спусковой крючок

      Бродяга врывается в свою комнату с таким грохотом — дверь влетает в косяк, оглушительно захлопываясь и крякая, будто через секунду пойдёт трещиной через всю себя и распадётся на щепки, — что вслед летит гневный окрик матери, точная формулировка которого проскакивает мимо него, потому что сердце колотится ошалело, как спятивший будильник — удары такие быстрые и короткие, что превращаются в сплошную непрерывную трель, которая, мерещится, может выбить в груди, точь-в-точь кувалда в куске металла, вмятину, и за ними ничего не слышно, даже если бы он попытался напрячься и прислушаться.       Раздражение мамы — последнее, о чём он способ думать в эту самую секунду.       Привалившись спиной к двери, Бродяга сползает вниз по ней, увесисто плюхаясь на пол, и рваными движениями, едва не рыча, стаскивает с себя куртку — от резкости, когда рука путается в рукаве, и он дёргается, лишь бы освободиться, ткань натягивается, а слух вспарывает треск ниток, предупреждая, что стоит дёрнуться ещё раз-другой — и разойдётся по швам, распадаясь на составные лоскуты, и мысль об этом — единственное, что помогает Бродяге, прикрыв глаза, сделать глубокий вдох и немного замедлиться, хотя кровь всамделишно кипит, что он почти чувствует бурлящие в ней пузырьки, и всё тело до последнего дюйма горит, так, что будь его кожа светлее, то наверняка раскраснелась бы до раскалённой белизны. Из куртки Бродяга выпутывается с мучительным стоном облегчения и остервенело отбрасывает её комом в сторону — от жалобного стука, с которым язычки молнии и заклёпки ударяются о пол, по телу прокатывается насквозь выкручивающая волна ещё бо́льшего облегчения на грани с удовольствием, словно в этом глухом звуке заключается подтверждение его освобождённости в довесок к прохладе, которой воздух облизывает оголённые руки.       И всё равно этого недостаточно, чтобы стало по-настоящему легче: на Бродяге по-прежнему уйма одежды, которая облепливает тело, стягивает его и сковывает движение, поднимая изнутри волну такого густого и жаркого раздражения, что от кончиков пальцев вверх по рукам до самых плеч прокатывается сокрушительная дрожь от желания напрочь разорвать её, лишь бы вывернуться из удушающего обхвата ткани.       Изогнувшись, он отталкивается от двери и от пола, поднимаясь, и парой широких шагов пересекает комнату, чтобы вцепиться в оконную раму и резко рвануть её, открывая окно — стекло жалобно дребезжит, будто с секунды на секунду лопнет и осыплется дождём из осколков, но Бродяге всё равно до абсолюта: он высовывается из окна, наполовину вывесившись на улицу и стиснув в пальцах раму, и жмурится, жадно втягивая носом воздух, прохладный в собирающихся сумерках.       Легче от этого, впрочем, по-прежнему не становится, хотя прикосновения ветра к полыхающему лицу и напряжённой шее ощущаются и правда приятно, даже ласково, как шёлковое скольжение, и жар, охватывающий тело, притухает на считанные мгновения.       А потом перед глазами, когда Бродяга жмурится и медленно выдыхает, вновь всплывает картинка, которая преследовала всю дорогу до дома, как бы не мчался со всех ног в наивном стремлении сбежать, и он роняет голову, с мученическим стоном ныряя обратно в комнату и судорожно выправляя водолазку из штанов, чтобы стащить через голову, застряв в воротнике и сдавленно зарычав, пока выпутался, остервенело бросая её вдогонку к куртке. Следом вжикает молния на штанах — и из груди вырывается шумный выдох, когда ширинка перестаёт давить на пах, делая возбуждение, и без того мучительное в своей абсурдности, совсем невыносимым. Облизнув пересохшие губы, Бродяга падает на кровать и ёрзает, сперва приспуская штаны, а затем и вовсе спихивая их с ног, едва ли не с омерзением от ощущения того, как ткань медленно, сопротивляясь, съезжает по коже, собираясь складками и застревая на лодыжках, что ноздри раздуваются от резкого выдоха, с которым он итогово избавляется от них, с шорохом сбрасывая на пол, словно змея — старую кожу.       