Вперёд-назад

1

      Когда Деку говорит, что влюблён, Кацуки каменеет внутри. Потому что это в него. Речь о нём и о Деку, о них. Об их чувствах, которые есть и которых нет. Кацуки каменеет, а снаружи сохраняет нейтралитет.       У него есть что-то, нечто, кое-что, чего он не хочет показывать и о чём не хочет говорить. Есть что-то, что зреет гнойником глубоко в нём, а он это носит, и они неразлучны. Сиамские близнецы. И в эту связь Деку хочет вплести себя, хочет собой укрыть.       Кацуки хмыкает, затем фыркает. Получается глухо, звук слабый. Звук в никуда.       Деку говорит:       — Это не обязывает тебя ни к чему, но я бы хотел… Если ты не против…       Кацуки оставляет его без ответа. Пока что. А потом соглашается.       Он с этим справится.

2

      Причины некоторых поступков он не может объяснить себе самому, они просто случаются. Он плывёт.       Деку улыбается, но яркий блеск в этом стирается очень быстро. Он старается. В нём терпения столько, сколько нет воды на Земле и под землёй, сколько нет во всей вселенной. В целой бесконечной веренице галактик.       Кацуки стыдно немного, но в то же время он позволяет случиться и этому тоже. Наблюдает со стороны за чужими потугами и фэйлами. Рассматривает припухлости на лице, которые бывают после того, как поплачешь. Отворачивается. Даёт понять, что знает, но ничего с этим не делает.       Деку, в конце концов, знает тоже.       А Кацуки просто слабак.

3

      Деку, в конце концов, слышал про это. Про неудачника, который повёлся на первого встречного, кто хорошо к нему отнёсся, но лишь единожды. Отнёсся единожды, а повёлся Кацуки многократно. Ошибки делают его тем, кто он есть, но он не чувствует, что достоин хотя бы просто быть.       Зачем Деку вообще в это лезет?       Кацуки смотрит на цветы, сорванные в саду на крошечном заднем дворике дома Деку. На белые лепестки, усеянные дождевые каплями. На крошечные лужи под стаканом, в котором букет стоит.       Он не понимает.       Внутри у него гнетуще пусто. Чёрная дыра затягивает.

4

      Есть что-то, чего он не хотел бы помнить, но что забыть не получается.       Деку обвивает пальцы вокруг его запястья, как делал всегда. Кацуки видит улыбку садиста и рефлекторно готовится к боли. Готовится сжиматься. Горбит спину, пригибает голову, вот-вот скрючится.       Деку поднимает его лицо за подбородок и смотрит в глаза. Склоняет голову к плечу, поджимает губы. Прячет красноватые корочки от зубов.       — Ты видишь кого-то, не меня. Что он с тобой делал, Каччан?       А правильный вопрос, наверное, что они делали оба.       Кацуки не отвечает ни на один из них.

5

      Сны преследуют его, липкие и вязкие, как густая слюна. Дрянь сосёт в желудке, и он блюёт в темноте ванной, склоняясь как можно ниже к унитазу. Так меньше шума, а он научился делать это почти беззвучно.       Он знает, что в желудке был только ужин, но на языке всё равно кровь и желчь. Утирая рот тыльной стороной кулака, он только сильнее ранит нижнюю губу, которую прокусил в попытках сдержать тошноту.       Это у него фигово получилось, сказать прямо. Сдержать слёзы тоже не выходит. Злые, они горчат на ранах, на языке — солью.       Кацуки не жалеет себя. Он себя ненавидит.

6

      Деку с утра лохматый, нежный и тёплый. На пухлых щеках следы от подушки, глаза еле открыты, но он улыбается. Мягкий изгиб губ обещает любовь, поёт о благодарностях.       Кацуки отворачивается к кофемашине и изменяет своим привычкам. Чужие объятия ощущаются путами, удавкой и силками. Он знает, что это ловушка, каменеет. Всё равно терпит.       Деку трётся щекой о его плечо, трепетно целует туда же и отстраняется. Мурлычет про бутерброды и рассуждает, что сделать на обед.       Тревога в его голосе обнажена, как сталь ножа.       Ножи Кацуки тоже ненавидит. Всей душой.

7

      Поцелуи медленно вьются по коже от бешеного пульса под ухом до угла челюсти, несколько маленьких сухих прикосновений. Тёплое дыхание греет, не жжёт.       Кацуки отстраняется — руки Деку его не удерживают (может, и зря). Посмотреть в лицо нет сил. А ещё стыдно, и тошно, и мерзко, но последнее на себя.       Они так и замирают посреди кухни. На плите мерно кипит вода, нож мелко подрагивает у Кацуки в руке. Пальцы сводит. Чертовски холодно.       Деку тихо вздыхает и делает шаг назад, большой, ненавязчивый. Давит улыбку, а она вся о печали. Вся об упущенном и недостижимом.       — Ничего, — шелестит, — я понимаю.       Нет, думает Кацуки. Ничего ты не понимаешь.

8

      Справедливости ради, сложно понять человека, если он молчит. В чужой голове бывает столько дерьма, о котором никто не подозревает — это он знает по себе.       Когда его прижимали к стене за ближайшим поворотом и душили локтем, а он выходил и огрызался на всех. Или когда утром он еле соскребал себя с кровати после очередного эпизода с воспитанием, а днём кто-то из друзей на нём висел, и он не мог их скинуть.       Он никому не мог сказать. Никто даже не догадывался. Никто не мог бы догадаться.       Смог Деку. Полицию, наверное, тоже он вызвал.       Кацуки давит крик в ночной темноте обеими руками и жмурится до белых пятен.       Как кто-то может его понять, если он сам не может?

9

      Пальцы у Деку шершавые и сухие, грубоватые. Усеяны шрамами. Кацуки концентрируется на этом, вовсе не на ассоциациях. Не на ожидании боли, не на готовности получить наказание.       Деку обвивает его запястья и аккуратно переворачивает, рассматривает уязвимости. Голубые вены, бледно-розовые следы от ногтей. Белые кочки вспоротой кожи там, где были швы.       Подушечка большого пальца скользит вдоль заборчика из могильных крестов из них, неаккуратных и уродливых. Кацуки бы их выжег, но всё ещё не выносит боль. Хотя, казалось бы, пора привыкнуть.       В абсолютном молчании Деку, должно быть, понимает всё. Видит историю, зашитую в глубокие порезы.       Мягкие губы прижимаются к его меткам. Кацуки чувствует ток в позвоночнике.       — Там нет ничего хорошего, Каччан, — Деку шепчет и поднимает на него глаза, туманные от печали, тусклые от боли. — Спасибо, что нашёл в себе силы вернуться.       Он понимает неправильно.       Кацуки его не исправляет.

10

      Он действует грубо, хватает и сжимает. На коже остаются следы, но Деку не против. Деку ему позволяет.       Послушно, он разворачивает кисти рук мягкой стороной вверх, выставляет нежную кожу. Смотри, мол, я весь тут. В этих шрамах, что нанёс себе сам. Смотри, я тоже себя ненавижу. Смотри, мы похожи, как будто специально для этого созданы.       Кацуки сжимает пальцы крепче. Деку больно, мышцы напрягаются, это короткое замыкание. Расслабляются. Он держит себя в руках. Свои Кацуки медленно убирает. Резко качает головой.       — Я этого не делал, — даже шёпот срывается. Деку мягко к нему приближается, чтобы заглянуть в лицо.       — Конечно, Каччан. Это сделал я. Не из-за тебя, это только я…       Кацуки снова качает головой. Ему тесно тут, дышать нечем, он задыхается. Ему дурно. На челюсти замок, какой-то цементный блок. Неподъёмный. Вбитая в подкорку регулировка.       Он толкает сквозь спазм:       — Он делал это со мной.       И тогда они оба это осознают.

11

      Наверное, Деку представлял, в чём дело. Наверное, воображал масштабы. Наверное, сочинял себе всякое. Но реальность оказывается другой.       Кацуки не рассказывает ему о всех тех разах, когда тот ублюдок — его первый партнёр — распускал руки, стоило закрыться дверям или глазам друзей. Или даже о первом разе.       Не рассказывает о боли и унижении, когда его брали насильно — тоже впервые. Он не вспомнит, когда это случилось.       Не рассказывает о драках на кухне, где Деку готовит ему завтраки. О крови на полу, которую он убирал сам. О нижней полке в морозильнике, откуда брал что-то замороженное, заворачивал в полотенце и прикладывал к лицу, чтобы поскорее снять отёк, ведь он не любил их.       Он берёт руку Деку и зарывается в свои волосы. Прижимает кончики пальцев к грубому шраму на затылке, одному из них.       Губы Деку дрожат.       — Он пытался тебя убить.       Кацуки молчит, что это получилось.       Деку сдавленно всхлипывает. Плачет за них двоих.

12

      Слёз у самого Кацуки нет.       Он безучастно смотрит на стекло, о которое разбивается дождь. Вспоминает, как висел спиной вниз над городом, а рука того ублюдка была его единственной страховкой. Тогда, наверное, всё бы и закончилось.       Но он почему-то ещё здесь. В квартире, в которой его любили — а любили ли? — потом пытали. На улице, по которой однажды ему пришлось бежать босиком, и его едва ли одетое тело жалила метель. Он помнит красные следы на снегу.       Ручка заземляет его. Он сжимает её пальцами крепче, вжимает шарик в бумагу и выдыхает. Наконец-то пишет.       "Однажды он выгнал меня наружу полностью обнажённым…"       Кацуки ненавидит дождь. Список близок к бесконечности.

13

      Впервые он думает, что объятия это приятно. В объятиях Деку тепло.       В его шею Кацуки ненавязчиво вжимается носом.       — Тогда, когда ты сломал ключицу… — голос Деку глухой. Слабый и тихий, а Кацуки позволяет ему стелиться по коже словами. Слушает. — Ты солгал, да? Что поскользнулся на лестнице после дождя. Он…       Нет необходимости подтверждать. Картина складывается верная, впервые за это время. Кацуки не легче, но он знает, что будет. Перелом должен срастись заново, в этот раз правильно.       Он кивает. Деку выдыхает. Кацуки жмётся к нему ближе. Ему хочется ещё немного тепла — Деку ему его даёт, конечно же.       — Поверить не могу, что кто-то с тобой так…       Кацуки немного приподнимает плечи.       — Ты с собой хуже, — потому что сам.       Деку не спорит. Кацуки зарывается в его шею глубже, и наконец-то чьи-то руки ложатся ему на спину не чтобы оставить следы. Ладони накрывают лопатки и прячут шрамы.       Деку не говорит, что будет защищать его. Кацуки и не надо, он умеет это сам. Он помнит. Его когти отрастают заново, он готов ими воспользоваться.       Деку целует его пальцы один за другим, неспешно, бережно и искренне. В глаза смотрит преданно, готовый пасть на колени.       Кацуки ему не позволяет. Кацуки сжимает его пальцы в своих и транслирует: "Обними меня ещё раз".       Деку обнимает.       Кацуки наконец-то обнимает в ответ.

14

      Тёмной ночью он просыпается с загнанным хрипом и чудом остаётся в кровати. В ней он один, понимает не сразу, но как только, выдыхает. Просто, без облегчения.       Он ненавидит себя за слабость. Ненавидит за трусость. Ненавидит наивного мальчишку, которым был, и этого жалкого человека, которым стал.       Где-то в квартире скрипит половица, и он вслушивается, напряжённо, дико. Тихо звенит ложка в кружке на кухне, забытая на краю стола. Прошёл поезд.       Кацуки презирает себя за всё это. С силой трёт лицо, нервно треплет волосы. Вонзает в губу зубы и берёт телефон.       Пишет: "Приедь", — без пожалуйста, потому что это не их стиль. Тут же едко усмехается. Что за идиот. Время три часа ночи, за окном ливень и дикий ветер, транспорт не ходит, такси хер поймаешь.       Хватит быть тупым ребёнком, говорит себе, маменьким сыночком. Это просто кошмар, всего лишь кошмар, прожитый эпизод. В своей квартире он один, замки поменяны, код тоже.       Он в безопасности.       Но всё равно не сможет пока уснуть.       В коридоре горит свет, а дверь в спальню приоткрыта теперь всегда. В этом нет нужды, тут он больше не в ловушке, но так спокойнее. Кацуки идёт на кухню через все потайные помещения, через ванную и кладовку. Просто, на всякий случай. Делает кофе и просыпается полностью.       Ему очень смешно. Испугаться какого-то кошмара, боже. Он ведь уже это пережил…       Отправленное сообщение висит непрочитанным. За окном холодно, шторм и ночь.       Но Деку всё равно стучится к нему через полчаса.

15

      Этот процесс долгий и болезненный, но Деку оказывается излишне упрямым.       Теперь, перед тем, как коснуться, он спрашивает:       — Можно мне взять тебя за руку? Можно тебя обнять? Можно я останусь?       Кацуки подозревает, что навсегда. Это его пугает, но он всё равно даёт молчаливое согласие.       Он соглашается на объятия. Они больше не ощущаются ловушкой, потому что Деку держит его бережно и никогда не удерживает.       Он соглашается на то, чтобы подержаться за руки. Позволяет переплести пальцы. Сжимает чужие в ответ. И это тоже не жест удержания, он всё ещё может разорвать любое из прикосновений.       Соглашается, чтобы Деку остался. Всего один раз называет пароль — Деку его запоминает. В связке его собственных ключей есть те два, что открывают двери самого Деку. Их Кацуки пока использовать не хочет.       Он становится спокойнее. Деку не причинит ему вреда, Кацуки сильный. Кацуки не боится того, что он может сделать. Да и что Деку сделает, с другой стороны, да?       Но у Кацуки есть контроль. И он это ценит.

