Запах театральных кулис и яблок

— Взволнован, братец? — Янис улыбается широко, наблюдая за тем, как Дмитрий борется с шейным платком, подходит ближе и сам повязывает его лёгким отточенным жестом, — Ты подрастерял беглость пальцев, хотя казалось бы… — Не позволяй себе усомниться в них, — Дмитрий перебирает ими по воздуху легко, играя не то недавно отзвеневшего в концертном зале Чайковского, не то горячо любимый клавир Баха, — В военном госпитале не перед кем было франтить, уж прости, поэтому и нужды в этих всех бутафориях не находилось. Янис на подобное тут же скисает, глаза его делаются извиняющимися, только вот парировать ему не дают. — Я и впрямь разучился азам этикета за эти долгие годы на Кавказе, так что позволь мне сегодня рассчитывать на твою помощь в делах изящных и деликатных. — О, с таким помощником, как я, тебе не будет равных, твоё имя будет во всех бальных книжках, ручаюсь! — Обещание звучит как угроза, — Дмитрий поглядывает на вспыхнувшего затеей младшего брата с лукавым прищуром, — К тому же, ты склонен преувеличивать мою привлекательность. Думаю, отставной седеющий штабс-лекарь затеряется среди блестящих офицеров с их безукоризненно белой формой, подвитыми усами, байками о пыле битв, коварстве противника, свисте ядер и пуль — и слава Всевышнему. — Хорошо, Дмитрий Темурович, — Янис тут же делается насмешливым, — Раз уж Вы столь строги и не желаете баловать мамзелей танцами, может, Вам будет интересно, что на балу ожидается семейство графа Попова? — С чего бы? Мы с Арсением Сергеевичем виделись после не самой удачной его битвы, мне хватило его причитаний в госпитале, я бы предпочёл не видеть его ещё пару лет. — Можешь сколь угодно делать вид, что тебя ни капли не интересует судьба Антона Сергеевича, однако мы оба знаем, что это — наичистейшая ложь. Лицо Дмитрия делается нечитаемым, он вмиг становится страшно увлечён собственными запонками, однако уловка не помогает. — И что же, он наверняка уже помолвлен, если не повенчан, к чему твоя острота? — К тому, что ты с чего-то решил скрываться от него на своём Кавказе, причинив ему немалые душевные страдания. Он только и ездил ко мне на чай, чтобы узнать мимоходом, как там твои успехи в госпитале. Когда я поведал ему, что тебя возвели в чин штабс-лекаря, он улыбнулся столь искристо, будто это его лично повысили, и не абы кто, а Император, не меньше! — Можно подумать, ты не знаешь Антона — он всегда был склонен к чрезвычайной сентиментальности… — И этим тебя прельщал, несомненно. — Янис, — имя из уст Дмитрия звучит предупреждением, и тот вынужден склонить голову, смолкнуть, — Карета готова, нам стоит поспешать. Он покидает комнату твёрдой поступью, желая отстраниться от разговора, сбежать… Как тогда, на Кавказ, на войну. Это был побег вовсе не от Антона, нет, скорее от себя, от требования отца и мольбы матери озаботиться выбором возлюбленной, его водили якобы случаем в Духов день в Летний сад, где традиционно устраивались смотрины, однако Дмитрий оставался непреклонен, уехал учиться на доктора в Москву, а после и вовсе вместо столичного госпиталя выбрал полевой. Слова Яниса бередят душу, поднимают со дна памяти вечера в имении Поповых, когда они с Антоном засиживались в гостиной разве что не до зари, жгли свечи нещадно, он помогал разучивать роли — семейный театр их был известен по всему Петербургу, а то и за пределами его. Арсений отчего-то младшего брата не жаловал, может, в силу того, что чувствовал в нём угрозу собственной именитости как актёра. Антона в его мемуарах по-прежнему много: мальчишески нелепого, юношески угловатого, стесняющегося, вопрошающего, тянувшегося к дружбе, к знаниям, к сцене, к небу — вымахал за одно лето так, что стал выше и Дмитрия, и собственного брата — а потом срывал в фамильном саду яблоки с верхних ветвей, что ближе к солнцу, оттого спелей и слаще, и вкладывал ему в ладони с улыбкой такой, что и солнца самого не нужно было. Дмитрий отводит глаза, наблюдает за проплывающими мимо окна кареты видами Петербурга, чувствуя во рту привкус этот, и оттого горечь, перемешанную с волнением. Сколько лет они не виделись? Сколько зим? Каков он теперь? Между ними было многое, что осталось недосказанностью, неслучившимся, многоточием, и верилось, что так вернее будет, так отъезд его не причинит вреда никому — ему, ему одному не хотелось вреда, хотелось счастья и радости. Выходит, прогадал? Остаётся уповать разве что на то, что коль уж Антон не был жестоким судьёй раньше, таков и ныне. Янис улыбается подбадривающе, и ветром с Невы уносит тревогу, оставляя душевный трепет, предвкушение сладостное. *** В зале шумно и