – Давай. Я не кусаюсь. – Кто вас знает, – Сакура попыталась состроить серьезный вид, но едва приподнятые уголки губ выдавали её веселье. Она невесомо погладила его по щекам, очертила подушечками больших пальцев твердые скулы – как раз в том месте, где заканчивалась ткань, – и вдруг сделалась по-врачебному сосредоточенной: подцепила край маски и медленно, но настойчиво потянула её вниз. Стылый воздух комнаты коснулся кожи, рассыпал по ней мурашки. Какаши с трудом подавил в себе мимолетное желание сомкнуть веки – взгляд напротив сковывал, лишал воли, но когда Сакура не только смотрела, а ещё и прикасалась, становилось совсем невыносимо. Примерно как сейчас. Маска собралась крупными складками, повисла растянутой горловиной вокруг шеи. Сакура сидела у Какаши на коленях, с его ладонями на своей талии и оторопело таращилась на нижнюю половину его лица. – Что вы такое?.. – сдавленно пробормотала она. Больше Какаши не дал ей сказать ничего – наклонился, заслонив собой от света, и поцеловал. Слабое ответное сопротивление оборвалось быстро, потонуло в его напоре с первым же мокрым соприкосновением языков. Сакура тихо застонала в поцелуй, слепо схватилась за его предплечья: то ли в попытке оттолкнуть, то ли в желании не отпускать – Какаши не хотел разбираться. Она не стала вырываться, не стала перечить ни в чём: дала ему вылизать себе рот, дала пристроить обе руки на своих бедрах, дала уложить себя на спину – поверх согнутого углом одеяла, – наверняка даже не поняла, как оказалась зажата между постелью и его большим тяжелым телом. Так молниеносно всё случилось. Мутная одурь в голове и толчки крови в висках – тяжелые, болезненные, до ярких всполохов в широких зрачках. Сознание Какаши треснуло, как щепка в огне похоти, – в какой-то момент зрение потеряло четкость и остроту, теперь оно было способно выхватывать происходящее лишь урывками, отдельными цветными кадрами. Нижняя губа Сакуры, блестящая от его слюны. Чертова футболка, большая ей на пару размеров, с несуразно широким воротом, в котором виднеются оголённое хрупкое плечо и отрезок ключицы, – кажется, он вынул Сакуру из этой футболки одним движением, а потом так и оставил эту белую тряпку болтаться на её запястьях, зафиксированных вверху. Разведенные в стороны безвольные колени. Узкий, скользкий вход, так сладко сокращающийся, так тесно сжимающий его пальцы, движущиеся у неё внутри – всё глубже и глубже, с отрывистым влажным звуком. Дыхание Сакуры – сбитое, поверхностное, переходящее в рваные выдохи. Дыхание, полное слёз. Стоп. – Ах!.. – Сакура всхлипнула, вся затряслась и запоздало закусила губу, когда Какаши усилием воли вытащил из неё свои пальцы – полностью покрытые светлой розовой жидкостью, до самой ладони. В воздухе разлился тонкий металлический запах крови. Она лежала под ним, едва дыша, отвернув в сторону пошедшее пятнами лицо: с заломленными тощими руками и беззащитными ребрами, с маленькой нежной грудью, выставленной напоказ. Глаза её были зажмурены, под дрожащими ресницами сверкали горячие искры. Она не сопротивлялась. Даже не думала сопротивляться. – Прости, – все ещё слегка хриплым голосом проговорил Какаши, виновато целуя её в белое горло, в висок, в трепещущее влажное веко, в самый край истерзанных губ. – Прости, Сакура. Я не смог остановиться. «Просто я слишком сильно тебя хочу». Сакура слабо качнула головой на смятой подушке. – Не нужно, перестаньте. Вы не сделали ничего плохого. Какаши взялся двумя пальцами за её подбородок, заставляя повернуть лицо в облаке разметавшихся волос, и мягко толкнулся языком в её рот, прихватил