Бессонными ночами

С треском радио, прерывающимся стуком капель о стекло, красиво вспыхивает над морской волной летняя гроза, похожая на огонек его старой зажигалки. Слава уже и не дымит, как в бурные деньки молодости, но пальцы сами наощупь прокручивают колесико в полной темноте. Под частые смешки и шарканье сандалий о паркет наконец укладывается спать добрая половина отеля, оставив обслуживающий персонал в покое. Он осмеливается вылезть наружу и бредет почти вслепую, едва не спотыкаясь об обвалившиеся оградительные ленты вдоль пляжа. Переливаясь в свете луны, вода омывает нижние ступеньки прибрежного бунгало, под крышей которого Слава успевает спрятаться от разыгравшегося дождя. Мокрые волосы нитками свисают на глаза, слабо открывая обзор на тени двух силуэтов, то и дело сливающихся за окном в одно целое. Подошва кроссовок разваливается от влаги, а потяжелевшие джинсы неприятно прилипают к ногам, сгибающимся в коленях от бессилия. Поднятый над дверью кулак нерешительно замирает, добела сжав рассеченные в прошлой драке костяшки рук. Зачем он здесь? Извиниться? Вместо ответа на ум приходит только неуверенно переминающийся с ноги на ногу Мирон, что стыдливо прячет взгляд в шнуровке своих шорт прежде, чем подойти вплотную, сократив дистанцию между ними до минимума. Их носы сталкиваются, как и выступившие вперед от напряжения кадыки так идеально, словно, намеренно высечены творцом для этого, вплоть до миллиметра. Обжигаясь солнечным сплетением о будто оголившуюся грудную клетку, до того горячую, что от жара спирает дыхание, Мирон переплетает их пальцы и смотрит так необъятно нежно, что Славе становится плохо от дерущего нутро чувства. Он не помнит, что дальше. Говорят, псы попадают в рай, но Слава знает лишь, что каждая истоптанная тропа сама ведет его лапы до хозяйского коврика. И даже теперь, когда у хозяина новая, полюбившаяся ему игрушка, Славе тяжело пройти мимо, не отдав свои ласку и тепло без остатка. Дверь открывает запыхавшаяся девушка, по сравнению с его величавостью совсем миниатюрная. Одной рукой придерживая уголок махрового полотенца на своем обнаженном теле, другой она с помощью пульта убавляет громкость ревущей на весь дом стереосистемы. Искрящиеся от радости глаза потухают, а аккуратный нос чуть брезгливо морщится от представившегося ей зрелища. Слава понимает ее недовольство: сейчас его легко принять за одного из тех несчастных, месяцами околачивающихся вдоль узких улочек города. - Недостаточно погодных ненастий вне дома? – он заходит внутрь, подрагивая от холода. - Что? – Глазея на него, как на пришельца, девушка озадаченно замирает на входе на долгие секунды, пока до нее вдруг не доходит сказанное. – А, музыка. Мой парень счел забавным включить музыку, соответствующую погодным условиям. Он ушел за новостями полтора часа назад и все, что я могу теперь делать, это ждать его и наслаждаться отборной классикой. И признаюсь, я уже устала. Слава слушает ее вполуха, зацепившись взглядом за канцелярскую мелочевку, хранящуюся в цветастом органайзере, купленным им для Мирона когда-то. Его обувь все также ровным рядком занимает небольшое пространство комнаты, оставив остальное двуспальной кровати, валяющейся у плазмы игровой приставке и творческому беспорядку на журнальном столике, занятом ноутбуком и различного рода гарнитурой. Старые книги подранными корешками выглядывают наружу из-под сброшенных на пол подушек, далеко за панорамным окном беснуется море и сникают ветвями вниз под ветром высокие деревья. Под дымком ароматических свечей стынут тигровые креветки и сухое Шардоне, так и не тронутые человеческой рукой, но Слава больше смотрит на бережно сложенные в шкаф гамак и рыболовные снасти, еще давно облюбованные им в одной из рыбацких лавок. Такое чувство, что он все еще живет здесь, точно слоняющееся кругами по дому безобидное приведение. - А куда он пошел? – интересуется Слава, когда девушка возвращается, накинув домашний