оживлённо, город приветствует героев, вернувшихся с войны, потрёпанных жизнью, однако не потерявших лоска. Дмитрий мельком думает о том, что многих не помнит в лицо, но раны их помнит, бессонные ночи, операции и перевязки, крики боли, попытки пары крепких собратьев по оружию удержать пациента — счастливчиков удавалось отправить в забытье, передавив сонную артерию, но таких было немного. Впрочем, видеть результаты трудов своих в одной бальной зале даже лестно: часть офицеров подходит с благодарностями и пожеланием здравия ему и его семье — отец и мать расцветают сильней с каждым благожелателем, и где-то в круговерти лиц и голосов раздаётся: — Отец, вы просто обязаны поблагодарить моего спасителя. Дмитрий, ты же не думал, что я позабуду и не выражу свою признательность? — Арсений улыбается широко, руку жмёт, в парадном офицерском мундире своём выразителен. — Арсений, рад видеть! — Янис позади едва слышно хмыкает, пряча смех, Дмитрий коротко кланяется главе семейства, — Сергей Александрович, он преувеличивает, Фортуна была к нему благосклонна, я всего лишь перевязал царапину, которая никоим образом не угрожала его жизни. — Полагаю, что это Вы, Дмитрий Темурович, преуменьшаете собственные заслуги, — раздаётся знакомый голос, обретший с годами приятный бархатистый тон, и Дмитрий наконец находит в себе силы взглянуть на его источник. Антон в наряде по последней английской моде, в изящном камзоле зелёного бархата кажется и того выше, чем помнится. Он — статный, привычно улыбчивый, только теперь улыбка его отражена не только в уголках губ, но и глаз — там собрались тонкие морщинки лучами. В глазах этих лесных нет ни презрения, ни злобы, разве что толика тоски, и та почти не видна за всеобъемлющей радостью и теплотой. Дмитрий улыбается в ответ широко, сияюще, сам себя не ведая. — Вы слишком добры ко мне, Антон Сергеевич, — отвечает, вдруг вспоминая, что от него кажется этого ждут. Беседа продолжается: дела соседские, обмен любезностями, а они смотрят друг на друга, не в силах отвести глаз. — Вы танцуете? — спрашивает Антон негромко, сделав полшага ближе. — Нет, если могу этого избежать, но как вы знаете, курю. Угостить вас турецким табаком? В семействе Поповых курение было не в фаворе, однако одной затяжки из его трубки хватило, чтобы увлечь Антона собственной дурной привычкой. Пожалуй, стоило ему отказать, только вот в глубине души Дмитрий за собой уже тогда подозревал, что он на это не способен. — Я удовольствием принимаю Ваше щедрое предложение, — короткий кивок, и оба устремляются через бальную залу, подальше от ушей и глаз, к мнимой свободе от оков общества в курительную комнату. Желающих раскурить в разгар танцев оказывается немного, тишина ощущается ошеломляющей. Дмитрий вынимает из нагрудного кармана серебряную папиросницу с гравировкой — знак благодарности одного из высоких чинов, раскрывает её и протягивает своему визави. — Вы, наверное, такого ещё не пробовали, но думаю, придётся по душе. — С каких пор мы на «Вы»? Это мне очень не по душе, — парирует Антон, вертя папиросу в пальцах, оглядывается и наконец поджигает её от курительной свечи на столе, затягивается. — Много воды утекло с нашей последней встречи. Я не уверен в том, что теперь вообще знаю, что Вам… — многозначительный прищур заставляет осечься, исправиться поспешно, — Что тебе нравится и не нравится, твои desire, твои чаяния — мне ничто теперь неведомо. — Ты мог написать, я бы поведал тебе всё, что пожелаешь, — в его голосе нет упрёка, хотя Дмитрий уверен, что заслуживает его сполна, — Мало что изменилось в имении у отца, разве что с отъездом Арсения я стал чаще играть главные роли, и теперь он похоже на меня обижен пуще прежнего, будто лично я развязал эту войну. Чаяния мои всё те же. Страсти… Главной моей страстью с твоего отъезда на Кавказ было увидеть тебя живым. Сегодня ей посчастливилось сбыться. Тут скорее мне впору говорить «Вы», потому что мне казалось, что я знаю Вас, Дмитрий Темурович, однако поступки Ваши заставили меня в этом усомниться. — Прикуришь? — вместо ответа он протягивает ему руку с папиросой, никак не ожидая, что Антон обхватит запястье пальцами, поднесет к собственной папиросе и отпустит деликатно, будто не касался только что. Следы его пальцев горят на коже. Он явно теперь смелее, взрослее, на равных. — Пожалуй, мне стоит объясниться. Мне думалось, что своим отъездом я разрешу всё, что сделаю нам обоим лучше, но ошибся — и признаю свою ошибку. Прости меня, если в сердце твоём найдутся на это силы. — Я не мог на тебя злиться, хотя очень хотел, так что считай, что у тебя есть моё прощение. Неужели это… — он