Старьё

Ветерок из раскрытого, двойного и жёлтоватого, как слойка с сыром, окна восьмого этажа раздувал пропахшие маслом и комнатными розами занавески, старостью уступающие разве что окну. Вместе с ними едва заметно двигались бумажки, мелко исщеплённые витиеватыми буквами, прибитые магнитам в виде животных на холодильник настолько старый, что его с гордостью можно назвать винтажным, если захочется. Такой же пылью веков дышал и крепкий стол с резными ножками и гравировкой «С днём рождения! 1976 год» где-то под столешницей, и пара разнопородных стульев с красной обивкой, поистёршейся годами, и жёлтые от масляного лака половицы, скрипящие когда им заблагорассудится, и сам обитатель квартиры, кучерявый и тёмный, изящной ложкой перебирающий какао в новогодней кружке с пингвинами. Но по нему этого хотя бы не было заметно. Выдавал лишь пламенный покой в прикрытых удивительно длинными ресницами глазах, смешанный с постоянной забывчивостью и феноменальной памятью одновременно. В остальном — обыкновенный студент-выпускник-клерк или кем там мог быть человек его возраста. Даже гитара, чинно прислонившаяся к стене рядом, обклеенная Пикачу, Слоупоком и Бульбазавром, словно подтверждает: «Да, я, как и вы, смотрел днём «Покемонов» на старом пузатом телевизоре, устраиваясь на цветастом ковре напротив с кровно заработанными фишками. А иногда и впопыхах, урывками по утрам, пока мама тёплыми руками нахлобучивала на меня колготки-штаны-носки-майку в произвольном порядке, чтобы пойти куда-то по её делам» Но вот только никогда он «Покемонов» не смотрел. Понятия не имеет даже, что за жёлтый енот у него на гитаре. И мама его никогда не ворчала мягко себе под нос, одевая выворачивающегося пятилетку в сто слоёв яркущей одежды. Мама в принципе никогда. У Богов, вроде, не бывает матерей. По крайней мере, они точно не кутают их в вязанные розовые шарфы, не протягивают варежки на верёвочке через рукава и спину под жёлтенькой курточкой, чтобы не потерять, жалко ведь, такие красивые, узорчатые. И точно не приносят тарелки с вызревшим инжиром, сладкими апельсинами и дольками зелёных яблок, не садятся рядом, не смотрят вместе с тобой телевизор, не смеются громче тебя, взмахивая кудрями. Наверное, опыт божества очень травматичен. Вот и он не помнит ничего, кроме того, что когда-то что-то очень страшное умел, что его зовут (звали?) Тамино, что говорить ему на множестве языков легко, будто он их все знал сызмала. Наверное, не будто. Но главное, что знает. Без этого было бы тяжело. Тамино не помнит даже что месяц назад делал и, если честно, слабо представляет, что такое месяц. Время такой странный концепт для таких, как он. Люди измеряют свои мгновения жизни в единицах намеренно самых малых, чтобы продлить иллюзию долгой и счастливой жизни. Боги не измеряют свою жизнь. Они вечны, как вселенная, и часто тусклы, как глаза мёртвых. Тамино просто пытается не погаснуть окончательно. Почти отчаянно бьётся из своих последних сохранившихся сил, лишь бы не слиться воедино с миром, лишь бы не услышать случайно шёпот: «Возвращайся обратно». Он всё равно даже не знает куда. Поэтому наигрывает на гитаре какие-то полузнакомые мотивы из застарелой памяти, пьёт остывшее какао с пятью ложками сахара, протирает по десятому кругу весь хрусталь в шкафу хозяйки квартиры, зашивает дырки на аляповатых носках, совершенно не сочетающихся со всей чёрной одеждой, которой забит маленький шифоньерчик в углу комнаты. Поэтому Тамино пытается быть человеком. Хотя это и очень сложно. Очень сложно быть в социуме. Соблюдать все традиции, обычаи скорее, почти как в первобытном обществе (у Тамино от них мурашки и мелькающие воспоминания о холодных залах и павлиньих перьях) и не забывать. Не забывать, когда у твоего начальника день рождения (на прошлом месте был десятого марта, здесь — кто знает?); как составляется и заполняется договор на аренду (очень долго и муторно, а в первый раз и вообще пришлось какие-то документы оформлять в бесконечных очередях); почему ночью нельзя играть на гитаре (соседка тогда стучала в дверь с поражающей даже его воображение силой); что, вообще-то, за квартиру нужно платить раз в этот