16

      Иногда даже смешно, как простые безобидные вещи могут действовать на испещрённую зазубринами психику.       Кацуки не замечает сразу, Деку — не думает об этом даже. Мягкие руки появляются из-за головы, прижимаются к лицу Кацуки, закрывая глаза. Деку щебечет что-то музыкальное, но слова его сливаются в белый шум, шорох помех.       Кацуки не думает о сюрпризах в этот раз и игривых настроениях. Он думает о том, чтобы выжить.       Деку удивлённо моргает, болезненно морщится, но не вырывается. Лежит на полу в кофейной луже с коленом, прижатым к его груди, опасно близко к горлу. Кацуки наваливается сильнее, скалится коротко. Впервые он смотрит сверху. Жаль, не на того человека.       Ему становится гадко. Он так уязвим внутри при всей своей внешней защищённости и отчуждённости, его наверняка легко читать. Он чувствует себя таким жалким и ничтожным, что зашкаливает.       Он слезает с Деку резким рывком.       — Я говорил тебе не делать так.       Деку неловко улыбается, зарывается в волосы на затылке ладонью.       — Да, прости, пожалуйста. Я совсем увлёкся.       Кацуки делает шаг назад. Он не чувствует себя защищённым, ему тошно. Он восстанавливает дистанцию, которую за эти недели они смогли сократить.       Деку это видит, конечно же. Тянется следом, но соблюдает новое расстояние.       — Давай я уберу тут, хорошо? Какой кофе тебе сделать?       Кацуки отворачивается. Стыдно, стыдно и горько, и хочется сбежать. Но это его дом и не обязан он прятаться, но всё в нём кричит, что он должен защититься, даже если защищаться не от чего. Его мозг теперь работает так. Другая часть него навязчиво шепчет в ухо, что не заслуживает он этой заботы. Деку старается = унижается, лебезит перед ним.       Кацуки мерзко.       — Каччан, иди на диван, я быстренько.       Шкала лопается.       — Оставь меня.       Лицо Деку такое, будто его ударили. Будто дали наотмашь, а он не понимает. Кацуки не знает, как рассказать ему. Слова застревают в глотке и формируются только единственным:       — Уходи.       Деку… тяжело. Он не устраивает сцен. Молча собирается и так же без слов ускользает из квартиры. Тишина обрушивается на Кацуки неподъёмной тяжестью.       Он смотрит на лужу кофе, а видит свою кровь.       Как бы он хотел, чтобы она была его насильника.

17

      В одиночестве только хуже. Там нет спасения, и тишина давящая, и никому прикрыть спину.       Он трогает своё тело. Что тут Деку так любит, он не понимает. Внутренняя сторона предплечий и бёдер, усеянная грубыми шрамами, этого понимания ему не даёт.       Он рассматривает своё лицо. Острые скулы, острый подборок, острый разрез глаз. Синяки под ними, густые тени бессонницы и отсутствия солнца. Не самое привлекательное, пугающее даже. Но Деку целует его каждый раз, когда видит. И в руках держит, как сокровище.       Кацуки не понимает.       Он вспоминает густые ресницы, бросающие тени на усыпанные веснушками щёки. Пухлые губы, нежную улыбку на них. Мягкие руки, мягкий тембр голоса, мягкие волосы.       Деку создан для того, чтобы его любили, но Кацуки… Сможет ли он? Честно ли это всё?       "Хочешь расстаться?" — пишет ночью. Ответ приходит тут же:       "Ни разу", — а сразу следом, — "но если ты хочешь, то всё нормально".       Кацуки качает головой.       "Я не хочу".       Деку пишет: "Я рад, Каччан. Правда. Очень", — а Кацуки слышит этот голос в голове. Два голоса, зовущих его по имени и говорящих ему о том, какой он красивый и замечательный. Один из них лжёт.       Злость разливается внутри, горячая, вонючая. Деку, наверное, всё же не такой. Если бы он хотел сделать больно, он не плясал бы вокруг сломанного Кацуки с бубном, пытаясь его починить. Он бы уже себя проявил, Кацуки следит за ним очень пристально.       Деку делает ошибки, но исправляет их. Он старается. Он не пытается доломать.       "Дай мне немного времени", — пишет Кацуки.       "Я буду тебя ждать, сколько захочешь, Каччан", — пишет Деку. Кацуки позволяет себе хотя бы немного поверить.

18

      Когда долго находишься в одиночестве и тишине, невольно думаешь о многих вещах.       Кацуки думает о шрамах Деку.       О белых тонких полосах, которые можно нащупать на внутренней стороне его запястий. Несколько в ряд, не очень аккуратных, несмелых, будто он просто хотел проверить. Два особенно глубоких, за них постоянно цепляются пальцы и мысли.       О маленьких глубоких и поверхностных шрамах на его пальцах, узловатых костяшках, упругих подушечках. На ребре правой ладони.       О жутком шраме на его руке, тянущемся от середины плеча до середины предплечья. Его он прячет, потому что считает уродливым. Те, что на запястьях — позорными.       Кацуки думает, а как много шрамов вообще носит его тело. Как много раз он подносил лезвие к коже и давил, пока не появятся красные капли. Превращались ли они в ручьи. Требовались ли ему швы.       Он искренне хочет верить, что нет. Он знает, что да.       Он вспоминает, как Деку бережно относится к его собственным. Вот что поистине уродливо, но что Кацуки не прячет. Взгляд цепляется каждый раз. Он не сможет забыть об этом. Но впервые думает, что это напоминание не о том, чтобы бояться.       Это напоминание о том, что он выжил.       В плохие дни и страшные ночи он раздирает свою меченую кожу ногтями и зубами. Потом втирает в шрамы кремы и мази, чтобы быстрее зажили. Нервно и резко, редко — вдумчиво. Деку делает это с любовью, но с любовью не к ним, а к нему.       Кацуки смотрит на телефон, молчащий уже несколько суток. Думает, а есть ли кто-то, кто заботится о Деку так же, как заботится он о нём самом.       Глупый вопрос, на самом деле. Ответ он и так знает.

19

      Даже смешно, как отсутствие одного человека и наличие другого могут всё изменить в жизни кого-то конкретного. Кацуки именно так бы и написал в очередном письме без адресата, если бы чувствовал, что присутствует в этой жизни сам.       Он пишет: "Меня бесит…", — и долго думает. Следом на бумагу ложится ёмкое "…что ОН до сих пор имеет на меня влияние". Здесь он не обязан расписывать всё до последнего слова, достаточно того, что сам понимает, о чём говорит. А в то же время это ведь может помочь, да? Это должно помочь.       Слова перекатываются на кончике языка, тяжёлые и вязкие. Липнут друг к другу, неповоротливые. Их он глотает и комкает исчерченный лист.       Ненависть зреет новым цветом, всё так же к себе самому, разве что другая в сердцевине. Не горькая уже — едкая. Каково отравление на вкус? Как кровь? Как пыль?       Он пишет: "Я не понимаю, что чувствую", — на самом краю уже законченного письма. "Мне нужна помощь, но я не умею о ней просить и не умею её принимать", — дописывает мысленно.       "Мне сложно быть здесь одному," — на ладони. Чернила слегка растекаются по текстуре кожи, от сильного давления перьевой ручки слова горят.       "Мне нужно, чтобы ты был здесь", — отправлено Деку. "Если ты сам захочешь", — не сказано, но у Деку всегда есть выбор.       Кацуки, наверное, должен быть рад хотя бы немного от того, что Деку опять выбирает его.

20

      Это сразу бросается в глаза: что-то не то. Как бы Деку ни прятал, Кацуки знает, куда смотреть.       Пластырь на запястье выделяется белизной — нехороший знак. Он видит всего кусочек и держит руки при себе, не желая касаться и боясь всё же причинить боль.       Деку улыбается. Улыбка усталая, выжатая, а сам он бледный. Как давно он не спит?       — Я очень рад тебя видеть, Каччан, — а звучит так, будто нет. Будто не надеялся.       Кацуки глотает очередную порцию яда и кивает на запястье.       — Это ещё что.       Руку Деку прячет за спину, как маленький ребёнок. Дуется, отводит взгляд. Вид у него болезненный. Кацуки чувствует подступающую к ним темноту. Тошноту, распирающую горло.       Сквозь него всё равно толкает наружу:       — Деку.       — Что ж, — Деку выдыхает, голос звенит напряжённо, — думаю, нам нужно поговорить.       Может быть, со своей жизнью Деку тоже не в ладах.       Они похожи больше, чем кажется.

21

      Открывать кому-то душу сложно, Кацуки знает. Они молчат долгое время, сидя друг напротив друга. Раньше, лет пять назад, когда он ещё был сопляком, который повёлся… Ну, тогда бы терпения ему не хватило.       Сейчас он тратит время на то, чтобы познакомиться с Деку заново. Рассматривает его лицо, лёгкие тени под скулами. Красивый изгиб губ, прикрытые глаза. Тонкую полоску между бровей. Он немного отрастил чёлку и убрал волосы на затылке, укоротил виски. Ему так идёт.       Он взрослый.       Себя Кацуки ощущает тем сопляком.

22

      — Впервые я сделал это в средней школе, — Деку подбирает слова, но Кацуки они всё равно жалят. Он не удивляется. В какой-то степени, честно говоря, даже ожидает подобного. — Хотел узнать, что в этом такого. Чисто исследовательский интерес. Это были царапины, ничего серьёзного. А потом…       Он слегка качает головой, приподнимает плечи. Стыдится, прячется. Не защищается, ему это больше не нужно.       Кацуки видит, что ему тяжело. Но всё, что может, просто ждать. Только лишь. Он не знает, как поддерживать. Не знает, надо ли. Нужно ли это Деку.       — Потом втянулся. Глубоко резать было страшно, мне хватало и этого. До какого-то времени. Я, мм, сдирал корки, чтобы кровь шла снова. И…       Деку вытягивает руки, раскрывает кисти вверх. Безвольные, они лежат перед Кацуки, пустые и вместе с тем наполненные. Линии на ладонях глубокие и поверхностные, линии жизни, судьбы, сердца. Линии, сплетающие личность и предназначение, будущее, то, что ему уготовано.       Кацуки плохо в этом шарит, но видит, как самые важные линии тянутся запредельно долго, испещрённые помехами перерывов и сложностей.       Деку слегка улыбается.       — Быстро это бросил. Я мог справляться без этого, нашёл другие способы. Без вреда себе.       Но пластырь всё ещё на месте. К нему Кацуки не притрагивается. Руки по-прежнему на краю стола, обнимают кружку.       — Зачем тогда, — выдыхает только. Деку слегка улыбается, тоскливо и виновато.       — Я… Звучит глупо, но был на себя зол. Думал обо всём, что случилось между нами, и решил, что всё испортил.       "Я себя наказывал", — слышит Кацуки. Во рту становится сухо.       — Но ты ничего…       Деку мягко мычит и убирает руки. Смотрит сквозь лёгкий прищур, немного наконец-то оживший.       — Это приятно слышать. Я правда рад. Мне за это стыдно, но всё уже…       "Насколько глубоко ты себя ранил?" — думает Кацуки, но не спрашивает.       "Это было настолько больно?" — молчит тоже.       — Ты резал себя где-то ещё? — срывается с языка. Деку ухмыляется. Кацуки видит, как он закрывается.       И это уже само по себе ответ.

23

      Они устраиваются в общей комнате. Кацуки не хочет больше врать ни ему, ни себе. Он скучал. Он хочет тепла. Поэтому сам залезает под чужой бок, а дальше Деку соображает быстрее.       Итак, они обнимаются на диване. В квартире, где Кацуки пытали несколько лет, а он никому об этом не говорил. И в этот раз он об этом не думает.       Но Деку перемещает его фокус туда, куда ему самому хочется. Так что они, да, тут.       — Я боялся, что это конец, когда уходил.       Он шепчет в лохматые светлые волосы. Тихо и неразборчиво, приходится подумать, чтобы понять. Кацуки хмыкает.       — Не будь таким драматичным. И не уходил ты, я тебя выгнал.       Деку мнётся, а когда Кацуки смотрит на него, тот улыбается. Тепло касается глаз, оседает вокруг них тоненькими линиями морщинок. Они делают его живее.       — Мне не стоит спрашивать, что тогда случилось? — спрашивает тихо, а руки обвиваются вокруг плеч Кацуки крепче. Теплее. Он жмётся в ответ ближе. — Насколько много я вообще могу узнать от тебя?       Хорошее уточнение. Потому что Деку не обязательно узнавать это от Кацуки непосредственно. Он может легко доканать сидящего за решёткой насильника, в котором никто никогда не видел насильника, кроме его жертвы и случайных свидетелей. Но он хочет узнать от самого Кацуки, поэтому не идёт туда.       Кацуки пока не готов ему рассказывать много. О письмах молчит тоже. Отдать их пока не готов, но всё же… однажды…       Говоря на чистоту, он сомневается, что когда-то будет. И тут же ловит себя на этом. На этой жалости к себе самому. На создании мостов, отступных троп.       Он отстраняется. Гордо вскидывает голову.       — Похуй. Я расскажу тебе, чтоб тебя. Останешься на ночь или как?

24

      К утру они наконец оказываются обнажёнными. Никаких тайн и секретов не остаётся, а на руках у них теперь по инструкции, как с кем обращаться.       Деку нервно выдыхает и зарывается в свои волосы пальцами. Сжимает так сильно, даже на вид больно. Кацуки держится на расстоянии. Он тоже опасен. Они два реактора, готовых рвануть.       Его терзает мысль о том, что он сделал это зря. Надо было промолчать, надо было отвести подозрения. Но он рассказал и показал практически всё. Деку теперь это знает. До единого шрама. Почти все его травмы.       Откажется от него, наверное. Такого сломанного и искалеченного, совершенно непригодного для того, чтобы строить с ним отношения, планировать жизнь. Он дикий и недоверчивый, и даже то, что он всё на Деку вывалил, не доверие. Это отчаяние. Это острая потребность оттолкнуть, может, показать, с чем ему придётся иметь дело. Что пропасть между ними не пара шагов, её не преодолеть даже с шестом или на параплане.       Но Деку смотрит ему в глаза, а там не жалость и отвращение. Там решительность, там твёрдость, ничего хорошего.       — Я тебя не оставлю, Каччан.       Кацуки не может сказать, что ему не страшно.       Он снова молчит. Но в этот раз Деку, должно быть, и так всё знает.