проводит рукой между ними, потому что они оба не могут облечь это хрупкое и звенящее в слова, — Нужно было «разрешить»? Разве это — нечто дурное? — Дурное? Нет, конечно нет, — голос Дмитрия мягок, он никогда бы не посмел так очернить чувства, — Но ты стал заметен на сцене, тебя приезжали смотреть из Александринского театра, уж там явно есть менторы лучше, а мне весьма обстоятельно напомнили о семейных обязательствах. — Но там нет таких друзей. Там нет Мити. Ласковое сокращение — никто, кроме мамы с братом в глубоком детстве, и Антона после, не звал его так — разливается по венам теплом. Впрочем, ему тоже есть, чем крыть в этой игре. — И такого Тоши я тоже нигде больше не встречал. Я писал тебе — много писал, мне столько нужно было тебе поведать… — Правда? — Антон теряется, роняет серый пепел на бархат камзола, и сейчас в нём особенно хорошо виден тот самый юноша, с которым Дмитрий прощался перед отъездом на учёбу, — Но я не получал твоих писем- — Потому что я не нашёл в себе силы их отправить. Они теперь лежат у меня в письменном столе укором собственной трусости. Так глупо! Я выносил раненных из горящего госпиталя, я вытаскивал пули, дрался с турками, напавшими на обоз с медицинскими припасами — и мне не было страшно, рука не дрожала ни секунды. Однако каждый раз, когда я собирался отправить тебе письмо, я боялся, что опоздал. Что прочитав имя на конверте, ты просто отложишь его в сторону, если не бросишь в камин. — Глупости! Я бы никогда! Я… Я хочу получить их. Слышишь? Дай мне обещание, дай мне слово, что я их получу, — глаза Антона вспыхивают искрами фейерверка, и остаётся только покориться. — Даю слово — отправлю их к тебе, как только доберусь до своего кабинета. — Хорошо. У меня премьера через неделю, мы с отцом приглашаем всю вашу семью, а потом, пока главы семейств будут распивать херес, мы сможем поговорить, потому что чувствую, я захочу ответить на твои письма. Дмитрий улыбается, кивает, и ловит такую же улыбку в ответ. — Буду счастлив увидеть тебя на сцене. — А я тебя — в зале. *** Театральная зала в имении Поповых полнится людьми стремительно, оживление нарастающее. Дмитрий на сцену смотрит выжидательно, перебирает пальцами по бедру, успокаивая собственные нервы. А раньше ведь обычно заскакивал в закулисье пожелать Антону удачи, получить в ответ взволнованное «к чёрту», коснуться плеч мельком, приобнять, выдохнуть: — Я в тебя верю. — Я знаю. Иди уже. Наверняка Антон успел отвыкнуть от этих ритуалов за такое длительное время, может и вовсе изобрёл какие-то новые, чтобы ничто не напоминало о чёрном пятне, оставленном им. И всё же, Дмитрий смотрит на красный бархат кулис, улыбается еле заметно, проговаривает губами лишь: — Ни пуха, ни пера, Антош. Антон, не ведая этого, поправляет волан манжета, касается ленты, связующей стопку писем, выдыхает, глядя в зеркало: — К чёрту, Мить. Зрелище захватывает зрительный зал, увлекает: давно не доводилось видеть обоих сыновей графского семейства на сцене, оттого публика воспринимает пьесу особливо горячо. Дмитрий не замечает за собой, как неотрывно и жадно впитывает, как сопереживает персонажу Антона — иронично, что разыгрывают они «Горе от ума» Грибоедова. В голове мысли сами собой клубятся дымом, что мог бы жить бок о бок, мог бы служить лекарем в Петербурге, доктором сделаться раньше, не проходить через все эти Танталовы муки, мог бы ближе быть, видеть, как расцветает не мальчик уже, но муж, поддерживать беседы, самое его поддерживать. Впрочем, что теперь жалеть? Остаётся лишь упиваться радостью, что дружба его не отвергнута. На поклонах они с Янисом цветы несут к сцене: Арсений и Антон заслуживают оба, несомненно, и Дмитрий, вкладывая букет в ладони чуть подрагивающие — мандраж его однако ж не прошёл с годами и опытом — улыбается широко. — Блестяще сыграно, mon ami. — Дождись меня за кулисами, — просит в ответ, опьянённый успехом, улыбкой сверкающий — светило, звезда настоящая. Странно быть здесь так много лет спустя, и всё же радостно. Дмитрий усаживается на сундук, выжидая терпеливо, наблюдает, как суетятся слуги, как мир театра сбрасывает с себя шёлковый тонкий морок, превращаясь из шкатулки с сокровищами в простую коробушку со стекляшками. Увлекшись сплетением слов в голове, он упускает миг, когда перед ним оказывается Антон в уже привычном одеянии. — Дмитрий Темурович, Вы ещё с нами или высшие материи похитили Вас? — спрашивает смешливо, увлекает его окольными путями прочь от толпы гостей, от семьи, от желающих поздравить самого Антона с удачной постановкой, увлекает в сад, к яблоням, — Я твои письма прочитал. Все прочитал, раза