покрасневшую губу своими губами. На этот раз Сакура ответила – не сразу, но ответила. От робкого взаимного прикосновения её языка внутри что-то дрогнуло, будто кто-то пальцами дотронулся до сердца, задавая ему новый ритм. – Было больно? – тихо спросил Какаши. – Совсем немного. Сакура наконец смогла прямо и открыто посмотреть на него без маски, но долго удерживать взгляд ей всё ещё было трудно. Непривычно. Он понимал. – После того, как Саске-кун погиб… – прошел почти год, но она до сих пор не научилась произносить это имя без слёзного придыхания на конце. Без затаенной грусти и скорби. Какаши слушал, изо всех сил пытаясь унять ревнивую печаль, охватившую его душу. Потому что внутри него всё ещё жила надежда: когда-нибудь Сакура откликнется на его любовь по-настоящему. Тихим вздохом, взглядом, поцелуем – откликнется. Он не хотел быть ничьей заменой. Он хотел быть для неё тем, к кому она, однажды повзрослев, придёт сама. Тем, кого она выберет, кому улыбнется, к кому протянет распахнутые в объятии руки – и уже не захочет уходить. Потому что найдет в нем всё то, что так долго искала. Так же, как он когда-то нашел это в ней. Если бы Какаши мог, он сделал бы клетку из своего тела, чтобы Сакура даже не думала улететь. Он по-прежнему хотел быть для неё всем – но уже не был уверен, где его желание поддержать переходит в желание удержать, и мог только надеяться, что не перепутает. Не обрежет ей крылья. Сакура говорила с ним, вытянувшись рядом на одеяле, едва касаясь прохладным лбом его плеча. За окном темнела глубокая ночь, у изголовья кровати покачивалась штора, слегка оживляемая сквозняком. Какаши слушал. – …знаете, я правда пыталась сделать это сама, несколько раз. Пробовала пальцами, как вы сейчас, но тогда ничего не получилось. Наверное, плохо старалась. – Зачем пробовала? – не понял Какаши. Странная улыбка едва тронула её губы. Большие глаза в обрамлении слипшихся ресниц были тусклыми, как скошенная трава, – казалось, пережитое горе навсегда высосало из них весь свет и блеск. – Просто. Не хотела, чтобы у вас со мной были какие-то трудности. Какаши не вытерпел: протянул руку и погладил её по открытому виску, по выступу маленькой острой скулы под кожей. Чувствовал, что если не уберет сейчас свои пальцы с её лица, то снова сорвется, снова с ней что-нибудь сделает. Только сил отпустить её уже не было. – Мне уйти? – спросил он. И не узнал своего низкого, совсем севшего голоса. Надеялся, почти молился, чтобы Сакура всё поняла правильно без лишних слов. Чтобы почувствовала. – Я смогу. Наверное. Сакура потерлась кончиком носа о его запястье. Посмотрела прямо и бесхитростно, без тени боязни или опасения. Не почуяла подвоха. – Останьтесь. Я правда хочу закончить начатое. Какаши со вздохом перекатился на спину и сел на смятой постели, пытаясь успокоить бешено колотящееся сердце, хоть немного вернуть себе контроль. Непослушными руками стащил с себя водолазку и майку-сетку через голову, непослушными руками расстегнул штаны. Член у него уже давно стоял во всю длину: головка полностью обнажилась, отодвинув влажную кожицу, без остановки текла прозрачными вязкими каплями. В комнате было тепло, но по позвонкам отчего-то скользнуло легким морозцем, лопатки сковало онемением. Сакура смотрела. Её дрейфующий взгляд на его торсе, когда он повернулся вполоборота, – на перепаханной шрамами груди, на крепком сухом бицепсе, на предплечье, увитом венами, – всё это она уже видела раньше, на миссиях или в госпитале. И только ниже посмотреть отчего-то никак не решалась. – Иди ко мне, – сказал Какаши. Сам не