25

      Что-то должно было измениться, но, по сути, не меняется ничего. Может, только чуть больше понимания и знания в зелёных глазах. Больше молчания и ожидания. Больше мыслей в кудрявой голове.       Деку двигается рядом с ним плавно, без лишних и резких движений. Кацуки понимает, почему.       Деку просто сам по себе такой. Чувствительный и понимающий, глубоко уважающий любого, кто ему близок. Кацуки должен быть благодарен, что он в этом списке, наверное, да же?       Он не знаком с тем чувством, что живёт в нём. С чувством, что его обманывают. Что это игра, и стоит ему довериться, открыться и впустить глубже, он снова столкнётся с гнилью. С ложью. С истиной, которая его вспорет. Ему приходится знакомиться с самим собой заново, но оно.       Оно просто есть.       В ненавязчивом присутствии Деку ему тесно. В груди слишком мало места, однажды оно его раздавит. Но выученный урок помогает держаться.       Смешно, что он видит опасность в Деку. Он не смеётся.       Деку говорит:       — Можно я к тебе прикоснусь? Возьму за руку, ничего больше.       Кацуки смотрит на него, и ему тошно, потому что с ним не нужно, как с диким зверем. С ним не нужно, как с глупым малышом.       Кацуки сам его хватает и приближает лицо, смотрит в самую глубь глаз. Так близко, чувствует тёплое дыхание, сбивающееся от этого же. Голос похож на рык.       — Хватит жалеть меня, скотина.       Деку мягко качает головой. Сплетает их пальцы, проводит по костяшкам подушечкой большого.       — Я не жалею тебя, Каччан. Я тебя приручаю.       Чем бы это ни было.

26

      Рано утром на улицах города туманно и тихо. Кроссовки Кацуки мягкие, своих шагов он не слышит, но чужие — сможет.       Его фигура на фоне этого безмолвия одинокая и печальная. Он идёт неспешно, но не потому, что ему так нравится. Он себя заставляет. К тому, что мир не такой опасный, как один живущий в нём человек, приручает тоже.       Ублюдок сидит за решёткой, пара его дружков где-то там же, а он только привыкает жить с мыслью, что беда его не коснётся.       Он не чувствует себя защищённым, это чувство ему больше не знакомо тоже. Он ищет его подсознательно, а находит только в руках, обвивающихся вокруг него. Тёплых и крепких, сильных руках человека, не виноватого в этом. Он не может полагаться на них всегда. Когда-то он справлялся прекрасно сам.       Пустые дворы печально скрипят качелями, шуршат листвой. Ало-красные яблоки тянутся к земле. Редкие капли дождя касаются загривка, щёк и кончика носа. Похожи на лёгкие поцелуи, которые Деку иногда позволяет себе, чтобы его не спугнуть.       Насколько он жалкий, по шкале от одного до сотни? Наверное, зашкаливает.       Малодушно и слабо, он хочет перейти на рысцу. Заскочить в комбини, а потом домой. В привычные стены, бесконечно напоминающие о том, что случилось. Ад, в котором он выжил, но, кажется, только частично.       Кацуки рычит под нос, пинает камень и прячет руки глубже в карманы. На бег переходит, но бежит не до дома, делает ещё пару кругов. Как будто к свету ближе, а получается, всё равно на месте топчется.       Бег даёт чувство освобождения.       К нему Кацуки и бежит.

27

      Сколько терпения может быть в одном человеке?       В Деку этого дерьма, должно быть, с перебором, сразу за несколько человек. Иначе как он умудряется с Кацуки справляться?       Деку тянет руку, чтобы коснуться его волос. Вытащить из них перо после боёв подушками или лист, чёрт его знает. Кацуки отбивает прикосновение — не успевает задуматься, действует на опережение. На автомате. Улыбка Деку такая же. Автоматическая.       Это всё не его вина. Никто из них не несёт на плечах её груз, хотя каждый по-своему испытывает. Но во время разговоров Деку подбирает слова, а Кацуки молчит. Как-то так это всё и происходит. Перебивками и нелепыми полуприкосновениями, украденными взглядами из-под чёлки.       Деку чему-то радуется и обвивает руки вокруг его плеч, смеётся звонко, откидывает голову. А Кацуки только смотрит на его обнажённое горло и думает, как легко по нему полоснуть ножом. Как легко сбежать. Деку выпускает его раньше.       Что-то чувствует, наверное.       — Я тебе не сделаю больно, Каччан, — Деку хихикает, но хихикает натянуто. Мышцы его натянуты тоже. Он готов защищаться.       Кацуки качает головой, раздражённо машет рукой.       — У тебя и не получится, придурок.       Деку слабо бодает его в плечо лбом и прижимается щекой. Замирает вот так. Кацуки (почему-то) заставляет себя оставаться на месте.       Это всё ещё о терпении. Просто по-разному.       Как-то так они и справляются.

28

      Рано утром Деку смешон. На щеке следы от подушки, волосы в лютом бардаке, торчат во все стороны. Их он небрежно прочёсывает пальцами и мямлит что-то под нос. Кацуки склоняет голову, оглядываясь на него.       Зелёные глаза смотрят сонно, но уже цепко. Резко вспыхивают, начинают искриться.       — Привет, Каччан.       Кацуки беззвучно выдыхает и кидает в него свой пустой стаканчик из-под кофе.       — Ты тащишься за мной уже минут 15, идиотина.       — Прости, я только проснулся, — Деку смеётся, прицельным броском отправляет стаканчик в мусорку. — Так сильно волновался, что почти не спал.       — Это ещё почему.       — Потому что я хотел, чтобы всё было хорошо, и чтобы ты не пожалел о том, что решил пойти на свидание со мной.       Кацуки косится на него.       — Ты будешь тем, кто пожалеет.       Деку смеётся снова, запускает руку в волосы и нелепо ворошит пряди на затылке.       — Пока я жалею только о том, что лёг поздно. Я бы хотел запомнить всё как можно более подробно. А сейчас чувствую себя так, будто упускаю очень много всего.       Кацуки останавливается посреди дорожки для пробежек и разворачивается. Деку тормозит тоже и забавно клонит лохматую башку к плечу. Моргает огромными глазами, смущённый, непонимающий.       Кацуки вонзает зубы в губу с внутренней стороны. Собирается с мыслями.       — Разворачивайся, придурок. Идём обратно.       — Зачем?       — Вот мой план: мы придём, ляжем спать и будем в отключке, пока не сдохнем. Потом закажем доставку или сходим в магазин. Я не планировал сегодня готовить, так что придётся что-то решать. Фильм, сериал, мультик про щеночка, не знаю, что хочешь.       Деку изумлённо вздыхает и мягко вжимается в его висок носом. Нежно трётся о кожу кончиком, а пальцы запускает в волосы, бережно удерживая его голову.       — План замечательный, Каччан. Мне только пункт с "пока не сдохнем" не нравится. Может, обойдёмся без него?       Кацуки хмыкает и выворачивается из тёплого кокона объятий. Позабавлено сверкает глазами.       — Как получится. Не могу обещать.       Деку тянется за ним.

29

      В полумраке планетария не потерять друг друга сложно. Деку аккуратно придерживает его за самый край рукава, иногда за петельку для самой нижней пуговицы его расстёгнутой рубашки. Просто чтобы быть рядом. Чтобы Кацуки его чувствовал.       Мириады звёзд пестрят над их головами. Складываются в картины прошлого, загораются соцветиями сгоревших созвездий. Показывают рождение и смерть, показывают течение времени между этими моментами и за их пределами. Совсем как в детстве, Кацуки кажется, что можно коснуться их. Может взять в руки и унести с собой обжигающую искрами частицу космоса.       Деку мягко тянет его вперёд, и он идёт.       — Ой, Каччан, осторожно, — звучит немного сверху, — тут ступенька.       Кацуки вскидывает голову. Холодный свет прожектора выхватывает блестящие и расслабленно прикрытые глаза Деку, а в них столько всего, столько любви и тепла, и нежности, и безграничной заботы.       Деку протягивает руку, предлагая помочь. А Кацуки чувствует, что это совершенно не об этом.       Деку улыбается шире, показывает маленькие ямочки на щеках.       Кацуки думает: "Ещё одна звезда горит прямо здесь, но никто её больше не видит". Деку терпеливо ждёт.       Кацуки хватает его руку в ответ.

30

      Музыка наполняет кухню тихими мотивами, как вода волнами. Мерными и неспешными, ленивыми, тёплыми. Солнце просачивается сквозь полупрозрачный белый тюль.       Деку едва заметно танцует у стола, за которым готовит. Говорит, семейный рецепт. Кацуки остаётся за обеденным, наблюдает за ним из-за спины. Рассматривает широкие плечи, цепочку позвонков от шеи до пространства между лопаток. Работу его мышц, лёгкое покачивание бёдер.       Когда он готовит сам, нож стучит по доске ритмично и громко. Деку делает это быстро, но почти беззвучно. Ему больше нравится держать кончик у доски и работать рукой. Раскачивать нож, как маятник. Кацуки думает, что он делает так специально, чтобы не создавать шума. Ведь Кацуки не любит громких звуков.       Они его пугают. Это же понятно.       Кацуки это бесит. Это и то, что, чем больше он смотрит на него, тем сильнее две картинки накладываются одна на другую. Вот Деку, а вот не он. Вот Деку режет овощи и разделывает мясо, мурлыча под нос в такт песне по радио. А вот не он, другой, разворачивается и вонзает нож в стол в опасной близости к рукам Кацуки. Склоняется, хватает за лицо, шипит, скалясь. Рука перемещается на затылок, хватает волосы. Лоб взрывается болью от удара о столешницу, кровь заливает лицо.       Деку мягко улыбается и протягивает зажатую между палочек курицу в кисло-сладком соусе. Держит вторую ладонь лодочкой-блюдечком под ней, чтобы не заляпать тут всё.       Кацуки так непривычно это. Кацуки знаком с болью, со всеми её видами. Знает, что с ней делать, умеет останавливать кровь и вправлять кости, выбитые суставы. Потеря зубов его тоже больше не пугает. Он умеет ориентироваться в своей квартире вслепую, ему не нужны для этого глаза.       Но он смотрит на Деку. На его нежную улыбку, сверкающие теплом глаза. Широкую черноту радужек — когда он смотрит на Кацуки.       Образ другого человека растворяется с шипящим злым звуком. Эхом шелестит, что ещё вернётся. Кацуки знает.       Он немного вытягивает шею, сознательно обнажает её. И открывает рот. Деку в нетерпении немного подпрыгивает на месте.       — Ну как?       А Кацуки смакует вкус еды, которую приготовили для него. Соцветие специй, сочетание сладости и остроты. Фантомные раны во рту и на губах вспыхивают фантомной болью. Он наслаждается.       — Вкусно.       Улыбка Деку ярче солнца, что греет их этим днём.       В ней нет лжи.

31

      Нельзя сказать, что всё идёт гладко. Но если сравнивать, то вполне…       Посреди ночи Кацуки не спится, уже привычно. Он проводит время в гостиной за ноутбуком, на котором работает, пишет статьи. За зашторенными окнами темно, а внутри квартиры тепло. Ему всё равно холодно, но с накинутым на плечи одеялом намного лучше. Немного даже пробивает на сонливость.       Убаюканный тишиной, тихим ворчанием кофемашины на кухне и журчанием ноутбука, он откидывается на мягкие подушки. Позволяет себе прикрыть глаза, немного передохнуть. Ему спокойно, в тёплом коконе он чувствует себя защищённым.       Из приятного стабильного состояния вырывает лёгкий стук по стеклу. Можно было бы подумать, что показалось, но спустя несколько секунд всё повторяется.       Медленно, Кацуки поднимается с дивана, закрывает ноутбук и беззвучно по темноте скользит к окну. За ним не сразу, но разглядывает маленький шуршащий дрон с небольшим грузом.       Кацуки открывает окно и позволяет дрону залететь внутрь, но далеко тот не летит. Зависает над подоконником в ожидании. Стоит снять груз, дрон радостно сверкает лампочками и улетает в ночь, постепенно сливаясь с тишиной спящего района.       В руках у Кацуки бумажный пакет с печеньем, который Деку приготовил минут 15 назад. Ещё горячее. Приятно греет руки. На небольшой записке торопливо выведено: "Знаю, что ты не спишь. Перекуси, хорошо? Получилось очень вкусно", — и вереница улыбающихся рожиц.       Кацуки уносит печенье к ноутбуку, по пути забирает новую кружку с горячим кофе. Забота впервые приятна. Внутри у него тепло тоже.       Всё не гладко, и Деку иногда заносит, он суёт нос куда не надо, случайно, а Кацуки излишне ершист и порой истерит. Но.       Он тоже старается. Для них двоих.

32

      О суде он не говорит. На чистоту: даже не думает. Ему туда идти не обязательно, но он идёт.       И это ужасное решение.       Встретиться с человеком, превратившим его жизнь в кошмар, всё равно что встретиться с самым жутким кошмаром в жизни.       Их разделяют люди и перегородки, зал охраняют. По обе стороны от обвиняемого стоят по одному вооружённому конвоиру. Справа от Кацуки его адвокат, за трибуной свидетель — мужчина, зафиксировавший все его побои, с которыми только он попадал в травмпункт. Но Кацуки не чувствует никакой защиты. Он чувствует себя жалким, чувствует себя маленьким и ничтожным.       Человек, который признавался ему в любви и манипулировал им через неё, сладкую ложь, больную ложь, сумасшедшую, не сводит глаз. Любуется своим шедевром, смакует страх, который не получается спрятать. Слова застревают в горле.       На лице у него ухмылка, будто он победитель.       Что ж, Кацуки очень ярко чувствует себя проигравшим. Даже когда судья оглашает приговор, и насильника уводят, чтобы доставить в тюрьму, он не ощущает ничего, кроме разочарования, ненависти к себе, презрения и грязи, которой он стал.       Адвокат поздравляет с победой, улыбается нервно. Кацуки от него отворачивается и стремительно покидает зал суда. Чужие прикосновения горят на коже ядом. Ему хочется снять её с себя. Ему хочется, чтобы никто не видел его.       Он прячется под капюшоном и возвращается домой путанными улочками. Никаких хвостов. Только один тянется за ним — поводком.       Звонки Деку уходят в игнор. У него просто нет сил на разговор с ним.