по два, пожалуй, я ими… Я упивался, никак насытиться не мог мыслью, что ты меня помнил, что думал обо мне. Дмитрий взгляд его ловит, дышать будто бы и не надобно, ничего не надобно теперь. — Думал. Всё время думал. Когда ужасно было, когда страшно было — думал. — И я. На сцену выходил, по имению гулял, роли учил, в постель укладывался, умывался — а ты будто везде со мной. Зачем же ты уехал, Мить? — он ответа не ищет вовсе, берёт его за руку, к щеке своей прикладывает, ластится, глаза прикрывая, и нет сил помыслить о приличиях, когда всё, что в душе столько лет зрело, бурным цветом полнилось, отклик нашло. Дмитрий скулу охаживает большим пальцем, любуется им в сумерках зыбких. — Дурак я, Тоша, дурак совершенный, у меня своё горе от ума сделалось, — шепчет, а сам ближе тянется, к губам сладким по-летнему, яблочным, как вдруг… — Дмитрий! Дмитрий Темурович! Помогите, Бога ради! — раздаются голоса, тревожа, разбивая хрупкий миг. Он на голоса срывается тут же, впрочем, и Антон не отстаёт. Данила из местных крепостных, мальчишка ещё, смотрит на них испуганно, — Барину плохо! Вас велели кликать! — Где? Веди скорее, — лицо тут же серьёзным делается, он по инерции тянется к боку, где сумка с хирургическими принадлежностями и лекарствами обычно была, а теперь — пусто. В библиотеке их ждут, расступаются, как волны перед Моисеем, пуская скорее к больному. Дмитрий осматривает бегло, пульс щупает, дыхание слушает, губы поджимая: на войне плохие вести — дело привычное, а здесь, когда с такой надеждой все смотрят, сыновья его, слова эти становятся калёным железом во рту. — Сергей Александрович отдал Богу душу, я здесь бессилен, — признаётся, ловит испуганный, потерянный взгляд Антона, разгневанный — Арсения, и отходит от тела графа, — Я засвидетельствую смерть официально, дабы можно было обустроить похороны, но нужно ещё полицмейстера вызвать, чтобы выяснить причину. Кто находился с ним, когда ему плохо сделалось? Ночь триумфа превращается волею судеб в ночь кошмара, особливо для домочадцев. Когда наконец стихают шепотки, соболезнования и допросы, Дмитрий устало покидает кабинет бывшего владельца дома, желая утешить Антона, но ему не дают жёсткие пальцы, сомкнувшиеся на локте. — Где вы были, когда это всё свершилось? — Арсений теснит его к стене, шипит озлобленно. — Мы были в саду, уверен, Антон тебе это уже рассказал, — видимо, обязанность сохранять хладнокровие теперь лежит на плечах Дмитрия. Взгляд холодный, испытывающий, льдистый — и тиски на руке наконец разжимаются. — Ты ещё не знаешь, как ошибся, но я тебе расскажу. Нет, даже лучше — покажу, — говорит теперь уже граф Попов, новый глава семейства, и удаляется прочь. Дмитрий растирает руку, желая избавиться от фантомного ощущения пальцев, думает, что действительно ошибся: по сравнению с детскими шалостями Яниса, данное обещание звучит как настоящая угроза, однако откладывает размышления о возможном значении таинственных слов Арсения — его ждёт Антон, ему явно нужна поддержка. *** Похороны случаются дождливыми. Матушка приговаривает, что это значит, мол человек был хороший, даже небеса его оплакивают. Дмитрий стоит у гроба с одной только мыслью, что хочет Антона взять за руку, удержать его, ведь тот и сам стоит бледный, измученный, будто следующим на тот свет собрался. Впрочем, стоит ему ближе податься, желая соболезнования выказать, тот от него дёргается, как от огня, виновато глаза прячет, а после и вовсе в толпе растворяется, избегает нарочито. Дмитрий пишет ему на второй день после похорон, однако ответа не получает. Прогулка до имения Поповых также не приносит плодов — Кузьма объявляет, что граф отъехал по делам, а на расспросы про Антона Сергеевича мнётся, говорит, что не велено языком молоть, и хоть до комнаты пускает, но там — тишина. Спустя неделю от Арсения приходит записка с просьбой составить компанию за ужином, и Дмитрий отвечает мгновенным согласием, изведённый желанием разобраться, что же происходит. Его встречают роскошно уставленный стол и граф собственной персоной. — Дмитрий, я рад тебя видеть, — улыбка Арсения говорит об обратном, острая, едкая, однако они всё же жмут друг другу руки, Позов занимает предложенное место за столом. — Взаимно. Благодарю тебя за приглашение, пусть и понимаю, что тебе сейчас вовсе не до увеселений: наверное, вместе с имением и титулом перешла вся та работа, от которой ты стремился уйти хоть на сцену, хоть под пули. Арсений смеётся заливисто, звук этот отражается от хрустальных бокалов, будто бы рассыпается по столу. — Как обычно, въедлив и наблюдателен. Ценю это в тебе. — К вашим услугам, граф, — Дмитрий