О людях, лишённых глаз

      Он стоял в проходе, ведущем на балкон, и, боясь шелохнуться и упустить наваждение, наблюдал, как она усаживается на каменный парапет и достаёт зажигалку. Ракурс и яркий искусственный свет от уличных фонарей вырисовывали столь точёный и хрупкий абрис, что казалось, будто она нечто нематериальное, и стоит моргнуть несколько раз или подождать секундой больше — как пронизывающий предрассветный бриз растворит этот прекрасный образ в пыль. Но он всё равно не мог заставить себя двигаться и так, наверное, и продолжил бы скользить взглядом по сверкающим линиям, очерчивающим маленькую чёрную фигуру, если б не внезапный оклик. — Не спится? — произнёс усталый голос, ещё умудрявшийся находить в себе толику заботы и для других.       Кеннеди не сразу разобрал, что этот вопрос — не плод его нескончаемого внутреннего монолога. Он мотнул головой и опустил, наконец, повисшую всё это время в воздухе ногу, на пол. Сустав неприятно хрустнул — Леон зажмурился и сделал пару шагов вслепую, к балкону, прежде чем открыть глаза и с сожалением отметить, что разыгравшая воображение картинка исчезла, и напарница предстала в своём привычном обличье: тусклый рассеянный взгляд, собранные наспех волосы и взятая наугад одежда. Она пристально изучала выемку в стене, где обычно в это время года гнездились сороки, но Леон каким-то необъяснимым образом всё равно ощущал её взгляд на себе. — Насчитал триста пятьдесят семь баранов и пришёл к выводу, что скотоводство — не моё, — выпалил он первое, что пришло в голову. Первое ли? Вообще да, но прозвучало так, словно это единственная шутка из арсенала провинциального комика, которую тот готовил целый месяц, пока не решился продемонстрировать публике. Удивительно, но её лицо не выдало никакой реакции. Даже уголки губ застыли недвижно — и это было как-то особенно колко. Он прочистил горло и попытался ещё, на этот раз с другого угла. — Я ворочался в кровати целый час, представляя, с каким кайфом усну завтра, когда организм затребует компенсацию. Это считается за попытки наладить режим? Она тихонечко засмеялась и шлёпнула ладонью по плечу — комары активизировались и уже определились с выбором самой привлекательной группы крови на балконе. — Тебе комфортно, Леон? — серьёзно спросила она, впервые за это время повернувшись в его сторону.       Глаза у неё были чистыми, добрыми и одновременно глубоко печальными. От её взгляда всегда теплело на душе, но вместе с тем почему-то становилось невыносимо тоскливо. Парень предпочёл заострить внимание на зажигалке, зажатую у неё меж пальцев, лишь бы не вдаваться в анализ этого «почему-то». — За мной не гонятся охочие до чужой плоти твари, и я не должен каждые пять минут проверять магазин, так что в этом смысле мне более чем комфортно, да, — он сел в полуметре от неё на корточки, но быстро понял, что это плохая идея — ноги были ватными, к тому же отсутствие сна начало давать о себе знать через мелкие, но отвратительные судороги. — Тогда почему, — она вытянулась на парапете чуть ли не до полулежачего состояния и широко зевнула, всем видом показывая, насколько её не волнует, как часто Редфилды подметают балкон. Леон воспринял сей жест как намёк и позволил себе целиком опуститься на холодный камень, — почему, скажи мне, мы спали как суслики, по полчаса — и это в лучшем случае, если никто не потревожит — и нам этого хватало, со всеми этими тварями на фоне, грызущими стены и воющими в коридорах? А здесь… — она сделала паузу, то ли размышляя, стоит ли мысль озвучивания, то ли подбирая верные слова. — Здесь ты чувствуешь себя не в своей тарелке, — решил за неё Леон. — И ты тоже, как выяснилось, — она кивнула и вновь начала сверлить взглядом стену, где когда-то хозяйничали сороки, устраивая своему потомству самые роскошные апартаменты, но теперь там лежали обмотанные застарелой паутиной клочки бумаги, обломки веточек и ничего больше. — Это нормально? Я хочу сказать… разве мы нормальные, Леон? В глазах других людей. Гражданских, начальства… наших друзей. Или мы для них просто орудия, непригодные к починке? Как сломанный дробовик, что Крис хранит над камином, наотрез отказываясь сдать на металлолом, словно это какой-то музейный экспонат?       Он помялся, пытаясь дать вразумительный, но при этом тактичный ответ — это было непросто, учитывая, что он мог видеть лишь её затылок и выбеленный досветла хвост. Однако, спустя мгновение задача облегчилась — впрочем, как оказалось, зря он этого пожелал.       Она развернулась всем корпусом и теперь смотрела прямо на него, вжавшись ладонями в сухой и жёсткий камень. И былой смиренности, спокойствия и фатализма в её взгляде больше не было. Леон не отводил глаз, при этом мучаясь, потому что считывал только боль и мольбу — и то и другое было ей настолько не присуще, настолько не сочеталось с личностью, что первой взводила курок и впадала в раж, будучи израненной, ослабленной на поле боя, но словно бы ещё больше заряжаясь от собственных кровопотерь и вырывая победу зубами из самых цепких лап и самых обезумевших врагов.       Он не понимал, как проморгал тот момент, когда она перестала бороться. Ему казалось, что всё, ради чего они висели на волоске от смерти всю жизнь, было воплощено в этом рассвете — в капельках росы, свисающих с пожухлых, потрепанных осенью листьев дуба; в сороках, что никогда больше не совьют гнезда в этой треклятой стене; в Редфилдах, что мирно спят в гостиной, кутаясь в одеяла не потому что знобит, а потому что так куда приятнее — ведь одеяла, по сути, настоящая роскошь для человека, привыкшего засыпать на изъеденном клопами матраце, подпирая голову кулаком с зажатым в нём охотничьим ножом.       Он хотел в это верить, надеяться всем своим существом. Или хотя бы притвориться. Выстроить иллюзию и заставить себя за ней следовать. Или сделать вид перед другими, чтобы они не расстраивались. Или посвятить эти редкие дни, именуемые отпуском, людям, которые действительно нуждаются в поддержке и в чутком ободрении.       Или…       Или признать в конце концов, что в закрытых стенах обветшалого замка; в подвалах, кишащих уродливыми монстрами, породить которых мог только такой же уродливый разум; в этом спёртом воздухе, насыщенном спорами жутких растений и сетей мицелия… в душных комнатах, разделяющих мир ужаса и беспокойного получасового сна лишь хлипкой баррикадой в виде деревянной балки… …дышится куда свободнее.       Не так ли?       Леон прижимал её к груди, помнящей вес бронежилета, руками, не забывшими едкую слизь и укусы взбешённых испанцев. Он уткнулся носом в белую копну и вдыхал запахи, слайдами всплывавшие у него в памяти. Самые чудесные волосы на свете — безжизненные, почти что прозрачные, и в то же время шёлковые, пахнущие запёкшейся кровью и вытравленными мечтами.       Он нежно поглаживал её пальцы — самые изящные, что когда-либо видел у женщин. Грубые и покрытые множеством мелких порезов, каждый из которых — если не история, то как минимум яркий миг с привкусом притуплённых боевым аффектом стонов.       Она протиснулась через переплетающие объятия и потянулась к его губам.       Самое волшебное чувство. Ослепительное, как лучи восходящего солнца, бесстыдно выписывающие её изгибы.