33

      На исходе первой недели молчания бесконечная вереница воспоминаний доводит его до крайней степени отчаяния. Истерики случаются, но остаются внутри. Все до единой. Ведь он ненавидел слёзы. И сам же до них его доводил бесконечно.       Кацуки чувствует себя загнанным в ловушку. Клетка его не из золота, она из терновых веток, закаменевших, вылитых из титана, из сраного адомантия. Поездка в Тояму ничего ему не даёт, даже маленького повода для гордости, что он смог. Что решился.       Клетка — она внутри. Он сам.       Его так тошнит от одной лишь мысли о том, что с ним умудрился сделать один жалкий человек. Злоба распространяется, наполняет пространство. В одном лишь Кацуки ей тесно, она рвёт его в клочья — каждый уродлив.       Он думает о всяком. О том, что было, и о том, что будет. О концах, которые положили, пора положить и можно было бы. Мир не сер вокруг. Он непроглядно чёрн.       Кацуки в нём тонет. Никто ему там не нужен.       Деку отправляется в чёрный список.

34

      В самом начале второй недели терпение Деку заканчивается. Закономерно. Он долбится в дверь и просит впустить. Им нужно поговорить. Но Кацуки к разговорам не готов. Может, никогда и не будет.       Голову его наводняют мысли и мгновения. Он стискивает дверную ручку с той стороны, выключает звук домофона, чтобы не слышать. Тишина обрушивается звенящая.       В маленьком экранчике Деку тоже выглядит маленьким. Разве заслуживает он этого всего? Разве заслуживает Кацуки, чтобы его любили? Чтобы Деку его любил?       Он не понимает, зачем нужен ему. Зачем нужен вообще. Такая печальная карикатура на человека. Давно уже не жив, так что в нём такого особенного?       Деку замирает. Смотрит в глазок и медленно чеканит:       — Впусти. Мне нужно кое-что тебе сказать, — а Кацуки читает. Зачем?       Он не хочет. Но Деку здесь уже который час, и соседи уже несколько раз выходили, чтобы его прогнать.       Он не заслуживает такого. Светлый и хороший, бесконечно добрый, Деку должен быть с кем-то, кто намного лучше Кацуки. Кто угодно будет лучше. Деку может выбрать любого.       Им нужна точка. Это последняя ниточка, которая удерживает Кацуки. Он решает, что хватит этого.       И открывает дверь.

35

      — Я так не могу больше.       Так много в этом боли. В словах и голосе Деку, и намного больше — в его глазах. Кацуки понимает, хотя в нём самом нет уже ничего. Может, и его самого нет. Деку ведь… бегает за пустышкой.       Он не спорит. Вообще ничего не говорит. В голове у него тоже пусто.       Деку сглатывает. Мелко скачет кадык под нижней челюстью, желваки напрягаются. Губы едва заметно подрагивают.       — Ты пускаешь меня к себе, потом отталкиваешь. Я не понимаю, как мне себя вести с тобой. Я постоянно в подвешенном состоянии, потому что ты тоже нестабилен. Каччан, я ведь подстраиваюсь под тебя. Я делаю что-то не так?       Между ними расстояние, которое никогда не сократится. Кацуки понимает, что не имеет значение, что Деку сделает, какие попытки будет предпринимать. У него самого нет возможности пустить его ближе.       — Тебе нужен кто-то другой, — говорит в ответ. Ногти вонзаются в мякоть ладоней до боли. — Не я. Я не дам тебе того, что ты хочешь.       — А чего я хочу, по-твоему? — Деку склоняет голову к плечу, чуть подаётся вперёд. Заглядывает в лицо, будто бы. — Ты думаешь, что всё знаешь, и решаешь за нас двоих. — Голос его становится тише, когда он выстреливает:       — Ты хочешь, чтобы я ушёл?       Кацуки смотрит на него иначе. Наверное, сам не верит, что слышит это взаправду, на самом деле. Деку, обладающий терпением всего мира, и Деку, у которого сердце способно этот мир обнять и согреть, и Деку, который игнорировал всё дерьмо в Кацуки до этого момента — весь этот Деку опускает руки. Готов сдаться.       — Ты уйдёшь?       Взгляд зелёных глаз цепкий и болезненный, но ещё — ещё он решительный. Деку поджимает губы.       — Уйду, если мы ни к чему так и не придём. Прости, Каччан. Я хочу помочь тебе, но это невозможно, пока ты не поможешь мне сделать это правильно. А постоянно играть в кошки-мышки я не хочу.       Кацуки беззвучно хмыкает. Кивает. Сердце замирает в груди.       — Тогда уходи.       Деку распахивает глаза, приоткрывает немного рот. Выглядит так, будто его ударили. Будто он истекает кровью. Будто прямо из груди у него торчит нож, которым до этого ему вскрыли глотку.       — Ты… — голос ломается. — Ты правда этого хочешь? Вот так просто?       — Нихрена это не просто, чтоб тебя, — Кацуки рычит, скалит зубы и стискивает челюсти. Боль в руках немного отрезвляет. — Будет просто, когда ты перестанешь возвращаться. Тебе будет.       Деку качает головой, абсолютно вырванный из реальности. Тихий смех стелется из него, блеклый и пустой. Обрывается так же внезапно, резким выдохом.       — Ты снова всё решил за меня.       Ответа он не дожидается. Что тут скажешь, да? Деку же умный мальчик. Взрослый. Справится, всё с ним будет хорошо — подальше от Кацуки.       Деку медленно распрямляет плечи и выпрямляется сам.       — Что ж. Поступай как знаешь. Я больше за тобой бегать не буду.       Кацуки ждёт, когда он уйдёт. Исчезнет из его жизни, растворится. Заберёт с собой всё, чего Кацуки не заслуживает. Всё тепло и заботу, свет, который ему не нужен.       На самом пороге Деку оборачивается, оставаясь к Кацуки спиной. Столько тоски в нём одном, и боли, и не должно этого быть там, но оно есть. Из-за Кацуки. Опять из-за него. Как же сильно он его ранит. Зачем растягивать это?       — Ты болен, Каччан.       В горле у Кацуки саднит, но он всё равно рычит сквозь заслоны:       — Я не болен, хватит мне это повторять! — потому что небо свидетель тому, сколько раз он слышал это здесь, в этом проклятом доме. — Уходи!       Деку всё равно медлит. Это последняя попытка.       — Напиши мне, если…       — Не напишу.       И она провалена. Кацуки захлопывает дверь ногой и прижимается к ней лопатками, а чувствует, будто подпирает собой, чтобы не открыли.       Больным себя Кацуки не чувствует. А вот мёртвым — мёртвым да.       Как такое вылечишь?

36

      Хотя, наверное, это не совсем верное определение. Мёртвые ведь ничего не чувствуют, да? Поэтому есть те, кто уходят по собственному желанию.       Кацуки наблюдает со стороны свою собственную жизнь. Все амбиции, которые наполняли непоседливого пацана, все мечты, все стремления, все прогнозы — ничего больше нет. Стёрто. Вырезано вместе с кусками мяса, содрано у него с костей. Кто он такой? Что из себя представляет?       Себя он тоже смотрит со стороны, но, ха, не видит. Он пробует заниматься новыми делами, избегает старых. Ассоциации сидят плотно, а он думает, отпустит ли когда-нибудь. Настанет ли такой момент, когда всё это влияние со стороны закончится. Когда он сможет принадлежать себе сам, когда сможет найтись.       Дневники летят в мусорку, разодранные на куски. Вещи, одежда, подарки, воспоминания — он уничтожает всё. Всё своё. Пустые стены и пыльные полки говорят о том, кто он теперь. Нет никакого Кацуки Бакуго, только его тень. Такая себе замена. Чуть-чуть живые останки.       Кацуки не смотрит на ножи и окна. Не ходит там, где машины могут сбить кого-то. Избегает дворовых собак, которых когда-то подкармливал. Все эти способы на нём уже испробовали, и они не сработали.       Что такое жизнь? Некая совокупность факторов, базовых функций. Дыхание, потребление еды и воды, активность мозга, биение сердца, бег крови. Движение.       Кацуки лежит на полу в гостиной и ждёт, что это движение прекратится.       Не может же оно длиться так долго, да? Должно же когда-то закончиться?       Говорит ли он с пустотой у себя внутри о жизни или апатии, он и сам не знает.       Ему всё равно некому ответить.

37

      В один из дней он позволяет себе оглянуться. Несмотря на фантомы всего того, что его преследует, он продирается сквозь них.       Когда-то давно, на первом курсе, он говорил о том, что Мина наверняка станет звездой. У девчонки характер пробивной, точно не пропадёт, мол. Он видит её на фоне билбордов и красных дорожек. Где-то там, у него внутри, точно есть гордость, но. Он не осознаёт её.       Эйджиро делает успешную карьеру военного. Блестяще закончив службу в армии и вернувшись с войны, теперь один из востребованных бодигардов. Кацуки смотрит на его улыбающееся лицо, короткие волосы, больше не выкрашенные в вызывающе-красный. Радость тоже не узнаёт.       Денки занимает не последнее место в модельном бизнесе и круто показывает себя в том, что касается впечатляющих представлений. Вместе с Джиро он зажигает танцполы, ярко улыбается на снимках и громко смеётся в видео. Спокойная симпатия к нему в Кацуки не отображается, даже если существует.       Он изучает профили Очако, Шото и Цую, и все они в чём-то хороши. И у них всё тоже хорошо. Семьи и дети, путешествия, карьеры, бизнес, счастье и безопасность.       Когда его постепенно отрезали от них, Кацуки не знал, чем всё закончится. Один за другим, он разжал все пальцы и остался позади.       Когда он задыхался после насильственного утопления и отхаркивал ледяную воду из лёгких, раздирая горло, они не думали о нём. Когда он терял сознание с панической мыслью, что это конец, и надеждой на это же, они не вспоминали о нём. Когда он умолял прекратить и кричал от боли, и соседи били в стены, и только полицейские сирены давали ему мгновения передышки, они строили карьеры.       Они живут свои жизни и дышат полной грудью. А Кацуки думает: насколько же хреновый из него вышел человек, раз его так легко оказалось вычеркнуть.

38

      Пожалуй, во всём свете всего два человека, кому на него не плевать. Одного он хочет уничтожить, а другого уничтожает ненамеренно. Просто он такой. Деку не виноват.       О Деку Кацуки не думает. Деку нужно отпустить. Деку не должен гнить с ним за компанию. Одного из них хватает, и эту роль Кацуки берёт себе, потому что больше под неё подходит. Как бы ни было Деку больно, он оправится. Кацуки — будет постоянно окунать его в это.       Он не думает. Он не думает. Он не думает.       Замирает на самом верху лестницы. Ступени острые, неудачные. В дожди они скользкие, в зимнюю пору непроходимые. Прошлой зимой одна бабуля серьёзно сломала себе тут колено и запястье. Он — летел с верхней ступени до самой последней и внизу валялся жалким куском мяса. Обнажённый и слабый, он лежал там, а человек, сделавший это с ним, смотрел.       — Поднимайся, — говорил он, ухмылка растягивала красивую форму его губ. И Кацуки поднимался. Конечности не слушались, голова кружилась. Его вырвало в процессе дважды.       — Иди сюда, — звучало сверху. И он шёл. У него была сломана малоберцовая, кость торчала наружу и отвратительно щёлкала, цепляясь за вторую половину. Он шёл.       — Давай побыстрее. Мне холодно, — недовольство сочилось сквозь слова, как кровь из ран Кацуки. Из рваных царапин у него на горле, из разошедшихся швов, наложенных два дня назад.       Красные следы тянулись за ним до самой квартиры. Он сам же их убирал, а соседям говорил, что это не их дело. Потом и это ему стало нельзя. Что такое голос, когда его никто не слышит?       Он может перечислить все разы, сколько раз эта лестница могла закончить его страдания, но не сделала этого. Сколько раз его избивали тут после похода по магазинам или в ресторан. Сколько раз разбивали голову о ступени. Сколько раз он ломал кости и сколько бы мог. Столько его крови осталось здесь — столько нет в человеке.       Он помнит минимум два раза, когда его тут драли.       Он помнит по меньшей мере семь раз, когда блевал здесь от головокружения.       Он помнит один раз, когда ступенька пробила ему череп.       Он помнит четыре раза, когда его тащили обратно после побега, избивая по пути так сильно, что он переставал сопротивляться.       Он помнит, как сидел здесь брошенным псом в наказание. Ни шагу от квартиры, но и в квартиру никак. Под дождём голышом или в метель в залитой алым футболке — он был здесь. За непослушание всегда следовало последствие. Он был виноват во всём сам.       В пневмонии, в полиции, в лужах крови, в следах крови, в рвоте с кровью, в сломанных костях, в криках соседей, в стуках в стену, в амнезии, в сбитых костяшках, в выброшенных обносках, в стонах от боли и хрипах, в безответных мольбах остановиться, в беспокойных звонках родителей, которые вскоре прекратились. В недовольных лицах друзей — не Кацуки. Во всём.       Он смотрит на чудовище, что только жалило его, ломало и свидетельствовало. Он делает шаг.       Спускается до самого низа и не оборачивается на все те следы, что за ним остались.