раскланивается шутливо, невольно косит глазами на пустующее место за столом — накрыто для троих, — Мы… Ожидаем кого-то ещё? Антон присоединится к нам? — О да, чуть позже, — он щедро отпивает вино из бокала, поблескивает глазами, — Не переживай, Антон просто примеряет новое амплуа. Они беседуют о знакомых с Кавказа, о делах, которые легли на плечи Арсения, о том, что Дмитрий планирует вернуться к лекарскому делу, и напряжение отступает, на смену ему приходит приятное хмельное расслабление. — Кажется, пора обновить бокалы… Стало быть, гвоздь сегодняшней программы! Антоша, прошу! Дима невольно тут же шарит глазами по помещению в поисках, и обнаруживает Антона с подносом в непривычно потрёпанном крестьянском одеянии. Он не поднимает глаз от пола, и если не обманывает неверный свет свечей, губы его подрагивают мелко. Дима хмурится, переводит взгляд с одного брата на другого, пытаясь понять, что за фарс разыгрывается перед ним сейчас. — А ну, поторапливайся, добавь гостю вина, чего застыл в дверях? — Простите, барин, — он выглядит нелепо, неловко в этом тряпье, пытается совладать с бутылкой, однако руки его дрожат, часть вина оказывается на крахмальной скатерти и Димином сюртуке, — П-простите, Дмитрий Темурович, позвольте мне… Я у Вари уксус попрошу, я исправлю! — Конечно, исправишь! Испортил моему гостю камзол! Тебе на конюшне самое место, по дому ничего не умеешь, дурень, всё из рук валится, — Арсений щурит глаза, — А извинения у гостя всё же надо попросить. Давай, я же тебя учил. Антон становится на колени всё так же не поднимая глаз, теперь у него дрожат не только губы, но и плечи, и голос, обычно весёлости полный, ломается хрипотцой. — Дмитрий Темурович, простите меня, криворукого олуха, Христом Богом молю! Я вину свою искуплю как пожелаете, изберите для меня достойное наказание — плети, розги ли, только скажите. Дмитрий не выдерживает, поднимается на ноги, отскакивает от такого раболепного чуждого Антона как от огня, на Арсения смотрит обескураженно. — Что здесь происходит? Антон… Антон, встань, пожалуйста, ты чего… — Не смей! — тут же парирует холодным тоном граф, — Ты прощение ещё не вымолил, не смей, ты за Дмитрием Темуровичем будешь ползать, пока он не назначит тебе приговор. — Арсений, ты что творишь? Ты как обращаешься с братом? — кровь в жилах стынет, Дмитрий никогда и помыслить не мог, что такое возможно. — А-а-а, Антоша твой драгоценный в беседах ни разу не обмолвился? Тайну свою не поведал? Как нехорошо! — он цокает языком, — Брат он мне названный, подкидыш, которого отец с его чрезмерным мягкосердием решил воспитать как своего, пригрел змею на груди, в люди вывел. А толку-то! Он нам не ровня, Дмитрий, не ровня… Антон голову склоняет ниже, Дмитрий отблеск слез на лице его видит. — Твой отец считал, что ровня. Может, и вольную дать ему собирался, даже если ты прав. А иной крепостной душой чище иного дворянина! — Иной — быть может, но не этот, нет! Этот только и думал, как поместье к рукам прибрать, как в театр чужой выпорхнуть, как благодетеля себе найти, а то как отец почиет — кто ж будет прихоти его исполнять? Аглицкие пуговицы и бархат заказывать для камзолов? Спектакли ему ставить? И нашёл же ведь, нашёл — тебя со светлой головой твоей! Да ты не переживай, теперь даже лучше будет, проще, я ж знаю, что тебе он по душе — так хочешь, пусть вину искупит, постель тебе грея! — Арсений, прекрати немедленно, — голос Дмитрия тяжёлый, и после слов его повисает тишина, — Я… Мне нужно… Граф, позвольте откланяться, я что-то не голоден. В голове раздаётся голос Яниса: Снова бежишь, братец? Но этого всего так много, фантасмагория какая-то, кошмар, тяжкий мутный сон, который хочется стряхнуть с плеч, что нет сил остаться и помочь, нет сил вытянуть Антона из этой пучины, самому в ней захлёбываясь. — Видишь, Антон, говорил же тебе — нет такого дурака, кто на тебя настоящего, на бестолочь такую, позарился бы, — Арсений ухмыляется, покачивая головой, бьёт бокал с остатками вина оземь, — Глянь, ещё один разбил! Собирай осколки, убирай со стола и вымётывайся. С завтрашнего дня поступаешь к Никите-конюху в подмогу, чтоб глаза мои тебя не видели. Понял? — Да, барин. — То-то же. *** Два дня Дмитрия лихорадит — он болен весь душой и телом, прогулка ночная в расхристанном виде даёт о себе знать, в бреду жара терзают видения истерзанного, заплаканного Антоши. Неужто правда это всё? И всё же… Наверняка не так граф Попов завещал, не так всё просто с историей Антона. Да и к чему в Арсении проснулась такая жестокость? Неужто ревность к успеху выжгла в нём всё человеческое, что он так поступил с братом, пусть