самый непонятный месяц (специально для этих целей он обзавёлся календарём с котятами) и, так-то, всё стоит каких-то абстрактных денег. Но хоть их Тамино знает откуда брать. Деньги-то появились раньше, чем даже тот городишко, где он сейчас. В общем, Тамино не понимает слишком многое в том, как устроено современное общество. Человеческая душа почти кристально ясна для него, иногда он замечает даже малейшие колебания чужого настроения, тона голоса, маленькие улыбочки тем, кто нравится, следы душевных ран, оставшиеся в глазах. Но спроси у него хотя бы что приемлемо надеть на свадьбу — ответа не будет. Тамино просто улыбнётся нечитаемо, а потом пойдёт дальше перебирать гитарные струны, в жизни не бывав на свадьбе, уж тем более с дресс-кодом и ажурными приглашениями в конвертиках. И, хотя проблема всего лишь в отдалённости от общества, которую он мог бы и преодолеть, Тамино всё ещё предпочитает быть сам по себе. Сам перепевает какие-то песни с радио, которые он слышал в последний поход по магазинам, затянувшийся из-за скрупулёзного отбирания скидочных огурцов; сам рисует кривых, зато душевных тигров на пожелтелых клетчатых листах из хозяйкиного шкафа, крепит их на холодильник другими тиграми-магнитами и любуется, пока не надоест, а после рисует новых; сам готовит почему-то итальянскую пасту, мучается полдня, перечесночивает томатный соус и плюётся потом неделю, жалуясь себе же на оставшийся на всю жизнь вкус чеснока во рту. Он один в этой небольшой квартирке, словно собравшей в себе все самые старые вещи в мире. И никто больше не слышит его пение, не любуется его тигриными порисульками, не плюётся вместе с ним от невкусной еды. И как бы он ни притворялся, это тоже тяжело. Легко ему пока только поливать розочки, стоящие на подоконнике в глиняном горшке, цветущие мелкими красными бутонами, и играть осторожно на гитаре, свесив одну ногу со стула, другую поджав под себя, спрятав её от холодка ветра. А ещё литературно переводить тексты на всех подряд языках. Не зря всё-таки его взяли работать в издательство. Это, кстати, ещё одна тяжёлая вещь в его жизни. Очередная скорее. Просто заниматься делом интересно. Интересно раскапывать тексты с каждым разом древнее и древнее и понимать всё-всё. Интересно адаптировать странные понятия, сейчас будто стёртые большим таким ластиком человеческой эволюции и промышленной революции, но которые почему-то Тамино знает и — опять же — понимает. А вот взаимодействовать с коллегами уже не так интересно. Хотя скорее непонятно, чем неинтересно, конечно. Он знает их часто лучше, чем они сами, но от этого выбирать темы для разговоров, поддерживать диалог и обходить щепетильные темы легче не становится. Хотя Тамино старается. Наверное, за старания его и любят все в новом издательстве. Там все такие милые, — Тамино очень хочется сказать «вадууд», — и все, видимо, чувствуют его неловкость в общении. И всегда оставляют с утра на рабочем месте его кружку со смешными котятками (между прочим, купленную им на базаре задёшево специально для того, чтобы оставлять её на работе), доверху наполненную зелёным переслащенным — как он любит — чаем; и, если он один в кабинете, стучатся по три раза, повторяя его имя, как делал герой какого-то популярного ситкома, словно действительно боятся зайти, причём делают так все поголовно, даже начальница; и всегда с тёплыми улыбками слушают его спокойные, короткие и редкие, как снег на Юге, фразы в общем разговоре, даже если они о работе, даже если они о воронах за окном, даже если они о каком-нибудь любимом слове Тамино из очередного никому неизвестного языка. И ему даже больше не хочется никуда двигаться отсюда. Он из своей жизни помнит только бесконечные путешествия, с места на место, с гор на плато, с моря в пустыню, из города в деревушку. Его словно толкало что-то непонятное, что-то выше него самого по своей значимости, что-то вроде вселенной. Но если он Бог, а вселенная выше него — кто создал вселенную? А если Бог — это высшее существо, но его создал кто-то другой, почему он — Бог? Впрочем, ответы на свои вопросы он, даже если и знал, сейчас не помнит. И, слава тому, что там выше него, это его не особенно