39

      Квартира для человека его дом и крепость, безопасное место.       Квартира для Кацуки — камера пыток, что не заканчиваются до сих пор.       Кухня была его любимым местом всю жизнь. Он не знает, сколько провёл часов или даже лет за кухонной стойкой, возле плиты и с ножом в руке. Никто этого не знает. Но сейчас это место, залитое солнцем и свободное, его самое ненавистное.       Сидя тут, за столом, в полной тишине и бездействии, он словно со стороны видит фильм из нарезок о своей жизни. Моменты, когда всё становилось всё хуже и хуже.       Вот он готовит жаркое, а тот человек прижимается к нему со спины, обвивает руками талию и накрывает ледяными большими ладонями живот. Медленно, руки скользят к груди, затем вниз — к бёдрам. Обнимают тазовые косточки, тянут назад, а поцелуи жалят кожу на шее, оставляя метки.       Вот поздно ночью он ждёт того человека, а дожидается пьяное недоразумение. Он готовит ему суп под звуки пьяных монологов и не отвечает, кидает в воду аспирин и уводит в спальню.       Вот тот человек возвращается неожиданно посреди дня и кидает на стол какие-то бумаги, пинает стул и падает на соседний. Кацуки ставит перед ним кружку с чаем и садится напротив. Человек хватает его за руку и перетягивает к себе на колени, обнимает за талию и утыкается носом в шею. Он говорит: "Хорошо, что ты у меня есть, Кацуки".       Первый удар следует после того, как он задаёт вопрос. Тот человек пьян, на дворе ночь, за окнами стрёкот и журчание тока в проводах. Удар сильный и жгучий, Кацуки не верит, что это происходит. Бьёт в ответ, конечно же. Оплеуха, которая нужна, чтобы привести в чувства. Они ругаются и срывают голоса, спят раздельно. Наутро Кацуки слушает извинения и обещания, что больше никогда. Он верит.       Второй удар сильнее первого в разы, вызывает звёзды. За ним ещё, ещё, ещё.       Третий удар из-за спины, стул разлетается щепками. Кацуки падает на пол, он слишком дезориентирован. Впервые его берут против воли, а сопротивление слишком слабо. Тело не слушается.       Второе изнасилование — правда оно, он не надумывает — тоже здесь. Кацуки срывает голос от криков и поднимается через боль. Уходит в первый раз. Жаль, что он такой тупица.       Проходит всего недели две, прежде чем ему разбивают лицо кулаками. Это происходит здесь же, на этой чёртовой кухне. Он едет в больницу на следующий день, сам. Его госпитализируют с сотрясением мозга и сломанной скулой.       Здесь же ему разбивают голову чугунной сковородкой, которую он привёз от матери.       Здесь же ему в живот вонзают нож, а потом умоляют о прощении. Вызывают ли скорую? Правильный ответ: нет.       Здесь же он задыхается, а стол скрипит под ним. Ножки скоблят по паркету на каждый толчок, пока чужие руки удерживают его за горло в полубессознательном состоянии и на месте.       Здесь же он теряет сознание несколько раз за день после того, как его избивают и спускают кувырком с лестницы, добивают внизу и за волосы зашвыривают в квартиру, где слишком холодно, потому что нет отопления.       Здесь же ему в левую лопатку втыкают нож. Не задевают ничего важного только чудом. Или речь всё-таки о проклятии?       Здесь же он срючивается над раковиной и блюёт после отравления таблетками от всей той венерической херни, которыми его пичкают насильно, ведь он не хочет, чтобы его заразили. Отравление, которое оказывается подстроенным. Всё ради выплат. Вот облом, а.       Здесь Деку улыбается ему и готовит для них двоих ужин, ведь у них свидание. Всё хорошо. А Кацуки в заложниках у своего разума, заключён в клетку, задыхается внутри себя, а снаружи едва дышит, но делает вид, что в порядке.       Кацуки не знает, что такое быть в порядке.       Кацуки ненавидит каждый угол в этой квартире, но кухню, ванную и спальню — особенно. Тут и говорить нечего.

40

      Смешно.       Сколько человеку нужно, чтобы задать закономерные вопросы?       С этой смотровой площадки город видно весь и полностью. Кацуки облокачиваться на перилла и медленно скользит по домам взглядом. Ищет тот самый.       Как Деку нашёл его? — первое, что он должен был спросить. Но не спросил.       Второй: зачем? — уже набивший оскомину. Его он не задал тоже.       В тот день, когда спустя множество бесконечно долгих месяцев он увидел единственное знакомое лицо, он об этом не думал. Деку схватил его за руки, тревожно нахмурился. "Ты в порядке? Что с тобой случилось? Я помогу", — и всё. Вопросы лились из Деку рукой, а о своих Кацуки не думал.       Деку жил за границей последние несколько лет. Ему было не до Японии и всех мрачных тайн, что она в себе скрывает. Не до травм и драм. Не до ком.       Он вернулся, и первое, что сделал, это появился перед Кацуки, как какой-то жуткий призрак. Схватил за руку и повёл к свету. Спина у него теперь широкая и крепкая, он такой взрослый. И руки у него крепкие. И взгляды на жизнь тоже. Только приоритеты всё так же ставит фиговые. Сдалось оно ему, чёрт возьми.       Телефон молчит уже… да хрен его знает. Время теряет над Кацуки контроль, а он над временем. Дни плывут одинаковые, а без Деку в них — одинаково серые, ближе к чёрному иногда. Непроглядному.       Всё не так уже плохо, правда. Но всё-таки…       Кацуки зарывается в волосы ладонью и тяжело выдыхает.       Ну, а сейчас-то ему что с этим всем делать?

41

      В третьем часу ночи одиночество давит невыносимо. Нещадно, ломает кости и скалит зубы.       Кацуки жмётся в стену лопатками, специально до боли. Вонзает зубы в нижнюю губу, пока вкус крови не тормозит его. Он ждёт.       В тишине тихо переговариваются соседи за стеной, тикают часы в коридоре. Он не помнит, чтобы они там были. Чья-то акита скулит на этаже выше, прямо над его кроватью.       Он утыкается в подушку носом. Дышать тяжело, но, может, это всё же к лучшему?       В такие ночи хуже всего. В такие ночи его крики не заглушали чужие голоса, ему приходилось затыкать себя самому.       Он вспоминает лицо, что с улыбкой было обращено к нему. Руку, мягко перебирающую его волосы. Ноги, больно бьющие в живот. Залитые кровью простыни и пепел на них.       Он вспоминает нежный голос, зовущий его по имени. Веснушки, ненавязчиво разбросанные звёздными всполохами на слегка румяных щеках. Тёплое дыхание, греющее его ледяные пальцы. Губы, их целующие.       Деку не нужно ничего делать, чтобы он чувствовал себя лучше. Деку достаточно быть рядом. Воспоминаний о нём тут мало, но Кацуки хватается за них, заставляя себя: вдох, выдох, вдох, выдох.       Он совсем не ожидает, что его лицо наложится на чужое. Всё смешивается. Голоса сплетаются. Кацуки отталкивает ложные видения и поднимается.       Ещё одна ночь без сна — привычно. В последнее время их много, ему даже не плохо от этого. Хуже, когда сны всё же снятся. В них всегда одно и то же. И лицо тоже. Одно-единственное, которое хочется стереть. Но даже так:       Ночь без Деку, бережно обнимающего его в этой чёртовой кровати? Шепчущего что-то ему в волосы? Мирно сопящего и готового в любой момент подорваться с места, чтобы проверить, закрыты ли окна и дверь?       Кацуки полагает, это намного хуже.       Но думать о нём себе запрещает. Слишком большая цена.

42

      В средней школе Деку ничего не мог. Был хилый, растрёпанный, тихий. Пыль стирал абы как, не умел готовить. На обедах вместо нормальной еды перебивался булочками из автомата или шоколадками — и то если успевал.       Сейчас Кацуки не может сделать чай, как его делает Деку. Вкус совершенно не тот, он не может попасть в пропорции.       Руки у него дрожат. Он рассыпает заварочные листья, смахивает сахарницу, разбивает чайник. Голова кружится, дышать совершенно нечем. Он наступает на осколок — боль отрезвляет, даже если это случайность.       Кацуки бесконечно холодно, но тёплая одежда не спасает. Накинутое сверху одеяло тоже. Он включает отопление, но в этом тоже нет смысла.       Он забывает про завтрак, а когда вспоминает, раздражённо машет рукой. Чёрт бы с ним. Не помрёт же он. Ноутбук ждёт в гостиной, работы предстоит ещё много.       Кацуки перебирает холодильник, отправляет остатки всего, что там есть, в мусор. Когда оно успевает портиться?       Он убирает чай подальше, чтобы его не видеть. Заказывает доставку на дом и заваривает кофе. Какая, к чёртовой матери, разница.       Деку тут всё равно нет.

43

      Он говорит: "Я люблю тебя", — склоняется и целует. Кацуки отвечает, потому что любит его тоже. Он чувствует себя спокойно и хорошо, чувствует себя счастливым.       Он говорит: "Посмотри, что ты заставляешь меня делать", — и разбивает ему голову. Кровь сочится на белоснежную эмаль, а Кацуки, блять, Кацуки только её выдраил после прошлого раза, ну что за херня. От следующего удара он ничего не видит, а звон в голове оглушительный.       Он говорит: "Ну, а кто ещё тебе в этом виноват", — и ломает вторую ногу, чтобы больше не сбегал. Кацуки кричит, крик отражается от стен и усиливается. Превращается в булькающие звуки под водой. Он и так создаёт много проблем.       Лезвие ножа касается внутренней части предплечья. Улыбка расцветает на лице, склонившемся к нему. Кацуки не может пошевелиться, он накачан какой-то дрянью, просто нереально. Алое и мокрое струится по бледной коже, сине-красно-зелёные гематомы выплёвывают ещё больше.       Кацуки склоняется над раковиной. Сплёвывает сгусток и два зуба. Крови много, а в разбитое его же лицом зеркало он не смотрит. Ему страшно увидеть себя там. Знает, что сильно исхудал. Знает, что вокруг глаз отёки. Знает, что синяки превратились в чёрные росчерки. Его тошнит — кровь лишь триггер. Её вкус он никогда не любил.       Рука удерживает его голову напротив всё того же испещрённого трещинами зеркала за волосы, больно тянет пряди. Когда-то светлые, сейчас они слипшиеся от крови, торчат и выпадают клочьями. Бессильно, он хрипит от боли. Переломанные ноги трясутся и подкашиваются, но ему приходится хвататься мокрыми и липкими пальцами за раковину, чтобы он не был зол. Ему больно, его дерут без растяжки на сухую. Он ухмыляется в отражении и трясёт пачкой банкнот — на него Кацуки и смотрит.       "Улыбнись, котёнок", — тяжёлый ботинок обрушается на поясницу, бьёт прямо в почки. "В чём дело, мой хороший?" — от удара ногой по лицу голова бессильно откидывается в сторону, в черепе звенит. "Какой-то ты совсем тухлый, малыш", — рука хватает за волосы, затылок ударяется о кафельный пол с глухим стуком. "Так дело не пойдёт, солнышко", — звякает бляшка ремня. Кацуки теряет сознание до того, как всё заканчивается.       "Тебе никуда от меня не деться".       "Я везде тебя найду".       "Никто не полюбит тебя так, как я".       "Ты никому больше не нужен".       "Ты должен быть благодарен".       Это всего лишь кровь — кровькровькровкровькровь, — ничего страшного. В голове пульсирует и бьётся от боли, а Кацуки дышит ртом, давая крови стечь. Всё хорошо, всё в порядке. Просто переутомление, ничего больше. Он сам виноват, никто ещё.       Это всего лишь носовое кровотечение.       Кацуки в квартире один.       Только он и его воспоминания.

44

      Он находит фотографии, на которых почти все этапы его падения, и сжигает их.       Он находит вещи, которые ему не принадлежат, и рвёт их в клочья.       Он находит тайник с двумя флешками, на которых видео с ним, и уничтожает их.       Он встречает соседей, которые всё знают, и переезжает в другую квартиру. Переезжает всё равно не один — демоны следуют за ним.       Он кричит от ярости и боли, от ненависти, от переполняющих его чувств и их отсутствия. Он бьёт стены и бьётся о них сам. Он рвёт на себе кожу и давится всхлипами, а потом сам себе накладывает швы. Он многому научился за всё это время, даже если не хотел этого.       Он бы с радостью уничтожил его существование вслед за вещами, изодрал бы его всего, изрезал, переломал все кости, облил бы бензином и сжёг заживо. Он бы подорвал его изнутри. Он бы отравил его и смотрел, как он медленно погибает, захлёбываясь кровью и давясь ею. Он сделал бы с ним всё то же самое, только не прикоснулся бы сам. Он нашёл бы способ.       Он выколол бы ему глаза и вырвал лживый язык, запихал бы всё это ему в тупую глотку как можно глубже и заставил жрать его собственное дерьмо. Он приковал бы его цепями к столбу, облил сладким и липким и наблюдал бы, как его заживо жрут насекомые.       Он закинул бы его в вольер к голодным псам, чтобы разорвали его.       Он толкнул бы его под поезд, чтобы переехал его, располовинил его.       Он замуровал бы его в бетон заживо в какой-нибудь бочке и спустил по бурному течению, чтобы никто никогда больше не нашёл его.       Его, его, его-его-его.       Он сделал бы всё это, правда. Он бы его уничтожил.       Может, тогда бы и стал свободным.

45

      Где-то между третьим и четвёртым избиением у него отбирают телефон. К этому моменту он уже ни с кем не связан, все мосты сожжены. Никто не звонит ему, только мать иногда пишет. Спрашивает, как он, а он врёт ей, что всё хорошо. У него нет времени. Он слишком устал. Плотный график на работе. Много дел по дому.       Признаться ей? Ему бесконечно стыдно. Он не может.       Разбитый в хлам телефон отправляется в мусорку, симка — пополам. Больше никакой связи с миром у Кацуки нет. В этом городе он ни с кем не знаком. Просить о помощи некого. Да даже если бы и было, он не станет этого делать. Его и так унижают достаточно.       Сейчас в его руках всё это есть. И связь, и симка. Целый мир как на ладони. А смелости всё ещё нет.       Он находится в вакууме уже которую неделю и, если честно, с него достаточно. Он чувствует, как кончается. Все резервы истощены, а он даже не в курсе, что они у него имеются. Он в абсолютном, безоговорочном, непроглядном и вонючем минусе.       После травмы головы он многого не помнит. Пугает, но сейчас он этому рад. Он не хочет знать, что ещё там было. Он бы с удовольствием забыл всё. Все эти три года дерьма, все эти месяцы издевательств, дни бесконечного круговорота насилия. Даже те два сладких года до.       Он не помнит последние два месяца перед полётом с лестницы. Сам полёт помнит, конечно же. Каждую, мать её, ступеньку. Последнюю секунду осознанности. Мысль, поразившую его. Мысль о смерти, надежда на неё. О конце. Об освобождении.       Он смог вспомнить ещё какое-то время до тех моментов, но эти два месяца остаются во тьме вместе с ним. Он бы хотел, чтобы все они там были.       Но есть что-то, что из него никак не выбить.       Этот номер он помнит наизусть — прокручивает в голове каждый день. Кто-то считает пальцы, кто-то читает вывески, кто-то ищет в тумане ступни. Он перебирает одни и те же цифры мысленно, водит по ним кончиками пальцев, беззвучно шепчет в ночной темноте и первым делом после пробуждения.       Ему требуется время, но он считает, что его у него было достаточно.       Гудки тянутся бесконечно, руки его дрожат. Голос на том конце осторожно отвечает:       — Кто это?       Сердце пропускает удар. Следующий получается тяжёлым настолько, что сотрясает его всего. Кацуки сглатывает сухость во рту и закрывает глаза. Блок на челюсти никуда не девается, ком в горле не даёт дышать.       Голос снова обращается к нему, говорит что-то в сторону, снова ему — нервно. Кацуки проталкивает сквозь спазм первый мычащий звук. Хрипло, складывает в слова.       Он говорит:       — Мам. Это я.       И наконец-то чувствует что-то кроме переполненной ненавистью, сытой по горло чёрной дыры.