и названным, с которым бок о бок рос столько лет? На третий день он поднимается с постели, чуя, что сколько бы ни пролежал, исцелить его сможет разве что разговор с виновником мыслей. С трудом взобравшись на коня, он припускает в сторону имения Поповых, благо, в этот раз искать не приходится — как и обещал, Арсений сослал брата на конюшни. — Антон! Антош, — Дмитрий спешивается неловко, кулём почти валится, потому что жар не отпустил ещё, но это мелочи, он к нему кидается, на колени перед ним падает, — Прости меня, прости, что не защитил, не помог, сбежал — опять сбежал, дурья голова, прости, умоляю. — Б-барин… Встаньте, негоже так, встаньте же, ещё увидит кто, прошу вас, — Антон за плечо его тянет наверх, поднять пытается, а Дмитрий к руке его ластится, — Не велено с вами разговаривать, не могу. Прошу. Граф не пощадит, если узнает. Я… Мить, молю. Если в тебе осталась хоть капля уважения и… Хоть капля, Мить, вставай. Ты… У тебя лоб горит! Ты зачем? Антон всё тянет его наверх, и Дмитрий поддаётся всё же, в руки его падает, обнимает бережно, утыкается носом в рубаху, наплевав совершенно, что она пропахла мужицким потом и навозом. — Во мне всё к тебе осталось, Тош, ничего не изменилось, веришь? Не мог в постели лежать. Уехал — и сам себя проклял, второй раз же, ничему меня жизнь не учит. Я тебя вытащу отсюда, слышишь? — Это всё лихорадка в вас говорит. Барин прав — я никто, звать меня никак, наконец вернулся к делу, к которому и должен был быть приучен по статусу да закону. Заигрался я в барчука, заигрался на сцене, в чувства с вами заигрался. Это я должен на коленях вымаливать прощение, я ведь за нос водил, хотя знал… Езжайте домой, барин, езжайте, позабудьте всё это, хорошо? Имя моё позабудьте, лицо моё дурное. — Не говори так. Я приезжать буду, я… Звук чужих шагов прерывает разговор, Антон в панике их обоих в стойло увлекает, закрывает за ними дверцы, зажимает в угол, рот закрывает ладонью. Тяжёлая поступь Никиты по конюшне слышна, но куда больше сердце в ушах стучит. — Антон Сергеевич? Антон? Куда ж запропастился… — повздыхав, тот наконец уходит прочь. — Езжайте, Дмитрий Темурович, прошу. Ради меня — езжайте, поправляйтесь. — Хоть писать тебе можно? — Нет, нет… Барин ваши письма ко мне в камине жжёт как наказ, не тратьте время. — Я приеду. Приеду, понял? Дождись меня, Тош, Тошенька, — наплевав на всё, Дмитрий его за запястья берёт, целует длинные, ещё не огрубевшие от работы пальцы, прежде чем на коня вскочить и вернуться в семейное имение, где его уже хватились все, от мала до велика. — Братец, ты чего учудил? Куда пропал? Мать с отцом чуть не поседели, всё поместье перевернули вверх дном! — Янис, мне нужна твоя помощь. — Для тебя — всё, что угодно. — Тогда слушай… Они беседуют долго, обстоятельно, Дмитрий делится всем, что успел выяснить за тот злосчастный вечер, ввергая Яниса в крайнее изумление. Расходятся они, когда луна тонким серпом прорезает мрак. Зато ночь не мучает Дмитрия — она черна и холодна, и позволяет исчерпать из себя силы для исцеления. *** Он возвращается в поместье три дня спустя, спешивается с коня подальше, чтобы не подвергнуть Антона каре за собственную неосторожность, пробирается окольными путями, наблюдает из пролеска, выжидает, когда Никита уйдёт в горницу обедать, и проникает в конюшню. — Антон… Я быстро, обещаю, — прерывает волнение, из кармана изымает свой серебряный портсигар, — Вот, возьми. Там внутри письмо и папиросы, какие тебе понравились. Антон упирает взгляд в пол, тараторит заученную роль послушного крепостного, с которой видимо успел сжиться. — Не стоит, барин, я не- — Тош, — обрывает его на полуслове, не желая слушать, и ловит взгляд, полный нежности щемящей. — Митя, — выдыхает Антон, теряя маску, руками его обвивает, ища в нём опору, утешение, поддержку, пусть и мимолётную, пусть и зыбкую. — Тебя за столом ждут, беги, не заставляй их думать дурное. Я скоро вернусь, надеюсь, что с благими вестями. Антон кивает, отстраняется, в сторону горницы пару шагов делает, но всё же возвращается бегом почти, смазанно целует куда-то то ли в щёку, то ли в скулу, и сбегает. Не так себе в воображении рисовал этот поцелуй Позов, но надежда в затравленном взгляде Антона мелькнула — а это стоит тысячи романтических картинок в голове. *** «Мой дорогой друг, Я обнаружил вашу пропажу в прелюбопытнейшем месте. Отобедаем сегодня — и я поделаюсь своей находкой.

Граф А.С.П.»