халатик. - Не знаю. Вроде в сторону отеля. А правда, что отель определят под карантинную зону? - То, что я работаю там, не означает, что я знаю. Но это наиболее вероятный исход. Она хмурится, с волнением сгребая в руки брошенное ею на кровать полотенце. - Почему? - Госпиталь переполнен. Людей некому хоронить. Их просто бросают там. Вдыхая терпкий запах шампуня, так напоминающего мамины гортензии, когда-то цветущие на подоконниках в ее домашних горшках, Слава вдруг чувствует, как все внутри разгорается болью и снова нарастающая паника проступает холодным потом по коже. Он прячет опухшее от слез лицо в ладонях и раскачивается вперед-назад, с трудом заглушая ворох тяжелых мыслей в голове, когда его одолевает смутная тревога: что если Мирон не вернется? Что тогда? Горло намертво сдавливает удушающая тоска – в голову скопом ломятся воспоминания о засушливом июне, памятном жарой изнурительных рабочих будней и прохладой полуночных тусовок в бухте, когда редкие переглядки и склоки между ними делали Славину жизнь чуть терпимее, чем обычно. Вот Мирон заглядывается на косяк рыб, чешуйка которых слегка виднеется на глубине радужно-бензиновым отливом и снова пропадает за скоплением розового-оранжевых кораллов. Слава смотрит на то, как неровно ложится на его обнажившихся ключицах нежный загар, и наслаждается эфемерным ощущением небывалого затишья в месте, в котором нет бесконечной чековой ленты и гнездящихся в мозгу категорий меню. - Вечно ты залипаешь на море. А спорим, я скажу что-то такое, что заставит тебя оторвать от него взгляд? – Слава облизывается, довольный своей идеей, когда Мирон уже который час всецело созерцает темную поверхность моря, уходящего вдоль густого зарева предзакатного небосвода. Он молчит, и Слава смело поддается тоскливому чувству навсегда ускользающего лета. – Я люблю тебя. Мирон опасливо оборачивается, безмолвно касаясь пальцем шершавых камушков, омытых прильнувшей к берегам водой. С последней вспышкой тусклого света гаснут позади жилые секторы, едва заметные за стволами рослых пальм, пока тут один за другим загораются фонарные столбики и неспешно пробуждаются ночные животные. Начинает холодать – Мирон выпутывается из мокрой рубашки, облепившей его тело, и трет нос тыльной стороной ладони, отрешенно глядя вперед себя. - Пройдет, - терпя мурашки от ветра, он вытаскивает из кармана шорт влажную пачку сигарет.  Привычно ждет, когда Слава подставит уцелевшей сигарете огонь своей зажигалки. И вдруг не обнаруживает его рядом. - У Мирона в шкафу полно одежды оверсайз. Надень что-нибудь, а то ты прямо так и уснешь. Слава вздрагивает, выныривая из воспоминаний, как из продолжительного сна. Ворсистый ковер так неожиданно мягок, что чудится, будто под голыми стопами проросшая сквозь гальку трава. После него на диване, застеленном одеялом, остается лужица дождевой грязи, приобретшей красно-бурый оттенок от свежей крови. Он только тогда замечает, что чуть зажившие корочки кожи на костяшках рук и в уголках разбитой губы снова кровоточат. Наверное, Слава являет собой страшное зрелище, но почему-то хозяйка бунгало относится к нему с искренним сочувствием.  - Мирон тоже потрепанный ходит. Боишься, что он на тебя доложит? Поэтому ты здесь? - Какая смышленая, - Слава хмыкает и со вздохом качает головой. – Ты ничего не знаешь. Закрыв каштановой копной волос весь обзор, она вкрадчиво шепчет: - Я знаю, что ты живешь в кладовой, в отеле. И что ты одной ногой в могиле – тоже знаю. Слава слабо дергается, отворачиваясь от нее и устремляя пустой взгляд в пол. - Чего я не знаю, так это того, что вас двоих связывает. Тут я согласна. Просветишь? - Пожалуй, унесу эту тайну с собой в могилу, - он отзеркаливает ее улыбку, пожимая плечами. Тогда же в замочной скважине проворачивается ключ, и с зонтом наперевес ступает внутрь Мирон, предварительно отряхнув его на улице. За опрометью бросившейся к нему девушкой видно только его спину, ссутулившуюся в попытке снять сильно промокшее худи и хлюпающие шлепанцы.           - Ну что же ты весь промок, Мироша? У тебя же был зонт, - она приобнимает его, ласково журя.                 - Я упал. Свалился в море, - встретив ее испуганный взгляд, он закатывает глаза. – Экая беда. Наверное, Слава похож на тех собак, морды которых так и говорят: «Забери меня». Он хочет вслед за ним, даже если получится лишь примоститься к нему отбитым боком и шапкой засаленных волос. Мирон просто садится рядом и выуживает из кармана худи одинокую самокрутку, глухо сопя заложенным носом, пока Слава молча расковыривает заусенцы. Еще немного и они умрут, опухнув от клокочущих в глотках слов. Мирон подрывается обнять его первым и сжимает в руках безотчетно грубо, словно, срывая на нем накопившиеся волнение и злость. Слава почти скулит от боли и глядит с откровенной мольбой на ту, что стоит поодаль, точно мраморная статуя. В то же мгновение хватка ослабевает, и Мирон снова прячется в скорлупу, вскакивая с места подобно израненному хищнику.  - Тори, одевайся и принеси чистую одежду Славе. Быстро! Нас ждут. Мы уплываем сегодня. - Мироша, ты хорошо себя чувствуешь? По-моему, у тебя жар. Тори несмело протягивает к его лбу ладонь, но Мирон брезгливо отдергивает ее от себя. Слава неловко встает, ошеломленно смотря на них. - Ты делаешь то, что я говорю, или остаешься здесь. Повторять не буду. Под пологом ночи сумрак поглощает являющиеся во тьме тени до того ловко, что Слава едва замечает, когда к ним незаметно подкрадывается одна – человеческая. Давно позабытый им говор старика предстает в голове громким басом, звучащим холодно и грубо: «Смерть вскрывает людское нутро, как морскую раковину. Ты ее сразу узнаешь – запах гнили донесет до тебя, что человек перед тобой все равно что мертв. Не доверяй глазам. Все, что ты способен увидеть – лишь тень его былого величия». Мирон поворачивается к нему, одаряя таким же суровым взглядом, как и растерявшуюся от неожиданной грубости девушку. Слава ее понимает – таких, как Тори, носят на руках с рождения. Тем обиднее для нее подобное пренебрежение. - Нас хотят закрыть? – озвучивает вслух догадку Слава, наконец осознав всю патовость ситуации. Мирон смягчается, слегка расслабив нахмурившийся лоб и собравшиеся было в кулаки руки. - Да. Остров изолируют. Все морские пути перекроют. Поэтому надо спешить, слышишь? - Мне уже некуда спешить, - Слава тихо возражает, пряча боль за улыбкой, полной печали. С несвойственной ему методичностью он кропотливо засучивает рукава толстовки, обнажая покрытую свежими струпьями кожу предплечий. Мирон смотрит, как ткань пропитывается насквозь кровью, выступающей на многочисленных ранках, и неосознанно принимается раскачиваться всем телом вперед-назад. От плавных движений поскрипывают половицы, натуженным звуком грозя им разверзнуться кроличьей норой, но все, на что Слава находит силы – это сесть, сцепив худые пальцы в замок и поджав пересохшие от волнения губы. Мирон остается стоять, потухшим взглядом норовя сверлить в нем дыру до тех пор, пока происходящее не окажется кошмаром, в котором крохи тепла между ними навсегда растоптаны судьбоносной пятой. Он вдруг чувствует, что его сейчас вывернет наизнанку от скрутившего желудок страха, и пятится к подушкам, пряча лицо в мозолистых ладонях. - Скажи хоть что-нибудь! - надрывно просит Слава, почти плача в ненавистной тишине. В попытке ответить Мирон заходится в таком сильном кашле, что начинает задыхаться, едва набрав воздух в легкие. Гром вторит мыслям, полным отчаяния, когда побледневшая от испуга Тори подскакивает к нему искрометной ланью и подставляет ослабевшей голове плечо. Лучше бы Слава умер в той душной подсобке, где день темнее ночи, чем видеть ее ненавистный взгляд исподлобья и не сметь сделать и шага. Слезы застилают глаза, как размытая фотопленка, и Слава смаргивает их. - Доволен? - устало сипит Тори, приобняв ссутулившегося Мирона. - Не вини