волнует. Тамино за бесчисленные свои годы устал думать о божественном. Теперь его мысли занимают только вещи человеческие: коты, к которым он имеет необъяснимую нежность и привязанность, в особенности к чёрным египетским мау, картинками с которыми забита галерея его еле держащегося телефона; гитара в жёлто-розово-зеленых наклейках, потихоньку расстраивающаяся, с ветхими струнами; какао на молоке, вообще-то для детей и для завтраков, но дома Тамино пьёт его чаще, чем утыкается взглядом в вялые от жары кусты за деревянной, перекрашенной миллион раз рамой старого окна; и прогулки на тихом, пыльном и плавящемся от солнца воздухе маленького и движущегося, как муравейник, города. И, если честно, он уже слишком долго сидит на кухне, перебирая струны гитары. Самое время совершить дневной променад. Кудрявый сосед снизу насмешливо смотрит на черные футболку, брюки и почему-то ботинки Тамино, с которым столкнулся в подъезде, но ничего не говорит, вместо этого придерживая дверь и впуская в дом ещё парня с белым пушистым котом на руках. Тамино одергивает себя, стоит только подумать о том, как приятно, наверное, гладить этого хорошенького ласкового котюню. — Здравствуйте, — парень с котом улыбается, проходя мимо, и брови его подпрыгивают и складываются почти домиком. Тамино кивает в ответ и утыкается взглядом под ноги. У некоторых людей такая странная мимика. — Я же говорил, никогда не здоровается, — слышится голос позади, — зато хотя бы не катает металлические шары в два часа ночи, в отличие от прошлых квартирантов. — Ну у тебя и критерии, мой хороший, — и заливистый смех. Тамино издаёт смешок. Всё-таки он очень любит людей. Но кошек больше. На их перекрёстке поставили светофор: красный, жёлтый (вообще, Тамино назвал бы его оранжевым), зелёный — ничего удивительного. Вообще не очень понятно, зачем здесь светофор. В этом городишке в принципе они не то чтобы нужны. Это и городом назвать с натяжкой можно: тут со скрипом можно насчитать тридцать тысяч людей населения, ещё и проезжает три машины в день. Может летом, в августе — по десять, и то только потому, что рядом море. Тамино там ещё не был, но и не очень хочет: что там, на этом пляже, может быть такого, чего он не видел? Так вот, светофор. Именно на этом перекрёстке Тамино вдруг вспомнил, что вообще-то ему завтра надо было бы сдать перевод очередной отвратительно старой книжки (где только заказчик её нашёл?) На старом диалекте фарси, а он даже не помнит, сколько страниц перевёл. Дай бог (ну, сам себе может подсобит) чтобы сорок из нескольких сотен. Разворот, ругательное слово как раз на фарси, услужливо подкинутое памятью, и вздох. Домой. В подъезде Тамино встречается с девушкой из первой квартиры, устало перебирающей ногами и копошащейся в бездонном рюкзаке. Он снова кивает, но его, кажется, даже не замечают. Оно и к лучшему. Из-за стола Тамино выползает только ближе к десяти, уморённый долгим подбором двух слов, отчаянно не хотевших вспоминаться. На улице, конечно, темно как утром в декабре — и холодно тоже почти так. Климат здесь такой странный, как и люди. Но Тамино комфортно, даже очень. Почему-то это так привычно: днём таять под солнцем, а ночью дрожать под пуховым одеялом. Завтра он сдаст перевод, получит денежки, закажет новые струны и спустит половину оставшейся зарплаты на какао и смеси для кексов. А сейчас можно и погулять наконец-то. На всю улицу ровно три человека и собака, все четверо злые и гавкающие друг на друга, и все четверо сверкающие странно седыми волосами, ну и шерстью. Тамино старательно планирует свой маршрут, обходя эту компанию по другой стороне квартала, и старается даже голову не поворачивать в их сторону. Он чувствует себя глупо, прячась от кучки людей, занятых своими проблемами, как подросток от другой компании подростков. Зато на другой стороне он натыкается на кошечку, преспокойно сидящую на ветке невысокого, но крепкого дерева, похожего на инжир. Она виляет пятнистым хвостом подобно тому, как движется маятник: туда-сюда, туда-сюда. Он наблюдает за ней, считая полные обороты хвоста, а спустя целых шестьдесят — тянет руки. Кошка совершенно не сопротивляется, будто ей