46

      Только ступив на перрон, он чувствует, будто заново рождается. Кричать хочется так же, и больно ему тоже. Но эта боль приятная. Он дома.       Мать ждёт на улице, слишком нетерпеливая. Даже если бы хотел, он не может осуждать её. И за слёзы, что впитываются ему в толстовку, тем более.       Он ведь тоже чертовски по ней тосковал.       — Где тебя черти носили, Кацуки, — она обхватывает его лицо руками, рассматривает и сто процентов видит шрамы. Это ничего. Неосознанно, он льнёт к её прикосновениям и доверчиво закрывает глаза.       — Их больше нет, — пока что. Концовку он проглатывает, а на вкус она горечь лютая. Разъедает язык и тонет в желудке. — Пустишь меня домой, ну?       Первый же вдох сладкий и тёплый. Кацуки глушит тоску в груди, а рука матери поверх его не ощущается враждебной. Она крепкая и цепкая, и бьёт больно, но никогда не вредила всерьёз. Он сжимает её пальцы в своих крепче, пока идёт на кухню.       — Что с тобой стало, ребёнок, — мама рассматривает его, шрамы и синяки под глазами, бледную кожу, и в ней самой нет отвращения. Там только волнующееся море беспокойства, страх осознания, о котором она молчит.       Он не готов рассказать ей всего. Очень многого, на самом деле. Почти ничего.       Он говорит:       — Дерьмо со всеми случается.       А она отвечает:       — Спасибо, что ты с ним справился, — пусть даже спустя затянувшуюся паузу. Он не поправляет её. Справляется-то херово.       Она не задаёт вопросов, хотя, видит небо, ей хочется. Нутро подсказывает ей, что это не то, что ей следует знать. Нутро и сердце, по нему плачущее вот уже сколько лет. Может, думает он, теперь ей станет легче. Может, она не будет больше выглядеть такой изнеможённой. Может, всё ещё может стать лучше.       Она обнимает его, а он чувствует это. Чувствует себя драгоценным, как она говорит. Следуя за её тихим надрывным шёпотом, опускает голову ей на плечо и обнимает в ответ крепче. Пальцы зарываются ему в волосы, накрывают защитой затылок. Тепло стелется по задней стороне шеи, по плечам.       Она замирает коротко. Наверняка нащупала шрам. Может, не один. Она ничего не говорит об этом, но он чувствует жар её слёз на своей коже и жжение своих в глазах.       — Я могу остаться? — звучит несмело и сам же себя за это ругает. Она прижимается губами к его лбу и обещает:       — Конечно.

47

      Он знает: она волнуется. Но никак облегчить её состояние не может. Если расскажет ей всё… О, это её убьёт. Ему хватает одного мертвеца в коллекции.       На диване много места, его брали с расчётом на большую семью. Мама сидит совсем рядом — жар её тела плавит его, греет до самых костей. Такое приятное чувство.       Они несмело говорят о разных событиях. Ему приходится рассказать про порезы на руках, которые она слишком быстро находит. Она хочет знать причины, сделал ли он это сам и почему. Он не отвечает на эти вопросы, но обещает, что всё уже хорошо. Правда, честно. И не связывался он с плохими компаниями. Никаких мафиози, никаких преступных группировок, никаких подпольных боёв.       Все страшные варианты у неё заканчиваются быстро, но он знает: она догадывается.       Он уверен, самый страшный она оставляет себе. Он не разубеждает её. Поступает жестоко, наверное. Но открой он правду, поступит ещё хуже.       Он берёт её ладонь в свою и прижимает к лицу. Тёплая мякоть влажная от пота, но это ничего. Подушечка большого пальца нежно гладит кожу у него под глазом, ласково пробегается по острой скуле. По шраму на ней.       — Ты так вырос, Кацуки, — шепчет она. — Такой красивый парень, но боже… Ты выглядишь так, будто войну прошёл.       Он думает: "Я выжил, знаешь?" — а вслух:       — Я больше не ребёнок, чтоб тебя.       Забавно, как в её руках он себя именно таким и чувствует.

48

      Встреча с отцом — ещё одно испытание, которого он боялся. Потому что видеть этого мужчину плачущим ужасно и ужасно больно.       Кацуки так гадко от того, что причина — он.       Отец обнимает его крепко и так чертовски отчаянно. Кацуки сжимает в пальцах ткань его рубашки, натянувшейся на спине от того, как отец горбится. Будто пытается защитить его. Он такой худой. Кацуки помнит его крепким и мясистым, таким мягким. Но это всё ещё его отец. Всё ещё мужчина, так трепетно его любящий.       Держит его так бережно.       — С возвращением, сынок.       Кто осудит Кацуки за то, что он тоже немного плачет.       Облегчения в этом нет, но. Боли же нужно куда-то выходить, верно?

49

      Время оставляет на них отпечаток. Время и нервы, что погибли под натиском переживаний за него. Кацуки смотрит на них, двух людей, никогда не желавших ему зла, никогда не делавших. Ему кажется, что этих трёх лет просто не было. И одновременно: слишком многое происходит за них.       Ладонь матери всё ещё согревает его руку, большой палец вырисовывает круги через все линии, которые отражают то, кто такой Кацуки Бакуго. Что с ним стало, что должно было, а что так и не. Сквозной шрам между большим и указательным пальцами каждый раз цепляет её.       Рука отца шершавая, большая и тёплая, в мозолях и старых-старых маленьких шрамах от резака и ножниц. Один из них от опасной бритвы, которой он учился бриться, когда был подростком. Ладонь, в которой когда-то умещалась голова Кацуки, которую ещё он не умел держать. Ладонь, которую он сжимал, когда учился ездить на велосипеде. Ладонь, которая сжимала его плечо, чтобы подбодрить или передать чувство гордости.       Её Кацуки сжимает в своей второй. В ответ ему пожатие крепкое, но осторожное. Кацуки знает, он их сын. Кацуки видит, они его очень ждали.       Он всё ещё не может открыть рот и признаться во многих своих грехах, но…       — Ещё раз так пропадёшь, я надеру твою тощую задницу, — говорит мама, а отец легонько пихает её в бок.       — Дорогая, ну зачем ты…       — А твой отец поможет. Можешь так себе это и записать, умник хренов.       Объятия матери грубые. Объятия отца — осторожные. Кацуки сдаётся в их руках и отвечает тем же.       …они всё ещё принимают его. Даже таким.

50

      Последние два дня он много думает об обидах. О друзьях — бывших, и теперь он может так их называть. Теперь, когда у него есть выбор.       Если копнуть глубже, он не зол, что они справились без него. Но то, что они так легко от него отказались, ранит, конечно же. Задевает где-то глубоко и очень больно.       Он думает о категориях и определениях, о смыслах. О том, что относительно, а что чётко ограничено.       Убивать — плохо, но убивать защищая или спасая — это другая тема. Лгать — плохо, но лгать во благо — серая мораль. Усыплять животное, чтобы избавить его от мучений, или усыплять животное из-за того, что так сказали хозяева — насколько это честный вопрос?       А Кацуки? Он плохой или хороший? Или относительный? Фифти-фифти, ни туда ни сюда?       Поздней ночью он не спит. На родной кухне воспоминания не доканывают, наверное, потому, что он не один. Отец тихонько садится напротив и говорит:       — Изуку искал тебя. Приходил к нам, спрашивал, где тебя найти.       Кацуки едва заметно кивает. Горячий чай греет руки. У отца он всегда получался невозможно вкусным.       — Он нашёл.       Отец склоняет голову к плечу, смотрит чуть поверх очков. Диоптрии толще, чем Кацуки помнит. Время никого не щадит и делает всё по-своему, склоняет в свою сторону.       — У вас всё хорошо?       Кацуки криво усмехается. Разве есть какие-то они? Ни одного шанса на то, что это вообще возможно. Деку пытался, у него не получилось. А Кацуки не сильно-то рвался ему помочь, если пораскинуть мозгами и сделать это честно.       Он пожимает плечами.       — Так же, как всегда, — и, подумав, добавляет, — я его обидел.       Отец ласково улыбается. Протягивает руку и треплет его волосы очень осторожно. Будто Кацуки хрустальный.       — И правда, как всегда.       Кацуки беззвучно выдыхает, поджимает губы. Смотрит из-под растрёпанной, снова отросшей чёлки. Без злобы, только бесконечно устало.       — В этот раз сильно.       А отец качает головой. Пальцы его мимолётом касаются шрама на затылке, шрама на виске, шрама на брови и ещё одного — на скуле.       — Уверен, он тебя выслушает.       — В этом и проблема.       Мягкое прикосновение под подбородком заставляет поднять голову. Отец смотрит с любовью, и это так сильно, почему-то, трогает Кацуки. Его вера в него. Его поддержка. То, как отец не стремается показывать любовь к нему, своему единственному сыну.       — Дай себе шанс, Кацуки.       А Кацуки думает: готов ли Деку ему его дать?

51

      За эти три дня дома он говорит, наверное, слов больше, чем за последние три с половиной года. Забота родителей ненавязчивая и знакомая, никакого подтекста. Он доверяет им безоговорочно. Знает точно, что, если бы правда была им известна, они бы воплотили весь его список расправы с тем ублюдком самостоятельно. И труп бы точно никогда не нашли.       Он рад, что их не было рядом во время суда. В том, что они последовали примеру Марианны Бахмайер, он не сомневается. И от одного только осознания этого он чувствует себя лучше. Вообще чувствует. Где-то там есть он.       Возвращаться в город, так много у него отнявший, нет никакого желания. Но Деку, этот дурак, ждёт его там. Ладно, может, и не ждёт, но сидит точно.       Кацуки не нужно время, ему нужны силы, чтобы поговорить с ним. Найти не сложно, он знает адрес его милого маленького домика с цветами на заднем дворе размером с крошечный пятачок наизусть. Концепция памяти всегда казалась ему крайне забавной штукой. Такая себе изменчивая, переборчивая сука.       Кацуки всё равно идёт до него пешком от самой станции и тратит на дорогу целых два часа, но.       Когда застывает на крыльце, он знает, что скажет.       Деку открывает почти сразу, будто всё это время для него проходит в ожидании. Выглядит хорошо, это радует. Где-то там же, где сам Кацуки всё же есть. Деку стоит в ожидании и сохраняет молчание, оставляя право голоса за ним. Предоставляя ему возможность взять первое слово.       Что ж. Это справедливо. Кацуки дёргает уголком губ. Расслабиться не получается.       — Выслушаешь меня?       Деку не отвечает. Стоя там же, смотрит в глаза, слегка щуря свои. В них обида и что-то ещё, что-то о печали и боли. Что-то об облегчении, что-то о благодарности.       Деку делает шаг вперёд и обнимает его. Ладонь — широкая и тёплая, тёплая, тёплая — накрывает заднюю сторону его шеи. Неприкрытый жест защиты.       Кацуки еле справляется с дыханием, когда Деку шепчет ему в шею:       — Я очень тебя ждал.       Правда же дурак.

52

      Вместе с ним возвращается и тянущее чувство отвращения к себе. Отторжения. Сама реальность шлёт его подальше, пытается из себя вычленить.       Но Деку смотрит так, будто он что-то особенное. Кто-то особенный. Для него, похоже, так и есть, а Кацуки даже спустя эти месяцы с ним и без него этого не понимает.       — Зачем я тебе вообще, — выдыхает устало. Открывается на спинку стула и запрокидывает голову. Деку издаёт мягкий звук горлом.       — У меня такое чувство, что ты всегда был моим.       Тело никогда не врёт. Годы дрессировки сделали его таким. Оно тут же отзывается: напрягается в ожидании, натягивается в готовности.       Кацуки смотрит прямо в зелень чужих глаз. Игнорирует тепло в них. Студит его холодом голоса:       — Я не вещь, чтобы быть чьим-то.       Деку качает головой.       — Конечно, нет, Каччан. Но ты человек, которого я люблю. Я уже говорил тебе.       Он оставляет руки на краю стола, сложенными и открытыми. Внешне расслаблен, но Кацуки знает: малейшее движение с его стороны, и Деку просто так сидеть не будет.       Не удержит его, конечно. Но и бездействовать не станет.       Слова застревают кубарем в глотке. Их он глотает и давится, рычит, прочищая горло.       — Я не скажу тебе того же.       — Мы можем найти другие слова для этого, ты же знаешь? — Деку подаётся ближе, скользит руками по столу к нему, но не касается. Замирает в считанных сантиметрах. Улыбка у него печальная. — Они и не обязательны. Конечно, я рад знать, что тебе не безразлично. Ты просто покажи мне, если будешь готов.       Если. Хорошее слово, очень точное. Открытые пути отступления, которыми он не хочет пользоваться.       Кацуки знает, что никогда не скажет ничего о любви. Он уже говорил и слышал достаточно, а теперь не сможет ей доверять. Однажды она его уничтожила.       Он не выдержит этого снова.       (Деку ждёт разрешения и только тогда касается).