его, Тори, - наконец подает голос Мирон, вырываясь из ее рук. – Я бы все равно узнал. Слава слышит взведенный курок прежде, чем видит вынутый им из-под подушки отцовский револьвер. Он направляет его на отошедшую к стене Тори, сдавшуюся в поисках необходимых слов. - Мы идем к судну. И ты тоже. Пусть хоть все остальные на нем перемрут, подцепив болезнь от тебя. Я готов жить и умирать с тобой, - Слава никак не поверит в происходящее, так удивительно напоминающее начало триллера, и только короткий вздох Тори рядом побуждает его к действиям. - Мирон, ты меня пугаешь, - он в ответ лишь пожимает плечами. – Ее жизнь не стоит сотни других. Мирон кивает, задумчиво скользя языком по губам: - А моя жизнь? - Мирон, так нельзя. Ты меня не заставишь, - дрожащим голосом шепчет Слава. Его лицо искажается болью, точно разбитое камнем оконное стекло. - А мне не придется. Ведь ты уже пришел сюда, подвергнув опасности нас, верно? - Мирон… Он разворачивается к двери и выходит в плотную стену из ливневого дождя, когда вслед его размашистому шагу летит встревоженный возглас Тори. Она сдувает с носа волосы и быстро тянется в шкаф за верхней одеждой, накидывая ее поверх домашних шорт и футболки. Это напоминает ему о собственных поводке и шлейке, которые незримо тянутся на груди и не дают дышать. Все типично: она бежит за Мироном без оглядки, как и он когда-то, пусть и догадываясь, что совсем его не знает. Чтобы отвлечься от назойливого роя мыслей, Слава включает телевизор и под его кряхтение укладывается головой на подлокотник дивана. Если слегка прикрыть глаза, можно представить, что сомкнутые лодочкой ладони холодные совсем не от озноба, а от тающего в них снежка, но что если он не откроет их уже завтра? Кажется, Слава все-таки промок до нитки – от того продрог. Или просто смерть уже вышагивает с ним нога в ногу, сопровождая его в последнем марше жизни. Интересно, он узнает ее, когда придет время? Или будет настолько слаб, что даже не воспротивится ее тискам? - Слава? – веки почти слипаются, когда Мирон возвращается под руку с запыхавшейся Тори. - У вас тут так холодно. Если на судне будет так же, я совсем околею. Мирон молчит, вытирая тыльной стороной ладони образовавшуюся испарину на Славином лбу. *** В подсобных помещениях местного ТЦ так подхрамывает планировка, что комнаты кажутся до уныния однообразными, стоит только покинуть первую – ядовито желтые обои и влажные ковры знакомой атмосферой абортируют идею с легкостью найти выход еще в зачатке. Слава помнит свет рандомно расположенных люминесцентных ламп с ясностью настолько обескураживающей, будто перекур уже через двадцать минут, а он просто прячет свой бейджик в кармашке помятой рубашки, готовясь в обход босса улизнуть на крышу. Лампы гудят хуже мух на протухшем куске мяса и мигают, гоня его из темноты на огонь, как мотылька. От духоты грузового отсека, не рассчитанного на людей, уже играется со зрением рассудок, а горло свербит от жажды. Правда, отголоски каторги реальные: офисный планктон однажды – офисный планктон навсегда. Грызуны докучают скорее от скуки, чем от голода. Набивая животы досыта неплотно укомплектованной провизией, они заправляют частью судна и время от времени воюют со Славой за занятый им участок территории. Мирон пахнет старой отсыревшей бумагой и высовывается из их с Тори крохотной каютки, как только показывается луна. Ежиком волос уткнувшись в чужой подбородок, он укутывает их под одно одеяло. - И так сон не идет, еще ты тут лезешь, крадешь тепло. Не стыдно? - Я люблю тебя. Мирон обрывает все Славины попытки в разговор так умело, что они по большей части молчат. Бессонными ночами Слава с болью в душе вспоминает морские бризы и разросшиеся густой листвой папоротники, так любимые им, что невыносимая тоска ощущается затянутой петлей на шее и ослабевает лишь, когда Мирон дремлет в его объятьях, сонно намечая холодными губами на коже одному ему известные узоры. Он сам вовсе не смыкает