Наушник привычно ложится в ухо, ударяясь гулким звуком о барабанную перепонку, когда подключается к телефону, и Бродяга задыхается, пока пальцы, подрагивая, скачут между иконок приложений, а потом поспешно смахивают одно видео за другим, а он искусывает губы и хмурится, дёргая верхней на грани с отчаянным разочарованным скулежом, что абсолютно всё — мимо, ничуть не то, что ему надо, и нисколько не проглаживает возбуждение, которое бурлит внутри в такой степени, что почти разрывает напополам, и хочется взаправду кататься по кровати и выть от его неудовлетворённой невозможности, такой концентрированной, что в один момент перспектива сойти с ума представляется серьёзной и нисколько не надуманной.       Затем по ушам проезжается задыхающийся надрывной стон — ровно та тональность, запыханность и высота, чтобы Бродяга закрыл глаза и, осев на пятки, замер, вслушиваясь во вкрадчивый шёпот, полившийся ему в ухо, вызывая дрожь вдоль позвоночника, от которой содрогается всё тело каждым суставом и мышцей, а возбуждение в буквальности восторженно ревёт, захлёстывая собою по самую макушку.       Теперь картинка, которая настойчиво встаёт у него перед глазами, сколько не пытался прогнать, обретает особенную выпуклость — яркость цветов, острую чёткость очертаний, свой вкус и запах — соль и мускатность вспотевшей кожи — и гладкую текстуру.       Майлз проколол мочку уха — едва уловимое изменение, которое цепляет взгляд, но далеко не сразу осознаётся, и приходится раз за разом возвращаться взглядом к человеку, щурясь и морща лоб в попытке сообразить, что же изменилось, и Бродяга категорически не хотел постоянно смотреть на него, но глаза сами собой косились в сторону Майлза, присматриваясь в упрямой попытке отыскать то самое, что поменялось, пока серёжка не поймала солнечный луч, ярко сверкнув в его свете — и живот у Бродяги откровенно скрутило, а горло стиснуло от того, насколько Майлзу шло, словно всегда и должно было быть, и сказать об этом вслух всё равно, что собственноручно подписать и принести капитуляцию, хотя и самому себе признаться в этом — в том, что Майлзу, мать его, шла эта серёжка — было усилием медленного переступания через себя же, потому что отпускать комплименты, граничащие с пошлостью, кому-то случайному и не имеющему значения, это одно, но отпускать комплименты Майлзу — это совсем другое.       В этом признаваться было тоже тяжело до надрывного скрипа каждой жилы.       «Насмотрелся?» — губы неподконтрольно растянулись в ухмылке, когда до Бродяги дошло, что же изменилось, а первое оцепенение, когда взгляд заворожённо зацепился и никак не мог отлипнуть, прошло, и по тому, как Майлз напряжённо смотрел в сторону, чтобы с задержкой в пару секунд повернуться к нему с вопросительным взглядом и ещё спустя секунду безошибочно тронуть проколотое ухо и вскинуть брови, угадывалось, что ждал — почти жаждал — этого вопроса, и Бродяга испытал искреннее урчащее удовольствие от того, чтобы задать его, сузив глаза и внимательно наблюдая за тем, как Майлз дёрнул уголки губ в наигранно-нервной усмешке, затем скользнул рукой к затылку, напоказ почёсывая его, и пробормотал — очевидно неоднократно отрепетированные — слова о том, что ему внезапно захотелось попробовать что-то такое.       Спустя пару дней после того, как увидел проколотые соски Бродяги, когда они суетливо сушили одежду у него дома, влетев через распахнутое окно в комнату прямиком из-под внезапно разразившегося ливня — сплошной стеной, что было никак не успеть спрятаться, а промокли за считанные секунды до последней нитки.       Совсем свежий прокол — мочка наверняка тёплая, даже до раскалённости горячая, а серёжка — нагретая, и внизу живота у Бродяги, сидящего на своей кровати под звуки чужих стонов в наушнике, набухает тяжестью топкое, как патока, вожделение при мысли о том, что он мог бы вобрать её в рот, мягко обсасывая и чувствуя на языке металлический привкус, в то время как Майлз ласкал бы его слух тысячью разнотональных громких вздохов, вцепившись рукой ему в колено и судорожно стискивая его, впиваясь ногтями через ткань штанов, всякий раз, как Бродяга выпускал бы мочку изо рта лишь для того, чтобы плавно провести напряжённым кончиком языка по кайме всего уха и жарко выдохнуть, вызывая у того по телу переламывающую вдоль позвоночника дрожь.       