53

      Деку спрашивает:       — Можно тебя обнять?       А Кацуки хрипло смеётся:       — В дверях тебе разрешения не надо было, — чувствует, как сверкают глаза. Деку смущённо поджимает губы. Кацуки медлит и раскрывает руки. — Иди сюда.       Деку спрашивает, можно ли прикоснуться, можно ли поцеловать (не в губы, Каччан, я не буду на тебя давить), можно ли взять за руку. Можно ли сесть рядом. Можно ли войти в комнату.       Щедрые жесты его терпения = маленькие шаги доверия со стороны Кацуки. Прощупывая почву, он сам делает их навстречу. "Приручаю", — так говорил Деку. Так и происходит.       Границы дозволенного расширяются. Он позволяет Деку прижаться губами к своей шее, сам её для него выгибает. Тепло струится по позвоночнику, и он хватается за сильные руки Деку, а тот придерживает за талию и под лопатки и напряжённо выдыхает. "Всё хорошо?" — спрашивает. Кацуки кивает и давит на его затылок ладонью.       Рядом с Деку всё совсем по-другому. Так тупо, боже. С ним тихо и спокойно. До ужаса тактильный, он не трогает лишний раз. Тянет за одежду, сжимает в кулаках свою. Позволяет Кацуки привыкать.       Те несколько раз, что они ночуют вместе, Кацуки подскакивает от кошмаров, а Деку тот, кто его успокаивает. Не спит с ним до утра, а днём выключается на диване, на котором Кацуки работает. Вечером, после ужина, укладывает его спать. И опять остаётся с ним.       Он всегда где-то рядом, маячит на периферии, будто так и должно быть.       Кацуки чувствует, будто всегда так и было. И те три года, два года до и полгода после, выдумка какая-то. Сущий бэд трип, не иначе. Нереально.       Кацуки чувствует, что ему тепло.       Рядом с Деку по-другому быть не может.

54

      Он наблюдает за тем, как смуглая рука медленно перемещается по его голени. От ступни к колену, от колена к ступне.       Там, под кожей, в сплетении сухожилий и мышц, его дважды переломанные кости. Деку безошибочно находит те места и замирает. Затем медленно склоняется и прижимается к колену щекой.       Кацуки не слышит звуков, но горячее и мокрое на его коже ему знакомо.       Осторожно, он приподнимает руку и замирает. Хмурится сам на себя, на ситуацию в целом. Зарывается в кудри и несмело их ворошит.       Деку поднимает голову, смотрит на него влажными глазами. Челюсти сжаты, но что эта решимость ему даст?       Кацуки слабо улыбается.       — Ему дали три года.       Брови Деку выгибаются, затем сходятся к переносице. Морщины между ними глубокие и злые.       — Всего? Почему так мало?       Кацуки пожимает плечами. Хочет небрежно, получается безнадёжно.       — Законы. До этого же как-то ему удавалось избегать наказания. Мне, можно сказать, повезло. Других даже слушать не стали, так что скоро выпустят. Будет лапочкой, выйдет раньше. Сам знаешь.       Деку выпрямляется. Накрывает его ладонь своей и перемещает её на лицо, вжимается щекой в неё. Трётся ласково. Столько нежности и доверия в нём.       — Думаешь… — неуверенно жуёт губу и отводит взгляд. — Думаешь, он за тобой пойдёт?       Кацуки ухмыляется. Проводит по мягкой тёплой коже у него под глазом подушечкой пальца.       — Конечно. Мир схлопнется быстрее, чем он даст своей игрушке уйти.       — Ты не игрушка, — короткий рык почему-то делает легче. Улыбка становится более естественной. Глаза Деку зло сверкают, но злость эта не на него, не на Кацуки. — А если сменить город? Мы можем это сделать.       С нежеланием, но Кацуки качает головой. Потому что:       — Он найдёт. Все 4 раза до этого у него получалось.       — В этот не получится, — Деку фыркает, подаётся чуть ближе. Целует основание его запястья и кладёт руку обратно на бедро. — Как смотришь на то, чтобы улететь за границу?       Что имеет смысл. Деку знает язык и имеет знакомства, там ему легче найти работу. Но Кацуки — Кацуки будет балластом на шее, абсолютно бесполезным. Несмотря на то, что он не глуп, он всё ещё непроходимо ничтожен.       Рука Деку снова нащупывает фантомные переломы, бесконечное напоминание, ещё одно. Прижимается губами в слепой попытке унять боль, которой нет. Добавляет тихо:       — Я смогу защитить тебя, если ты мне позволишь это сделать, — почти шёпотом. — Он к тебе не прикоснётся.       Кацуки доверяет и не доверяет разом. Малодушно, просит отложить этот разговор на потом. А про себя надеется, что "потом" никогда не будет.

55

      Губы Деку — мягкие и шершавые. Ими он выцеловывает шрамы у Кацуки на руках, трепетно прижимается к лицу. Скользит по шее к ключицам, затем, осторожно, ещё ниже. Кацуки обнаруживает ужас у себя внутри, но позволяет ему.       Деку не причиняет боли. Деку старается его заземлить, сплетая пальцы. Деку выцеловывает каждый и трётся щекой о тазовую косточку. У него есть разрешение на всё это, но он всё равно спрашивает снова.       Штука в том, что Кацуки хочет пойти дальше. Хочет приподнять бёдра и дать ему снять бельё, впустить его внутрь, отдаться ему. Хочет. Но не может.       Он идёт через себя, задыхаясь, а дрожь сотрясает тело. Картины одна за другой несутся сквозь его разум, рвут кровоточащими клочьями. Кацуки всхлипывает от ужаса.       Деку осторожно ложится рядом и обнимает его. Прижимает голову к своей груди и утыкается в макушку подбородком. Горячие руки неспешно гладят волосы, заднюю сторону шеи, спину, бок. Обвиваются защитным коконом. В бедро Кацуки упирается его напряжённый член, мокрое пятно оседает на коже прохладой.       Деку целует его в лоб и шепчет, что всё хорошо. Сплетает пальцы в тугой замок и прячет между их грудными клетками, обнимая второй рукой.       Тут тепло. Он засыпает, а между бровей у него снова хмурые морщины. Кацуки рассматривает его и думает, что их быть не должно. Он хочет их стереть, потому что —       Если в мире и есть человек, которому он может себя доверить, это точно Деку. Оттого только больнее до горечи, что именно Кацуки он выбирает.

56

      Кухня Деку вся зелёная от обилия цветов. Солнце падает внутрь через большое окно, попадает в ловушку из хрустальных украшений и веток, которые он мастерит сам. Радужные брызги разлетаются по стенам и поверхностям.       Несколько маленьких осколков Кацуки ловит на своих руках. На спине Деку они лениво перекатываются, скользят по мышцам. Теряются в волосах.       Кацуки думает о том, как всё начинается. О лице, что ему улыбается, о двух лицах. О мягких голосах, становящихся жёсткими, от них звенит пространство. Об осторожных руках, способных ломать кости.       — Он начинал так же, — говорит внезапно. Деку поворачивается к нему всем телом сразу, оставляет посуду и продукты позади. — Был нежен и обходителен, а как только понял, что никуда не денусь, перестал прикидываться. Это всё тоже началось не с… не с тяжёлой артиллерии. Пощёчина, потом кулак. Потом остальное.       Деку догадывается быстро. Наверное, оно уже у него в голове. Нужно только озвучить.       — Ты боишься, что я..?       Всё его лицо хищное, глаза сверкают. Но он не зол на Кацуки. Или, точнее, зол не на него. Перед ним опускается на колени и обнимает обе его ладони, держит в своих так осторожно, будто он тоже из этого хрусталя сделан.       Его поцелуи не жгут. Не жалят и не разъедают. Его поцелуи трепетны. Что бы ни чувствовал Деку, Кацуки хочет это сберечь.       Ему не нужно отвечать.       Деку прижимается к его рукам лбом и легонько трётся. Пряди щекотно касаются сбитой кожи.       — У тебя есть такое право. Но я прошу поверить мне, Каччан. Довериться мне. Меньше всего на свете я хочу причинить тебе боль.       Кацуки освобождает руку, но только для того, чтобы зарыться пальцами в его волосы. Скрючившись, Деку кладёт голову ему на колени. Вторую ладонь прижимает к щеке, на которую ложится.       — Впервые в жизни я хочу убить человека — за то, что он с тобой сделал.       Его шёпот гонит по спине Кацуки мурашки. Впервые в жизни он слышит, чтобы голос Деку звучал так. Впервые в жизни он ощущает, что не один.       В это он верит. И этому — тоже.

57

      Деку возвращается поздно. Уставший и растрёпанный, осторожно кладёт камеру на тумбочку в прихожей. Стягивает кроссовки, наступая на задники, падает на гэнкан. Долгое время не двигается. Кацуки наблюдает за ним из-за угла, рассматривает перекаты мышц, усталые движения руками в волосах. То, как Деку разминает мышцы поворотами головы.       Деку первый, кто разворачивается. Замирает тут же, широко раскрыв глаза, поджимает губы. Медленно улыбается.       — Каччан, ты чего тут? Поздно же уже.       Он подходит ближе, так же медленно, заранее раскрывает ладони кверху. Безоружен, мол. Кацуки знает, что человеку далеко не всегда нужно оружие, чтобы причинить боль.       Он сам делает последний шаг навстречу и влезает в личное пространство Деку, смотрит на него чуть снизу.       — Поздно, — соглашается, — а тебя нет, — и касается кончиками пальцев его ладони. Деку замирает, делает тихий выдох и чуть смелее, чем обычно, сплетает их указательные пальцы.       — Хочешь спать или…       Кацуки ухмыляется. Почти прижимается к груди Деку своей, удерживает взгляд зелёных глаз на себе.       — Хочу, чтобы ты поел, а потом лёг спать.       — Я сделаю всё это с тобой, — шепчет Деку и наклоняет голову. Самыми кончиками пальцев трогает его щёку, нижнюю челюсть. Едва ли ощутимо. — Можно тебя поцеловать?       Кацуки фыркает. Накрывает ладонью лохматую макушку и открывается для него. Навстречу ему.       Это намного приятнее, чем спать в пустой квартире.

58

      Тёплые руки на груди — хватка крепкая, дышать тяжело. Кацуки находит это приятным. Тесный кокон объятий, контакт почти кожа к коже, если исключить футболку и майку.       Деку утыкается в его шею носом, щекочет кожу волосами. Глубоко и шумно вдыхает. Кацуки чувствует, какой он плотный и горячий внизу. Слегка выгибает поясницу и толкается навстречу. Деку издаёт сдавленный звук ему в шею.       — Каччан, как ты можешь, — скулит. А Кацуки хочет оскалиться, хочет рассмеяться, дать щелбана хотя бы. Не может. Стискивает челюсти, поджимает губы. Двигает бёдрами снова.       Деку стонет, протяжно и напряжённо. Руки сползают ниже, накрывают живот. Кацуки опирается своими в столешницу кухни Деку и трётся о него. Хватка пальцев на тазовых костях становится сильной и жадной, но всё ещё не вредит. Деку всё ещё заглаживает его кончиками пальцев и целует шею и плечи, зарывается носом в волосы на затылке и шумно выдыхает за ухом.       У Кацуки опыт ну прям дерьмовый. Он много чего умеет и ровно столько же не может. Так его приручили. Но ему хочется. Он заводит назад руку и ныряет внутрь белья Деку.       — Каччан, — Деку всхлипывает и перехватывает его запястье, но смотрит не зло. Смотрит тревожно, с вопросом — смотрит с мольбой. Кацуки ломано ухмыляется, скалится, даже. Деку толкается в его кулак и запрокидывает голову. Низкий звук вибрирует в светлой кухне.       Кацуки тут с ним тесно. Он видит, как хорошо Деку даже просто от одной руки. Хорошо, потому что он может целовать то, что хочет. Кацуки подставляет под его жадные поцелуи губы, когда тот достаточно близко. Деку всхлипывает ему в рот, трепетно выдыхает и разворачивает к себе лицом полностью. Ненавязчиво вжимает в столешницу бёдрами и явно хочет усадить его туда, но Кацуки оказывается быстрее.       Он отстраняется, меняется с ним местами и смотрит в глаза. Прижимает ладонь к груди, ловит сердце. Деку накрывает его ладонь своей, тянет к себе ближе, чтобы поцеловать ещё раз, ещё бесконечное количество раз.       Но Кацуки только легко гладит его по щеке, щекотно огибает нижнюю челюсть и сосцевидную мышцу.       А затем опускается на колени и подцепляет резинку его штанов.

59

      Случаются плохие дни. Они ощущаются надвигающейся бурей, урчащим вдалеке штормом. Кацуки застывает в ожидании. Вся его кожа в мурашках и немного в крови от того, что он чуть-чуть раздирает шрам на правом запястье.       Деку долго нет. Долго, долго, долго. Кацуки ждёт его на улице, обходит район. Он не знает, где тот может быть. Возвращается домой и ставит на подоконник плошку с молоком, как это делает Деку каждый вечер. Рядом — консерву с дорогим кошачьим кормом.       Он ждёт.       Деку возвращается затемно, очень мрачный. Абсолютно молчаливый, он проходит в комнату, берёт домашнюю одежду и так же молча уходит в ванную.       Когда возвращается, Кацуки ждёт на коленях. Пятки плотно прижаты к заду. Тело действует само по себе. Он чувствует себя глупо и жалко, когда осознаёт.       Деку смотрит удивлённо, глаза широко раскрыты. Ему не нужно много времени, чтобы соотнести всё, что он знает, с тем, что видит.       — Боже, Каччан, — звучит хрипло и болезненно, застывает на расстоянии. — Вставай, ты чего. Иди на кровать, холодно же на полу.       А у Кацуки дрожь по телу от этих слов, но он поднимается. Наблюдает из-под чёлки, как Деку курсирует по комнате до шкафа, убирает вещи и аккуратно садится рядом.       Осторожными движениями Деку втирает мазь в эти уродливые шрамы, которые Кацуки ненавидит. Поверх клеит пластырь, разглаживает и замирает.       Так они и застывают, глядя друг на друга. А затем лицо Деку искажается, сквозь маску проступают трещины боли, сожаления и мучения.       Он падает Кацуки на колени, обвивает руками талию и дрожит в беззвучных всхлипах. Кацуки не решается сразу. Но когда решается, накрывает его плечи ладонями и разминает. Деку жмётся ближе и плачет громче. Боль выходит из него воем, пока не превращается в икоту.       — Не делай так больше, пожалуйста, — умоляет глухо. — Пообещай, что не будешь.       Говорит ли он о вбитом подчинении — результатах дрессировки, хах — или о причинении себе боли? Кацуки не знает. Почему-то он не спрашивает. Он решает, что речь сразу обо всём, ведь Деку ничего больше не говорит.       Он обещает.       (И держит обещание).