глаз, чувствуя давящую тяжесть потолочной плитки и треск неустойчивых стен в почти полуобморочном бреду. Эти сны – все равно что тюрьма, и Слава, заключенный в рядах комнат, точно в железных оковах, меряет часы количеством дверных замков и перезвоном крепко повязанных на них цепей. Зеленый огонь неоновой таблички «Выход» – не более, чем издевка, дразнящая тряпка, ползти на которую он натаскан инстинктом выживания. Тишина непривычно стучит по барабанным перепонкам, отдаваясь разрывными снарядами в голове, уже влажной от впитавших влагу волос, пока в прохудившемся от сырости подвале мигает блеклым огоньком настольная лампа. Привычную желтизну стен сменяют затхлый запах протухших яиц и тени уродцев на заросшем плесенью потолке, что булькают, рычат и скользят бесформенным желе из культей рук и ног по полу так, словно, чувствуют чужую дрожь сползающей с костей кожей и не оставят возможности полакомиться каждым кусочком неудачника. Грань между нескончаемой паутиной из кошмаров и кажущейся выдумкой реальностью размывается вплоть до такого, что боль остается и тогда, когда постоянно трясущееся от страха, голода и лихорадки тело забывается в неге сладостного пробуждения – это ложка дегтя в бочке меда горчит фантомным космосом из гематом. Ржавые тюремные решетки оттеняют серый кафель, осыпанный медной пылью и свинцовой стружкой в тон трубам, гремящим от бурлящего потока жидкости. Из темного закоулка выглядывает острозубый оскал, а на месте глаз выходят рассеченные мглой лоскуты яркого света. Зияя зрачками, монстр перемаргивается сам с собой и с охотничьими повадками, похожими на кошачьи, движется прямо на него. Обычно Слава успевает только ощутить зловонное дыхание на лице перед трапезой, главным блюдом которой он является, но сквозь нескончаемые тревогу и страх собственная смерть воспринимается не более, чем оставленный на память эволюцией рудимент. Чудовище осторожно приближается и долго сохраняет с ним зрительный контакт прежде, чем принять его за декорацию. Повезло. Со вздохом едва поднимается и устало опускается на выдохе грудная клетка, напоминая об осколках сломанных ребер, что не склеишь обычным ПВА. Жертвой становится очередная паленая картонка – очкарик в толстовке с орлиным профилем и худым, как тростинка, телом. Исчезает почти мгновенно с хрустом в пасти, но нескольких секунд промедления все равно хватает, чтобы узнать в сутулом подростке Мирона. Слава срывает голосовые связки, плетясь с вывихнутой ногой настолько быстро, насколько возможно, пока не спотыкается о выплюнутые монстром кости. И его рвет прямо на них мутной мокротой, вязкой от сукровицы. Чудовище одним рывком заглатывает остатки мяса, подловив их в воздухе окровавленным ртом. Слава дрожит, захлебываясь в бесконечно льющемся потоке слез и терпя боль, совсем ни на что не похожую. Рассудок оставляет его с ней наедине, точно, капитан потопленного снарядами судна. Когда наступает Славина очередь, смыкающиеся челюсти, ранее обещавшие невыносимую смерть, сейчас чудятся освобождающим от страданий лекарством.  Сон обрывается, как кинолента: в один миг его встречают духота погрузочного отсека и плач какого-то животного, беснующегося с отчаяния так, что из трюмо вдруг показываются покосившиеся от тревоги лица. Как оно проникло на торговое судно? Перед взглядом мечутся размытыми пятнами люди, один из которых так близко, что почти видны его черты –  орлиный нос, губы, ресницы, глаза. - Ложкой снег мешая, ночь идет большая. Что же ты, глупышка, не спишь? Спят твои соседи, белые медведи… Спи скорей и ты, малыш… Мы плывем на льдине… как на бригантине… по седым, суровым морям... И всю ночь соседи… Звездные медведи… Светят дальним кораблям… И всю ночь…  Кажется, заслушавшись колыбельной, убаюканное животное со временем успокаивается. Впервые за долгое время ему снится обычный сон, в котором его голову нежно поглаживает давно забытая им мамина рука, а где-то неподалеку ласково