понял, как затащил её под себя снова, как упер в простыню расставленные руки в паре сантиметров от её лица и навис сверху. Сакура торопливо притянула его ближе – как будто чтобы помешать ему рассматривать себя в ответ. Какаши оставалось только изучать её наощупь, скользить ладонью по рёбрам и плоскому, пока ещё, животу, касаться кончиками пальцев напрягшихся сосков. Он хотел потрогать её всю – жадно, с силой, но боялся, что его руки слишком холодны. Слишком грубы. Дыхание Сакуры стало совсем-совсем неровным, по её молочной коже бегали крохотные мурашки, между раскинутыми, белеющими в полутьме бёдрами виднелся липкий блеск. Тоже хотела. Какаши опустился ниже, вдавливая её спиной в матрас, распластывая под собою – чтобы не вырвалась, пикнуть не смела, никуда уже не делась. Налитый, потяжелевший член влажно прислонился к её промежности, притерся скользкой головкой прямо ко входу. Сакура сжалась, всхлипнула ему в губы. – Точно? – решил на всякий случай проверить Какаши. Сакура обвила его шею руками – будто она тонула или ей было страшно – и выпалила лихорадочно, быстро, словно не давая себе шанса передумать: – Точно. Давайте. Сейчас. В спальне сделалось так жарко, что стало совсем нечем дышать. Рот пересох от жажды, в паху потянуло сладко и требовательно, знакомо. Какаши кое-как протиснулся рукой между их с Сакурой телами, обхватил себя внизу и пару раз провел по вздыбленному члену жёсткими пальцами, тут же намокшими от её смазки. Уговаривал себя не торопиться, подождать ещё немного, но тело словно двигалось само. Он едва сдержал стон, когда пристроил плотную, то и дело проскальзывающую головку между складок и слегка нажал ею – пока ещё не всерьез, лишь едва проминая узкий неподатливый вход. Пробуя границы дозволенного. Ногти Сакуры впились ему в плечи, счесывая кожу до красных отметин. Колени сдавили бока. Его фаланги всё ещё прекрасно помнили, какая она там, внутри. Сложно оказалось не спешить, когда между ног у неё было так горячо, так шёлково и так тесно, что двинуться наверняка трудно, – но Какаши умел ждать. Он хотел видеть лицо Сакуры в тот момент, когда впервые войдет в неё: сглотнул высушенным горлом, опустил взгляд и внезапно понял, что не был к этому готов. Вообще. Она медленно моргала намокшими острыми ресницами, часто и шумно выдыхала, беспрестанно облизывала губы. Она смотрела не куда-то в пустоту, в пространство, а прямо на него, тяжелым выматывающим взглядом. Так смотрела, словно Какаши был для неё не просто случайно подобранным партнером, не бывшим сокомандником даже, а кем-то желанным, по-настоящему важным. От этого её взгляда с поволокой у Какаши подскочил пульс и начисто разум отшибло. Он прижался вспотевшим лбом к её лбу, вцепился в гладкое бедро ладонью, силой удерживая на месте, и толкнулся внутрь – резко и глубоко, – раздвинул своим членом упругие, до боли сдавливающие со всех сторон стенки. Сакура захлебнулась собственным дыханием, вскрикнула. Дернулась прочь, но было уже поздно. Какаши держал крепко. – Тише, тише... Сейчас станет полегче, – срывающимся голосом прошептал он. Что угодно готов был сказать и сделать, лишь бы только это не заканчивалось. Он смотрел вниз, на свой член, почти целиком поместившийся в тугой мокрой щелке, на распяленные изнутри, натянутые до предела складки, чуть потемневшие от прилива крови, и поначалу не мог даже двигаться: так было жарко и хорошо. Какаши всему, целиком было хорошо так, что в глазах чернело. Не получалось толком темп взять. Всё, на что хватало – это подтаскивать к себе Сакуру еще ближе, чтобы ни сантиметра не разделяло: та уже не отпиралась и не смотрела на него, лишь тихо болезненно постанывала, запрокинув голову, врезавшись затылком в ком одеяла. Её маленькие грудки едва покачивались, ресницы вздрагивали на щеках, отросшие волосы разметались повсюду и сияли на свету. Первые несколько полноценных толчков вышли хаотичными и насквозь пропитанными паникой: Какаши до сих пор мерещилось, что вот сейчас она вывернется из его стальной хватки и куда-нибудь исчезнет, оставит лежать одного на перерытой кровати, с ноющим от желания стояком и своей смазкой, почти стекающей по пальцам. Но Сакура оставалась там, где и было теперь её место – под ним, – постепенно привыкла, подладилась, принимала в себя его член уже целиком, до самого основания, до звонкого однозначного шлепка. Стонала Какаши в рот, целовалась мокро и жадно, жалобно вскрикнула, когда он прекратил терзать её распухшие губы и припал к открытому светлому горлу. И Какаши подумал, что даже если вдруг он сегодня умрет – ну мало ли, всякое бывает, от смерти никто из шиноби не заговорен – он всё равно будет знать, что это было: вот этот серый дождливый вечер, и запах только что заваренного чая, и изумрудный перелив гребня под тонкими пальцами, и мягкая робкая улыбка Сакуры, и огненное, сжигающее наслаждение, волнами расходящееся по телу. И не о чем жалеть. Не за что себя судить. Не за что – ведь он, Какаши, с самого начала никаким вором не был: он купил Сакуру. Купил её чуть больше, чем за восемьсот тысяч иен, расфасованных по конвертам разной толщины – именно такая сумма ушла на то, чтобы убедить нескольких не очень честных ученых нарисовать в строке «совместимость» красивое и весомое значение в девяносто шесть процентов. Многие из приближенных Хокаге так делали, и он сделал тоже. Потому что мог. Потому что знал, что отказаться от неё уже не сумеет, не сумеет так просто отступить – назад, в тень. А ещё, где-то там, в глубине души, он знал, что Сакура не разозлится, всё ему простит, сможет понять. Ведь их связь – особенная. У Какаши внутри сидел какой-то необъяснимый инстинкт: этот инстинкт никогда не позволил бы сделать Сакуре плохо или принять за неё неверное решение. Этот инстинкт сдерживал его все четыре года и он же остановил его тогда, двадцать минут назад: пусть и запоздало, но сработал, не подвёл – не дал переступить черту. Какаши не чувствовал угрызений совести, потому что был убежден: никто другой не смог бы любить её так, как он. Так сильно и искренне, так правильно. Так, как она того заслуживала. Никто. Он почти не опасался, что ложь и подлог однажды вскроются: уже совсем скоро – сразу после того, как Сакура от него забеременеет – всё это перестанет иметь какое-либо значение. Какаши подождёт. Он умеет ждать. Член дрогнул в тугом нежном жаре, напрягся сладко, почти до боли – низ живота спеленало удовольствием, таким пронзительным, что терпеть дольше было уже невозможно. Какаши без особого труда закинул ослабшие ноги Сакуры себе на плечи, навалился всем весом, вогнал до упора раз, другой, а на третий ощутил, как она сильно и часто сжимается внизу, загнанно дыша. Губы её задрожали, задрожала челюсть и грудь, а глаза – бессмысленные, темно-зеленые, почти лишенные хоть какого-то прицела – внезапно намокли, стали прозрачными от горячих, крупных бусин слёз, собравшихся в уголках: две искристые капли соскользнули по вискам и разбились о настил волос. Как будто Сакура только что прочла его мысли и поняла, что её обманули. Впервые с тех пор, как они были на войне, Какаши видел её плачущей. Он двигался в ней длинными, медленными толчками, сливая