60

      Им требуется время. Много времени, прежде чем Кацуки наконец-то чувствует его внутри. Это кружит голову, перегружает нервы и психику. Но он упрямо остаётся там, где есть, с широко расставленными ногами, в то время как Деку оглаживает его бёдра и жадно пожирает глазами, словно видит чудо.       Он шепчет что-то, чего Кацуки не слушает, но прислушивается к голосу. К тембру. К дрожащим "уууфф" и сдавленным "ннггх", когда Кацуки начинает двигаться сам.       Ему не приятно заниматься сексом — он полагает, что никогда не будет. Для него. Но одолжить своё тело, чтобы сделать хорошо Деку, ему не жаль. Вряд ли, конечно, Деку так уж прям приятно пользоваться им, уже давно использованным и грязным.       Но он выглядит так, будто ему по-настоящему хорошо. Глаза его затуманены, но он смотрит так, будто искренне наслаждается. Будто никогда ничего в жизни красивее не видел. В его наслаждении Кацуки ловит своё.       Деку хрипит: "Боже, какой же ты…" — но Кацуки не даёт ему закончить ладонью у рта. Деку так легко растворяется в этом, в его контроле. А Кацуки смотрит на него, такого открытого и уязвимого в своём удовольствии. На то, как он теряет голову и задыхается, не толкаясь внутрь, а давая Кацуки самому выбрать ритм и глубину, уважая его желание.       Кацуки делает это не из жалости. Он делает это, чтобы Деку тоже чувствовал отдачу. Чтобы они были равны, ведь все их взаимодействия пока — компромиссы со стороны Деку. Кацуки чувствует, что теперь его очередь.       Деку рычит: "Я от тебя с ума схожу", — и это черта, которую Кацуки перешагивает. Никто же не умеет так искусно лгать, да?       Он упирается руками в широкую грудь под собой, поднимается выше и опускается резче. Член мажет по простате, это горячо и пленительно. Кацуки шумно выдыхает, вонзает ногти в мокрую кожу.       Деку обхватывает его бёдра крепче и подаётся навстречу.       — Тебе тоже должно быть хорошо, Каччан, — шепчет, а Кацуки за его шёпотом, как крысиный король за флейтой. Тянется.       Губы Деку на вкус как соль и сладость. Сладость из-за данго, к которым он пристрастился. А соль — это уже сам Кацуки.

61

      Неизвестный кот оказывается чёрным, как угли. Шерсть мягкая на ощупь, уши чистые, а глаза умные. Длинный хвост задран кверху — он доволен до чёртиков. Кацуки думает, что этот кот не может быть уличным. Деку чешет ушастого под подбородком под звуки громкого тарахтенья и мурлычет в такт:       — Ну, частично он домашний. Этот дом принадлежал тем, кто тут жил до меня. Я не выгонял его, он уходит сам, потом возвращается.       Кацуки находит их двоих на заднем дворике после того, как просыпается в кровати один и не обнаруживает Деку нигде в доме. Тут Деку поливает цветы, а кот грызёт им листья.       Кацуки замирает на пороге, наблюдает за их взаимодействиями. Как Деку легонько трясёт бутоном лилии, а вода с него капает коту на голову. Лепестки он не жуёт, только бодает носом и слизывает воду.       Кацуки проходит к ним и слабо сжимает шею Деку сзади. Их взгляды пересекаются.       Светящееся веселье на лице Деку сменяется настороженностью, как только он видит решительность на лице Кацуки. Мгновенно включается.       — Мне нужно ещё кое-что тебе рассказать.       Деку хмурится. Кот мягко бодает его руку, потом трётся о ногу Кацуки. Присев на корточки, Кацуки чешет костяшкой пальца мягкую кошачью щёку.       — Не буду я его убивать, не ссы.       Кот мяукает и, мазнув по его руке хвостом, скрывается в зарослях. Кацуки поднимается. Деку — следом.       Может, Деку и страшно. Но именно он идёт сзади, тень его натекает на стену, укрывая Кацуки всего.       Пусть Кацуки и инициирует этот разговор, он всё равно чувствует себя загнанным.

62

      Они сидят на диване, когда Кацуки говорит:       — Иногда он приводил друзей. Иногда они приходили сами. Поначалу я сидел с ними. Потом должен был им просто готовить и не показываться. Ну, а потом…       Ноги Кацуки на коленях Деку, а рука Деку на его голенях. Именно так он чувствует, как напрягается Деку. Как сводит судорогой его пальцы. Как сбивается дыхание.       Ему кажется, он точно ловит момент, когда сердце в чужой груди разбивается.       Деку пропускает выдох, медленно проталкивает вдох. Сглатывает.       — Он тебя продавал? — шёпотом. Кацуки хочется смеяться, потому что денег он как раз не получал. Им он доставался бесплатно, ценой его слёз и крови, его переломов и падения. Сотен падений.       — Им не продавал. Он мною делился. Щедрый такой, великодушный, хороший, мать его, друг. А продавал другим.       Деку молчит. Долго и тяжело, не говорит ни слова. Пальцы продолжают вырисовывать на голой коже Кацуки круги и спирали, зигзаги и целые слова. Чуть резче, чем раньше.       Их Кацуки собирает своими пальцами. Давит дрожь глубже, стискивает челюсти. Заставляет себя дышать.       — Мне следовало рассказать раньше. Тогда тебе не пришлось бы пачкаться. Ты бы знал, что тебе это не нужно.       — Что за глупости, — Деку сжимает его ладонь в ответ, выворачивает свою, сплетает пальцы. Прижимает к щеке и трётся о костяшки. Прикосновение нежное, а глаза злые. Сверкают от слёз. — Тебе следовало рассказать, но только чтобы мы учитывали подводные камни. Боже, Каччан…       Он хрипит: "Мой драгоценный", — и проводит по его щеке пальцами. Шелестит: "Мой замечательный", — и мягко оглаживает волосы, забирая их назад. "Моё счастье", — шепчет он и прижимается ко лбу губами.       Его всего трясёт.       Кацуки утыкается носом ему в шею. Прячет горящие глаза.

63

      Он думает о несправедливости. О словах, которые могут уничтожить, и словах, которые могут разорвать, если их не высказать. О словах, которые сильнее всего на свете, и тех, что застревают в горле.       Он думает о том, что Деку заслуживает всего лучшего, но он вряд ли когда-то услышит "люблю". Однажды Кацуки говорил это, потому что правда любил. Потом — чтобы не умереть.       Деку слишком хороший. Сказать ему это проклятое слово то же самое, что обвинить в случившемся, втянуть туда, сделать соучастником, невольным немым свидетелем. Грязно и отвратительно. Кацуки не может.       Он думает о том, что они строят дом на шаткой земле. Что грунт проседает, дом перекашивается. Они начинают заново. Делают фасад, заливают бетон. Дом оказывается карточным и разлетается. Они пробуют снова.       Даст ли это им счастье? Будет ли Деку всегда так снисходителен к нему? А главное: нужна ли самому Кацуки его снисходительность?       Он поворачивает голову, стоит только тишине ночи нарушиться. Резкий звук ритмичен и громок, на него Кацуки беззвучно идёт. И находит.       Там, за дверью ванной, Деку пытается дышать, но у него не получается. Там, на холодном полу в крошечной тесной комнате, он задыхается в гипервентиляции.       Так Кацуки узнаёт о том, что у Деку панические атаки.       Из-за него.

64

      — Изуку.       Он опускается перед ним на корточки, затем опускает колени. Прижимает его руку к своей груди, накрывает ладонью сверху. Деку смотрит уязвимо, но вряд ли видит. Кацуки склоняет немного голову.       — Дыши со мной.       И они дышат. Неспешно и неуверенно, Деку следует ритму, который Кацуки для него задаёт. Постепенно, с двумя маленькими срывами, ему удаётся обрести контроль над своим телом. Он успокаивается, паника исчезает с его лица. Его он тут же прячет у Кацуки в груди, обвивает руками поперёк.       — Я всё испортил, — судорожный шёпот посылает мурашки, но мурашки нехорошие, злые. Кацуки прижимает Деку к себе, зарывается в его волосы и рассеянно их гладит. — Я знал, что тебе было плохо, ты через такое прошёл, но всё равно… Я…       — Изуку.       Лицо Деку в слезах, раскрасневшееся и такое разбитое. Сердце у Кацуки в груди такое же. Он отстраняет этого дурака чуть сильнее, не разрывая кольца его рук. Обнимает лицо, держит бережно. Слёзы его горячие. Горячие и наверняка горькие, и это то, чего Кацуки ему не желает, но то, что Деку переживает.       — Ты не испортил ничего. Мне было хорошо. С тобой было.       — Ты, — Деку резко качает головой, тут же трётся о ладонь, отчаянно нуждаясь в присутствии, а Кацуки не жаль ему его дать. — Ты рассказывал… А я…       — Это не твоя вина.       Деку смотрит на него. А Кацуки, кажется, впервые его именно видит. Впервые осознаёт. Впервые он в своём теле, а не смотрит за ним со стороны.       У Деку мокрые ресницы, пухлые губы, мягкие щёки. У Деку пушистые волосы, нежный голос и бесконечно преданное сердце. У Деку руки, которые могут ломать, но Кацуки они лечат.       Кацуки рассматривает его и чувствует, что что-то в нём меняется. Что-то между ними тоже, в ответ.       Он прижимается ко лбу Изуку своим и смотрит ему в глаза, стирая новые и новые слёзы с его щёк. Впервые он сам себе позволяет быть осторожным. Беречь кого-то. Впервые он сам хочет кого-то защищать.       — Твоей вины нет ни в чём, Изуку. Ты делал всё правильно. Я всё порчу, а ты стараешься для меня. И… это ведь ты вызвал полицию, да? — и выдыхает. — Спасибо.       Хватка пальцев на его запястьях крепкая, но боли нет. Кацуки касается его мокрых ресниц губами, как только Изуку закрывает глаза.       — Мы со всем справимся, — шёпотом.       Он знает — Деку понимает, о чём он. Это его аналог словам, которые он никогда не скажет.

65

      Давным-давно он понял одну вещь: как ни беги, от прошлого никуда не денешься. Рано или поздно оно настигнет, из ловушки не будет выхода.       Его пальцы сжимаются вокруг локтя Кацуки. Сжимаются больно, почти судорожно.       — Давно тебя не видел, малыш, — голос, который нельзя забыть. Кацуки не слабак и не трус, но в этот момент он застывает на месте, не может вдохнуть.       Прямо перед ним лицо того, кто был близким другом его убийцы. Человек, который бил и истязал его наравне. Ублюдок, которому место в тюрьме, и он был бы там, если бы Кацуки не уничтожил флешки.       — В чём дело? Что это за лицо? — мужчина усмехается, проводит по уголку его рта большим пальцем, давит на нижнюю губу. — Куда ты пропал, серьёзно? Я заходил, хотел передать привет, а тебя не было. Съехал? Подкинешь адресок?       Тело подводит Кацуки. Он — удушье. Он — сердечная остановка. Он — чернота перед глазами, панический пульс в ушах, глухота и слепота. Он — отсутствие духа. Пустое место. Что-то, нечто, с чем можно делать всё, что хочется.       Лицо становится ближе, а у Кацуки в голове только: вот бы умереть, чтобы никогда больше его не видеть. Пальцы сжимаются у него на челюсти, оставляют метки на щеках. Сколько меток от них он носит на своём теле — невидимо?       — Нам же было так весело, малыш. Тебе ведь было хорошо, ты та-а-ак стонал. Что же ты на меня так смотришь?       Хватка исчезает вместе с тем, как болезненный скулёж вливается в сознание. Сквозь наступающую посреди дня темноту Кацуки видит: Изуку стоит перед ним громадой, заслоняет собой. На внутренней стороне запястья жилы натянуты, с такой силой он сжимает чужую руку. Ещё чуть-чуть сожмёт и наверняка сломает.       — Тянет на чистосердечное, — ледяным голосом чеканит каждое слово. — Не смей даже смотреть на него, пока я тебе шею не свернул. Видит небо, очень хочется, еле сдерживаюсь.       — Нового ебыря нашёл, — ублюдок шипит, усмехаясь. Взгляд жжёт Кацуки кожу. Изуку бьёт его в лоб кулаком, но, кажется, промазывает — кровь бежит по лицу из разбитого носа под болезненный вой. Руку он не отпускает, медленно её выворачивает, ставит ублюдка на колени. Перед Кацуки. Для него.       — Я не буду повторять снова, — от жёсткого удара лицом в землю глухой звук — всё, на чём Кацуки концентрируется. Изуку давит на чужой затылок ногой, не собираясь больше марать руки. Смотрит свысока, так, как никогда не посмотрит на Кацуки. — Следующая остановка — травмпункт. Подумай, хочешь ли ты не узнать себя в отражении, когда очнёшься.       Пресекая все возможные протесты, он давит ногой сильнее. Кацуки остановить бы его, но он не хочет. Выученный беспомощностью только подчиняться, он внезапно осознаёт: Изуку сломает любой механизм, лишь бы вытащить его из ловушки. Изуку готов на это ради него. Готов защищать — защищает. Он обещал.       Кацуки это не нужно, он так думал. Он хочет, чтобы больше не нужно было. Он хочет жизни, где никого больше из них не будет. Только они двое и то, чего они смогут вдвоём добиться. Теперь его черёд делать выбор.       Кацуки выпрямляется. Расправляет плечи. Изуку поворачивается к нему с широко раскрытыми глазами, когда он говорит:       — Поехали.