стрекочет о большом улове отец. Ночь, накрыв небо звездным покрывалом, потихоньку забирает в свои владения каждые деревце, поляну и кустик, пряча их в тени. Ухает сова, взлетая над сосновым бором, и скачут по травинкам кузнечики. - Мне снился такой хороший сон, Мирон. Я даже захотел в нем навсегда остаться, - поведает Слава на следующий день поутру, наткнувшись на его внимательный взгляд из-под подушки. Кожа на худых плечах горит рыжеватыми пятнами от веснушек, а выцветшие от солнца ресницы пушатся не хуже одуванчиков. Загрубевшей рукой касаясь колкой щетины на впалых щеках, Слава неспешно разглаживает подушечками пальцев свежие морщины. От вида проседи в редких волосах стоит ком в горле и глупо содрогается сердце, выдерживавшее и большее. – Но если я уйду, что будет с тобой? - Что происходит, когда изнашивается человеческая оболочка? То произойдет и со мной. - Я бы не хотел этого, - Слава поджимает губы, нервно теребя нитки на рукаве футболки. Океан тянется за куском беззвездного неба вместе с ним, вздымая волны до склона лунного лика и пелены густого тумана. Кости невыносимо ноют, совсем не держа тело на весу, и все же руки ещё помнят, как приятно холодит ладони вольный ветер. Полиэтиленовая пленка накидки с трудом сносит каверзны непогоды, судно привычно ходит ходуном, а громоздкие брызги заливают шаткую палубу. Отражаясь в бескрайних, плещущихся водах, вдали вдруг мигает и тонет во тьме свет маяка. Впереди – крохотный клочок земли. Скованный безмолвным изумлением, Слава тянет к нему пальцы и безрадостно наблюдает, как вскоре потухает явившаяся ему иллюзорная мечта. Это похоже на начало конца – Слава помнит, что больным перед смертью снится только хорошее, а мир вбирает в себя все невозможные чудеса. Может быть, еще немного, и он увидит живой маму, похороненную им в полевых цветах. - Кажется, ты немножко прикорнул. Что удивительно – при таком-то шуме. Я вот уже шестую ночь глаз сомкнуть не могу. Снится всякое. Мирон говорил, тебе тоже черти что снится. А ему совсем ничего, представляешь? – Слава с трудом разлепляет глаза, выкарабкиваясь из ненавистного потока мыслей и чувствуя себя настолько уставшим, насколько возможно. Считая его спящим, Тори говорит сама с собой и между делом обстукивает носки кроссовок от намертво прилипшего к ним ила. Грязь и здесь приспосабливается, быстро въедаясь в легкие затхлой пылью и порождая страшный кашель. - Тут холод собачий, а ты весь горишь. Ещё и мокрый до нитки. И кости, обтянутые синюшной кожей, так неестественно выступают вперед. Ты, как кот Шредингера. Вроде жив, а вроде и нет. Это зависит от того, как долго я держу руку на твоем пульсе. Он редкий и тихий. Ты хоть его чувствуешь? До неё едва доносится Славин слабый голос, что шелестит, словно, листья на ветру: - Да, но я привык слушать сердцебиение Мирона, как своё. Оно намного отчетливее моего. Тори равнодушно хмыкает вместо ответа, все-таки продолжив стоять. - Ты зачем здесь? - Мирон попросил не отходить от тебя. Он считает, что ты попытаешься себя убить. Ты же не способен на это. По крайней мере, в одиночку. Я долго думала и решила, что я должна тебе помочь. Когда его глаза загораются радостью, Тори убеждается в правильности своего решения. - Как благородно с твоей стороны, - она с улыбкой выходит под дождь. Слава отзеркаливает её улыбку, впервые за долгое время искреннюю. - Без разговоров. Обопрись на мое плечо. Будем действовать по старинке. Тори помогает ему преодолеть путь до заржавелых перил через не утихающую тряску судна. - Уже вижу тебя, вмерзшим в лед по шею, - не ясно что в этой фразе почему-то коробит Славу и почему напоследок выглянувшая из-за туч луна кажется такой яркой, но время оставляет вопросы без ответа, уходя безвозвратно. Вода до того ледяная, что всплохами огня загораются лёгкие, и крик застревает в горле, толкая вперёд последний глоток кислорода. Отчаянная борьба за воздух совсем недолгая, хотя и кажется сперва, что