Памятуя последний официальный визит к Попову, Дмитрий ощущает волнение, не понимая, о какой пропаже идёт речь, и всё же является. Арсений разглагольствует о новой постановке в театре, о французской пьесе, которую он добыл и теперь изводит переводчика, дабы тот поскорее изготовил текст и можно было браться за дело. — Вы сегодня непривычно молчаливы, Дмитрий. Помнится, раньше вы разделяли пыл к театру. Что же изменилось? — прищур пронзительный, риторический вопрос, на который обоим известен ответ. — Нет, что Вы, граф, просто не хочется прерывать вашу речь, к тому же мысли мои занимает записка, присланная Вами этим утром. Если честно, я ничего не терял, посему… — Как же, как же, — он посмеивается, жестом фокусника достаёт из нагрудного кармана портсигар, — Это же ваше? Нутро холодеет. — Нет. Вернее… — Дмитрий Темурович, не стоит, мне всё известно. Более того, я решил, что пора расставить всё по своим местам. Пройдёмте. У входа в конюшню Дмитрий застывает: раздетый по пояс Антон за руки привязан к столбу, рядом снуёт потерянный Никита с розгами в руке — вряд ли крепостные, столь долго взращивающие двух барчуков бок о бок, смогли легко принять перемены в доме. — Я вот думаю, сколько ударов будет достойным наказанием за кражу, м? — голос Арсения раздаётся почти над самым ухом, заставляя вздрогнуть, — Портсигар из чистого серебра, именной, дарственный. — Это не кража, а подарок. — Весьма щедрый подарок для подручного конюха. Или всё же Антон проявил к тебе благосклонность? — Арсений, не городи чушь. — И всё же, даже если он его не крал, он ослушался моего веления — ему запрещено общаться с кем-либо, кроме крепостных, уж тем более принимать подобные дары. Наказание состроено так, будто наказать Арсений пытается их обоих. — Скажем… Никит, для начала розог десять ему всыпь — да не жалей, не то следующим бок о бок встанешь. — Прекрати! — Дмитрий, как не совестно? Этикет не велит вмешиваться в воспитательный процесс, будь то дети или подвластные души. — Я… Я хочу его выкупить. Сколько ты хочешь? — в голосе звенит отчаяние, сил на игры не осталось. — Нет, ты что, Антон у нас талантливый актёр, потеря для театра будет несоизмеримая, да и в память о покойном батюшке не продам, даже не проси, — Арсений рассматривает маникюр с нарочитой ленцой, — Никита, ты чего ждёшь? Никита замахивается розгой. Удар. Вскрик. Второй замах. Дмитрий сам себя не помня кидается вперёд, ловит Никиту за запястье жёстко. — Не смей! Арсений, прекрати это, прошу. На правах друга, на правах твоего спасителя, в благодарность мне — оставь его в покое. — Не вмешивайся. Он получает законное наказание! Дмитрий смотрит на красные полосы поперёк бледной спины, из руки Никиты розги выкручивает, ломает, в сторону отбрасывает, к Арсению подходит вплотную. — У тебя совсем разум помутнился! Разве отец твой этого желал? Разве так он вас растил? Взгляд Арсения становится тёмным, небо грозовое, буря грядущая. — Это оскорбление? — Да, — Позов спешно перчатку стягивает, отвешивает ею звонкую пощечину, — Вы — подлец, нарушивший волю отца, поправший жизнь достойного человека, сделавший из него посмешище. — Я вызываю Вас на дуэль! — Нет! — раздаётся вскрик Антон единовременно с этим роковым «дуэль», — Нет, прошу Вас, барин, выпорите меня, десять розог, двадцать, коль заслужил, не стоит, молю Вас! — Ты ещё своё получишь, но раз уж Дмитрий Темурович посчитал подобное наказание для тебя личным оскорблением, к тому же оскорбив меня, иного исхода не будет. — Мой брат прибудет завтра к Вам дабы обсудить детали поединка. — Прекрасно. Я попрошу подпоручика Матвиенко выступить моим секундантом. — В качестве лекаря предлагаю штабса Шеминова. — На Ваше усмотрение. Полагаю, засим обед окончен? В таком случае, прошу покинуть моё поместье. Никита, отвяжи Антона, — милостиво позволяет, прежде чем удалиться прочь, и Дима, бросив напоследок один лишь взгляд, вынужденно уходит, надеясь, что об Антоне позаботятся. *** Дни до дуэли пролетают незаметно: попытки вызнать истину о происхождении Антона водят братьев Позовых странными кругами, цепляя то княгиню Долгорукую, то цыганский табор, что то и дело жил во владениях Поповых с разрешения Сергея Александровича, то лесную ведунью с совиными жёлтыми глазами. — Братец, ещё не поздно отказаться от этой затеи с дуэлью — правда так близка, к тому же мёртвым ты явно не сможешь помочь Антону. — Говорил же, не позволяй себе усомниться в руках моих. Я, может, и не столь блестящий стрелок, но и не бездарен. К тому же, мне есть за что бороться. Янис качает головой, но оставляет в покое, давая собраться с мыслями. Стреляться решили на Волчьем поле, на рассвете. У Матвиенко на руках оказалась пара хороших немецких кухенрейтеров, поэтому вопрос с оружием решился быстро. Шеминова предупредить напрямую было нельзя — иначе он обязан