Фантазия настолько яркая, что Бродяга со сдавленным стоном заваливается на бок на постель — телефон падает рядом, утопая в покрывале, а собственная ладонь плавно опускается вниз, ныряя за резинку трусов, чтобы обхватить налитый до каменной твёрдости истекающий член, и приходится повернуть голову, впиваясь зубами в покрывало и позволяя расплыться по нему тёмному пятну слюны, лишь бы заглушить протяжный гортанный стон, который рвётся из груди с такой силой, что, мерещится, Бродяга умрёт через секунду, если не позволит себе застонать в голос, даже если вполсилы в глухоту покрывала. Стоны в наушнике — тихие и вкрадчивые, почти смущённые, нерешительные, и Бродяга изгибается на постели, плавно, невольно подстраиваясь под их звучание, проводя ладонью по члену, а перед глазами упрямо рисуется лицо Майлза — сжатые в прямую линию в секундном смущении губы, которые тут же растягиваются в косую сияющую улыбку, от которой вокруг глаз разбегаются морщинки, а взгляд теплеет до обволакивающей шоколадной вязкости, и Бродяга искренне, до зуда в костяшках пальцев, хочет впечатать ему в лицо кулак, разбивая это выражение, в которое каждый раз проваливается по самую макушку и никак не может вынырнуть, вынужденный исподтишка бросать на Майлза всё новые и новые взгляды, лишь бы видеть его, ненасытно из встречи во встречу облизывая на расстоянии уже выученные наизусть черты лица и тела и неиронично проглатывая голодную слюну.       Проскользнув языком по губам, Бродяга замедляет движение рукой, томительно проводя от основания члена и мелкими частыми движениями лаская головку, пока стоны, звучащие в наушнике, становятся чаще и громче, а перед плотно сомкнутыми веками снова встаёт образ Майлза: то, как раскрываются и округляются его губы — чувственно-полные и чётко очерченные, выталкивая эти самые стоны, которые ложатся на него с такой органичностью, словно и правда ему принадлежат, и Бродяга поджимает пальцы на ногах, вытягиваясь и передёргиваясь всем телом с громким хриплым выдохом, когда большой палец проходится с нажимом по головке члена, размазывая сочащийся предэякулянт и подразнивая уретру. Ноздри горят от того, как он учащённо дышит, но ни один вдох не доходит до груди — рёбра распирает, когда Бродяга тщетно пытается отдышаться, хватая ртом воздух, чтобы в итоге снова сдавленно застонать в постель, перекатившись на живот и шатко приподнявшись на коленях.       «Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста», — шепчет в ухо голос, слишком напоминающий Майлза, и бёдра сами собой принимаются покачиваться, толкаясь самому себе в ладонь, в то время как в голове раскручивается чересчур красочная и подробная до мельчайших деталей картинка того, как тот содрогался и выгибался бы, лёжа на месте Бродяги, пока тот налегал бы сверху, выцеловывая его шею вверх от основания по загривку и задерживаясь на каждом позвонке, а потом жмясь губами прямиком к чувствительному месту за проколотым ухом, вырывая шелестящий выдох на грани со стоном, чтобы Майлз стиснул пальцы, комкая в них покрывало, а Бродяга мог перехватить его руку, накрывая собой и переплетая пальцы.       Стон, который вырывается у него самого при мысли, как Майлз мог бы откинуть голову, утыкаясь затылком ему в плечо и позволяя скользнуть свободной рукой себе на шее, накрывая кадык и придерживая, выходит неожиданно громким и тонким, так что в следующую секунду Бродяга сам упирается лбом в постель, а ту самую свободную ладонь судорожно прижимает себе ко рту, рвано выдыхая в неё. Тело перекорёживает и ломает в каждом суставе от этой внезапной паузы, в то время как возбуждение продолжает горячо течь по венам, спутывая мысли — выходит думать лишь о Майлзе, вкус чьей кожи Бродяга представляет до того живо, что почти ощущает его в действительности на языке, и приходится прямо-таки заставлять себя отвлекаться, прислушиваясь к тому, что происходит за дверью комнаты, чтобы успеть подскочить и привести себя в порядок — хотя бы одеться, — если услышит приближающиеся шаги.       