смерть не поспевает за ним в догонялках. И всё же эти секунды отведенного времени тянутся дольше, чем прожитая жизнь. Или, вернее сказать, непрожитая. Ведь, что, в сущности, было? Всё, как у всех: школа, шарага, работа. Шпана за гаражами. Рассечённая губа. Лучше бы он умер тогда. Впрочем, велика ли разница? - Не оставляй меня, пожалуйста. Душу вытряхивает из тела, словно, склизкую улитку – из раковины, равнодушно расколотой случайным прохожим. Чей это голос? Такой знакомый. Но Слава находится там, где ничего нет и не будет. Всё кончено. Наконец умереть наяву – эта задачка ему по силам. В довершение его навещает старая добрая гостья – боль, некогда сковавшая каждую клеточку его тела. Она растет в груди, грозя раздробить рёбра в кашу. Следующим боль поражает зрение, разбавив темноту осколками мягкого света и размытым маревом картинок из контуров, форм, теней, звуков. До чего странно: конец всего чем-то похож на саму жизнь – такую же невнятную и невыразимо печальную, как силуэты напротив. - Он совсем ослаб. Стоило ли спасать жизнь, заведомо обреченную? - Я не нуждаюсь в ответе на этот вопрос. И на все последующие – тоже. Лучше скажи, где ты была, когда судно накренилось? Что-то за перила ты держалась крепче, чем за Славу. Или я не прав? - Тебя там не было. Была суматоха. Хочешь честно? Я просто испугалась. Да, я всё еще боюсь смерти, экая неожиданность. И он все еще для меня никто, чтобы прыгать за ним в воду, как ты того от меня ожидаешь. Напомню, что не он один в воде поплескался. Я тоже была на волосок от смерти. - Вот как ты заговорила? Смерть на суше тебе предпочтительнее, чем смерть в океане? - Да. Так меня хотя бы смогут похоронить. А там я только рыбкам на съедение и не более. Раздаётся весёлый смех. - Ох, как меня трогает это ваше человеческое нежелание кануть в забвение, дорогая. Но есть загвоздка: смерть – это всё ещё смерть. Ты пойдешь на корм червям в любом случае, хоть закопайся по голову в землю. Я тебе это обещаю. А я никому не даю пустых обещаний. Да ты и сама это знаешь. Слава порывается встать, но всё страшно болит и кружится голова. Повсюду темнота. - Кто ты, блядь, такой? Ты – не тот Мирон, которого я знала. - А ты уверена, что вообще меня знала, любимая? - Сейчас уже нет. Но я знаю точно, что больше и имени твоего слышать не желаю, - нет, Слава не станет отлеживаться, когда угроза сталью звучит в голосе Мирона. Нужно привлечь их внимание. Он не может допустить того, чтобы Тори из-за него пострадала. - Как лестно. Пусть тогда моим утешением останутся те разы, когда ты до хрипа его кричала. Но что может сделать калека? Мёрзлые пальцы даже не разжимаются и не удается молвить ни слова сухими губами. Голос изнутри просто не идёт, застряв где-то по середине ослабшего горла, и ещё эта нескончаемая боль растекается по всему телу, как яд скорпиона. Несокрушимая воля жить до последнего не утихает в нём и сейчас, когда парализованное тело только и молит, что о кончине. Это похоже на противостояние сонному параличу с разницей в том, что Слава не спит. - Впрочем, я могу снова заставить тебя кричать. Этот дом - просто раздолье для фантазий. Всё, хватит думать. Ей там одной страшно. Надо решаться. Он бьётся виском об изголовье кровати со всей дури, и тогда голоса наконец смолкают. Первым на него обращает внимание Мирон, по мере приближения спуская тон голоса до шёпота: - Слава, все хорошо? Пусть ты молчишь, я знаю, о чем ты думаешь. Знаю, что не должен был возвращать тебя назад и заставлять снова испытывать эту боль. Я знаю, что ты ненавидишь или того хуже, боишься меня, но я уверяю тебя, я и шага к тебе не сделаю, если ты того не захочешь. Потерпи меня всего пару минут, ладно? Послушай. Мы добрались до края материка. Я знаю людей, что могут тебе помочь. Здесь фунт не в цене, но я сделаю всё, чтобы протащить тебя через границу карантина. - Ты что, не видишь? Ему не до твоих покаяний. Он хочет пить, - Тори вмешивается, за что