был бы отправиться в полицию с извещением, что собирается дуэль, однако Дмитрий передал ему записку с просьбой быть дома в назначенное утро собранным, зная, что старый друг поймёт его. В ночь перед дуэлью сон не идёт — может, из-за грозы, что не давала покоя природе и людям. Дмитрий смакует смородиновый чай с ромашкой, сидя на постели, хотя даже этот родной запах не успокаивает. Ворох мыслей так и держит его без сна до самого мига, когда Янис стучит в дверь пару раз. — Пора. Рассвет выдаётся кровавым. В свете алого зарева фигура Арсения в чёрном камзоле видится зловещей, однако Дмитрий хладнокровен. Секунданты и лекарь смурны. — Дурно это всё, крайне дурно и глупо, — замечает Сергей Борисович, поглядывая то на одного, то на второго дуэлянта. — Однако ж Вы согласились принять участие. — Исключительно в счёт карточного долга. Арсений Сергеевич в карты играть не склонен, только вот когда садится за стол, играет лучше самого дьявола. Станислав позволяет себе мимолётную улыбку, и всё же настроение участников дуэли тяжелее свинца. Они обсуждают правила, проверяют готовность оружия, получают отказ от дуэлянтов на примирение. — Что ж, тогда — расходитесь на позиции. Стреляете одновременно по команде Яниса Темуровича. Двадцать шагов — которые возможно станут последними в его жизни. Странное чувство. Они поднимают пистолеты синхронно, взводят курки. Выстрел. — Команды не было! — выпаливает Янис. — Но я не… — начинает Арсений. — Я не… — вторит Дмитрий. — Я стрелял! — раздаётся голос со стороны дороги, и все взгляды устремляются к Антону, который мчит на коне во весь опор, спешивается легко, глаза его горят, — Прекратите дуэль. Лицо Арсения чернеет от злобы. — Ты не имеешь права… — Выслушайте меня! Арсений вскидывает пистолет в сторону Антона. — Да все тебя только и слушают! Мой отец желал, чтобы всё было тебе во благо, только ради тебя всё, только к твоим ногам мир целый, любовь его, да что там его, а ты, Дмитрий? Друг детства, а туда же! Что вам в нём, сирена он какая что ли? Выстрел. Антон на землю падает. Зелёный камзол окрашивается багрянцем. — Стас, саквояж, быстро! — Дмитрий опускается на колени рядом с ним, пистолет вручая Янису не глядя, осматривает рану — повезло, сквозная, видимо, сентименты сбили прицел. Обрабатывать такое привычно, главное не думать о том, кто под твоими руками. Не думать, что это — Тоша его. Вскоре они усаживают его в карету семейства Позовых, бледного, с туго затянутым плечом. Матвиенко заглядывает к ним. — Господа, дуэль должна продолжиться. Или обсудим иную дату? — Дуэли… Не будет, — неожиданно за ним вырастает Арсений, в руках его бумаги, которые Антон привёз, — Если разве что Антон не пожелает сделать выстрел в мой адрес. Я заслужил. — Ничего не понимаю, — растерянно переводит взгляд между ними Сергей Борисович. — Он — сын Долгорукого или Корфа? — уточняет Дмитрий, ведь многое успел изучить с Янисом, они были близки к разгадке. — Долгорукого. Внебрачный, да, и всё же. Отец пообещал лучшему другу, что выполнит его предсмертную просьбу, выведет его сына в люди. И сдержал своё обещание, если бы не я. Но почему он не рассказал..? Ты знал? Антон головой мотает, чуть морщась от боли. — Нет. Кроме Вашего отца другого я не знал. — Я… Я обезумел от горя, Дмитрий прав, я ослеп и оглох в своей ненависти к тебе… К Вам. Прошу простить меня, — он становится на колени возле кареты, склоняется, — Причинённых мной оскорблений и унижений достаточно для того, чтобы выстрелить мне в голову здесь и сейчас. — Я не собираюсь тебя убивать. Ты… Ты для меня был и будешь названным братом, потому что отец этого бы хотел. — Даже после всего… — Даже после пули в плечо, — Антон улыбается слабо, — Дай мне вольную — и будем квиты. *** Дмитрий пробирается за кулисы привычно, ловит взволнованные руки Антона в свои. — Ни пуха, ни пера, Антош. — К чёрту, Мить, — он вспыхивает яркой улыбкой, крадёт ласковый короткий поцелуй, — Не отвлекай, а то по мне будет слишком видна моя влюблённость, ты же знаешь. — Я с удовольствием посмотрю на неё из зрительного зала. — Так, Дмитрий Темурович, а ну-ка брысь, — надменный голос Арсения раздаётся из гримёрной, — А то я буду вынужден вызвать вас на дуэль, поскольку Вы мешаете семейному театру, думаю это достаточное оскорбление. — О, что Вы, как я могу. Оставляю вас в объятиях Мельпомены, — он коротко целует ладонь Антона напоследок близ фамильного перстня Долгоруких. — Мить, постой, — Антон с улыбкой вынимает из-за пазухи яблоко с красным боком, вкладывает ему в ладони. Наверное, счастье — это запах театральных кулис и яблок. И солнце одной улыбки. Этого достаточно.