сперму – старался оставить её так глубоко внутри, как только мог. Даже если день сегодня был и впрямь неподходящий. Сакура терпела всё, что он с ней делал, дышала короткими всхлипами, спрятав половину лица за тыльной стороной ладони: под бледной кожей её запястья светилась вена, пальцы были согнуты к центру как-то совсем уязвимо. «А ведь ничего этого могло и не случиться, если бы ты просто любила меня», – подумал вдруг Какаши, рассматривая её сверху. Он не стал ничего спрашивать, не стал лезть Сакуре в душу или утешать: чувствовал, что это будет лишним и неуместным. Только молча отвел её руку в сторону, открывая заплаканное лицо, и осторожно переплел пальцы со своими. – Простите, – тихо шмыгнула носом Сакура. Проглотила слезы и добавила, глядя на него: – Не думала, что разревусь вот так… Мне было хорошо с вами, правда. Наверное, даже слишком. – Тебе не за что извиняться. Я понимаю, – проговорил Какаши сдержанно. Прикоснулся губами к её влажной переносице и, чуть помедлив, вытащил из Сакуры немного расслабленный, опадающий уже член – липкий, со смазанным следом по краю головки, – он скользнул наружу, потянув за собой густой мутноватый подтёк. Испачканный семенем вход сократился, сжимаясь, – Сакура не успела вовремя сдвинуть ноги, не успела прикрыться, и Какаши смог разглядеть яркие, чуть натёртые складки и кусочек красноты потревоженной слизистой, щедро орошённой спермой. На простыню упало пару тяжёлых, крупных капель: в белом и студенистом виднелись розоватые прожилки. Сакура заерзала, всю её захлестнула неловкость. – Это ничего, – как можно мягче и тише сказал он. – Все в порядке. Лежи, я сейчас. Когда минуту спустя он вернулся из кухни с картонной коробкой салфеток, то увидел, как Сакура яростным, порывистым движением сдирала с кровати грязную простыню. Одеяло и подушки сбились в гигантский сугроб на полу, на её отставленных худых ягодицах виднелся мятый отпечаток ткани, по изнанке бедра змеился новый белёсый подтёк. Какаши успел перехватить странный стекленеющий взгляд, который Сакура тут же спрятала за упавшей на лицо челкой. – Иди сюда. Не бойся, – произнес он. Сел на незаправленный край матраса и привлёк её к себе. Сакура стояла смирно, сдерживая дрожь, белел в полутьме её часто вздымающийся живот, маленький лобок был чисто, гладко выбрит – Какаши только сейчас заметил. Он аккуратно собрал салфеткой стекающую муть с её кожи, бросил скомканную бумагу на пол. Оплел рукой над коленом, несильно потянул, заставив её сделать ещё полшага навстречу, и прижался к тёплому боку губами. Сакура окаменела. – Вы и дальше собираетесь делать со мной всё, что вздумается? – Почему нет? – Какаши оставил ещё один долгий поцелуй возле её груди и поднял голову, мазнув растрёпанными волосами по ключицам. Сакура смотрела сверху вниз, он видел её нервные губы и опасную водянистую зелень глаз за трепещущими ресницами. – По мне так довольно приятная сторона брака. – Может, перестанете уже меня смущать? – Извини, – сказал Какаши, нисколько не чувствуя себя виноватым. Сакура едва заметно поёжилась, зябко переступила ногами внутри треугольника, образованного его разведенными коленями. Глухой, залипающий перестук пяток по половицам – как по решетчатому дну клетки. – Мы можем попытаться ещё, чуть позже, – сказала она тихо, но твердо. – И я обещаю вам, это, – Сакура поднесла указательный палец к своим глазам, немного покрасневшим, всё ещё полным слезной влаги, – это скоро пройдёт. – А это? – Какаши хлопнул себя по груди напротив сердца. Знал, что Сакура точно поймёт его правильно. Сакура всегда его понимала.