он ей искренне благодарен. Когда Мирон застывает, как изваяние, она сама достает из рюкзака что-то и подносит к его губам горлышко бутылки, держа так до тех пор, пока Слава не утоляет свою жажду. - Я не виню тебя, - Слава едва продирает голос много часов спустя. Мирон, исправно ночующий у его постели в кресле, сначала и не понимает, откуда слова. - Тебе не больно разговаривать? - И Тори тоже не виновата. Так вышло. Я не виню ни её, ни тебя. Не запугивай её, пожалуйста. Мирон кивает, удерживая себя от того, чтобы встать рядом и прикоснуться к его холодным рукам. - Это не оправдывает меня, но я становлюсь сам не свой, когда мне страшно. Я так испугался, что сам не понял тогда, чего боюсь. Я просто… я пиздец как испугался, Слава. Я не знал такого страха, пока не увидел тебя, подобно камню опускающегося под воду. Я даже не думал, выживу ли я, когда нырнул за тобой. Меня это нисколько не волновало. И я смог дышать, когда задышал ты, слышишь? - Я люблю тебя, - Слава выдавливает слова, словно, они уже бесконечно долго дерут его горло. Мирон подскакивает сразу, вставая на колени и прижимаясь к его плечу. - Я знаю, знаю. Я тоже тебя люблю. Мы с тобой намучились, но всё ещё можно исправить. Мирон раздевается и ложится к нему под бок, окутывая их обоих под старое клетчатое одеяло. - Ты правда в это веришь? - Конечно, верю. А ты нет? - Нет. Мирон улыбается на его категоричное «нет», как Слава, скрыв за улыбкой неизбывную боль. - Не страшно. Я буду за двоих. Пыль – неотъемлемая составляющая их временного привалочного пункта, находящегося на стыке границ карантинной зоны и жилого комплекса. В окна, не задёрнутые шторами, идет неяркий свет расставленных тут и там прожекторов, открывающих взору тёмные участки земли вдоль дороги к блокпосту. Патрульные посменно охраняют вход в город, опоясанный решетчатым сводом стенок, тянущихся в высь закатных небес. Славе больше нравятся разноцветные отпечатки детских ладошек на стенах оставленного дома, что отныне живёт сам по себе в зарослях деревьев и кустов. Он прячет в крыше гнезда перелётных птиц и полнится приветливыми насекомыми, снующими по сломанным плинтусам. В книжных шкафах пустота, и лишь под двуспальной кроватью находится рваная книжка без авторства. Мирон бережно вручает её ему в ослабшие пальцы и сам переворачивает слипшиеся страницы, испорченные влагой. Отросшая прядка русых волос ниспадает на Славины глаза, скрывая от взгляда аккуратно написанные буквы. Мирон досадливо хмурится, заправляя её за ухо, и садится рядом, прислоняясь лбом к изголовью. «Дети леса» - гласит заголовок. Бумага – жёлтая, в разводах. - Почитаешь мне? А то буквы плывут. Зрение сильно упало, - Слава устало вздыхает, прикрыв веки исхудалой рукой, но нестерпимое жжение в глазах не покидает его ни на минуту. И лишь голос Мирона немного облегчает эту боль. Интересно, как скоро он не сможет увидеть его лица? Сдержав слёзы, Слава натягивает одеяло до носа и наконец вслушивается в рассказ о просторах чужого мира. - …Там, где солнце оставляет после себя пепелище и мёрзлая земля хранит павших в вечном бою, над водной гладью возросся великий остров. О нём плачут, грезя однажды посетить во снах и остаться там наяву, но лис смахнет хвостом и этот мир, перевернув игральную доску. Так начинается история, древней которой только гонимая ветром прелая листва и зыбкая почва под босыми ногами чужака. Яркокрылая бабочка, перевоплотившись в солнечного зайчика, облетает весь свет в поиске себе подобных и приземляется на край такого же одинокого розово-голубого облака. «Я кружу мир в танце между жизнью и смертью так долго, что не помню себя до его становления. Что есть красота всех рек, морей, озер и океана зелени надо мной, если созерцать это способен лишь я? Я так устал». Сам того не заметив, Слава засыпает, оказываясь за гранью реальности, словно, разом погас проектор, транслирующий фильм, и ему остается только блуждать по ту сторону экрана.