Он даже не знает, что из всего этого более дикое: перспектива быть застуканным за дрочкой мамой — то, что он не додумался запереть дверь на защёлчку, почти смешно — или тот факт, что он завёлся из-за блядской серёжки в ухе Майлза, будто никогда не видел ничего подобного или более откровенного. А Бродяга видел и даже дотрагивался, вслушиваясь в то, какие звуки может выбивать из других одним лишь поглаживанием по пояснице у самой кромки пояса или проходясь языком по нагретому металлу пирсинга в соске или пупке, но ничто из этого не заводило его с такой силой, как серёжка в ухе Майлза.       Сглотнув, Бродяга вновь проводит рукой по члену — вдоль спины прокатывается волна дрожи, а живот поджимается, вздрагивая в сладкой судороге заново раскручивающегося возбуждения, которое только лишь притихло, никуда не исчезнув, и ждало, размеренно покачиваясь в области живота, чтобы за него опять потянули.       «Да-да-да!..» — приглушённо бормочет, запинаясь и задыхаясь, голос в наушнике; и сердце бьётся с такой скоростью, словно способно нешуточно взорвать грудную клетку изнутри на тысячу осколков, и Бродяга сам не замечает, как начинает шептать то же самое, ускоряя движение рукой, пока не начинает влажно хлюпать, и этот звук врезается в уши, заставляя гореть всё лицо.       У Майлза стоны такие же?       Задуматься об этом — катастрофическая ошибка, потому что Бродяга не выдерживает и, зажмурившись до звёздочек перед плотно сомкнутыми веками, выгибается, дёргаясь в преддверии оргазма, который перетягивает низ живота и бёдра, даже затёкшие колени, и дышать становится не то что трудно — попросту невозможно, когда под давящийся стонами голос в наушнике он представляет Майлза, такого же дрожащего, взмокшего и едва держащегося на четвереньках, пока Бродяга, перехватив его под живот, ритмично толкался бы, чувствуя ладонью, как проступала бы головка собственного члена, и звуки так сливаются между собой, что фантазия кажется совершенно реальной, словно стоит опуститься ниже — и правда прижмётся грудью к спине Майлза, впиваясь зубами ему в плечо на финальных толчках.       «Блять!..» — срываясь в почти плаксивую тонкость, выстанывает голос в наушнике, и Бродяга вторит ему, повторяя раз за разом без паузы, сбиваясь на шипение:       — Блять, блять, блять… — и кончает, подмахнув пару раз бёдрами — сперма выплёскивается на покрывало и сочится сквозь пальцы, по-прежнему сжимающие член пальцы, пока Бродяга сипло, со свистом и хрипами, вздыхает в судорожной попытке восстановить дыхание, а перед глазами всё плывёт, когда он пытается открыть глаза и оглянуться в сторону двери, проверяя, закрыта ли она, или ему предстоит неловкий до унизительности разговор с мамой о личном пространстве, границах и далее по списку.       Дверь закрыта, и Бродяга отворачивается, всем весом своего тела, которое кажется отяжелевшим раза в два после оргазма, опадая на постель и зарываясь лицом в покрывало — щёку зябко задевает мокрое пятно слюны, а живот — спермы, и Бродягу слабо передёргивает, но сил, чтобы подвинуться, нет. Обычно дрочка — это просто дрочка, быстрое удовольствие и облегчение разрядки, от которой в ногах собирается слабость, но с большего — всё-таки лёгкость в теле от сброса напряжения, но в этот раз всё выходит иначе: от возбуждения не разрывает на куски, однако полное удовлетворение не наступает, и Бродяга, сведя брови, издаёт страдальческий стон, потому что чувствует себя голодно — кожа прямо-таки зудит от острой нехватки реальных касаний другого человека — Майлза, если быть откровенным хотя бы с самим собой, — словно он пустой и бесконечно брошенный, уязвимый, как вытряхнутый из панциря краб, без этого ощущения чужого тела, тёплого, дышащего и перепачканного в поте, смазке и сперме, под боком, чтобы можно было в любое мгновение потянуться и перехватить рукой поперёк, прижимая к себе.       Кое-как приподнявшись на локтях, Бродяга вытаскивает наушник и затем роняет голову на сложенные руки, выдыхая. Он не уверен в том, на сколько ему хватит терпения довольствоваться подобными моментами.