совершенно всё равно, где лежать — на руках или на ветке. Хотя на руках, бесспорно, теплее. И ей, и ему. У Тамино совершенно безосновательно возникает ощущение, что это маленькое рыже-черно-белое тельце, трогательно свернувшееся в бублик у него на руках — тоже что-то высшее, как Бог, но может меньше, а может и больше, он не знает точно. Наверное, ему всё-таки просто очень хочется найти кого-то, кто его поймёт, пускай даже это будет кошка. Она же такая загадочная и спокойная, ну впрямь как божество. Путь он продолжает уже с ней на руках, мягко поглаживая по маленькой аккуратной голове. Обещает сам себе, что на обратном пути усадит обратно на ветку, потому что у такой красоты обязательно должен быть хозяин или хозяйка, и они точно не будут рады пропаже их любимицы. И обещание выполняет, хоть кошка и недовольно щурится, стоит потерять ощущение человеческого тепла. — Прощай, — Тамино машет напоследок своей большой рукой, мягко поблёскивающей тремя кольцами, и уходит, улыбаясь шире обычного. Дома он кутается в пуховое одеяло с кроликами, тоже дышащее старостью, как и все вещи в квартире, и засыпает на мыслях о том, что завтра на работе должно быть что-то интересное. Предчувствие, желание, аффирмация — кто знает? Но интересное оказывается почти ужасающим. Оказывается, в их (да, Тамино уже считает себя частью этого места) издательстве проходят практику студенты из какого-то местечкового университета. Студенты-журналисты. Портрет журналиста в голове Тамино строится по ассоциациям: они должны коммуницировать с разными людьми, значит общительные, значит шумные, значит головная боль, значит их нужно избегать. Он даже не был ни разу знаком с журналистом или журналисткой, но сама перспектива нахождения в одном здании со всеми этими крайне активными людьми его пугает. С другой стороны, не он ли их такими создал? Ещё его пугает отсутствие кружки с чаем на столе. Значит, Зульфия заболела, или с ней что-то случилось по дороге на работу, или она не выдержала студентиков и ушла в отпуск. Или просто ей надоело разносить чаи своим коллегам по утрам. Или Тамино её чем-то взбесил. Зульфия вообще своенравная и вспыльчивая, в особенности с начальницей, Лилианой Викторовной, в разговорах просто Лиличкой, по аналогии с Лилей Брик, на которую она ещё и ужасно похожа чертами лица и которую совершенно не любит, потому что жалеет Маяковского. Но это уже детали. Так вот, Лиличка по непонятной причине спускает Зульфии с рук всё, что та может учудить. Даже специально пролитый на её стул кофе. И неспециально перепутанные отчёты. И соль вместо сахара в чае. Чего только не натерпелась Лилиана Викторовна от холеричной Зульфии. Но на Тамино эта злость никогда не распространяется. Как и Марка — иллюстратора, верстальщика, дизайнера обложек (и вообще кем он только не работает). Но он просто слишком ценный работник: в такой глуши сложно найти хоть какого-нибудь художника, не то что закончившего Репинку, тем более такого швеца, жнеца, в дуду игреца. Вот Тамино просто самый неконфликтный человек в мире. Да и если честно, он тоже ценный работник. Ещё бы! Заменяет ведущего и главного редакторов, переводчиков сразу с нескольких языков, и на нервы никому не действует, и работает на совесть. Золото, а не сотрудник. Ну, в общем последний вариант отпадает. Зульфия вряд ли потеряла последнее здравомыслие. Да и вообще, тут скорее странно то, что она сама вдруг решила когда-то разносить всем чай. Тамино напряжённо сидит за своим рабочим местом, тупо уставившись в монитор ноутбука. Каждый шорох и шёпот где-то в здании заставляет его напрягаться ещё сильнее и терять только-только появившуюся концентрацию на тексте. Ему остается отредактировать последние главы книжки, как оказалось — религиозной, мусульманской точнее, что в принципе не удивительно, но как раз к этому времени к зданию издательства стали подтягиваться студенты, шумящие по коридорам и болтающие во все стороны. — Амир, — на плечо Тамино приземляется тонкая ручонка Зульфии, и прямо перед его носом появляется кружка с котятами, от которой чуть ли не дым идёт, — я утром забыла тебе чая принести, вот, держи. Тамино безмолвно кивает, принимая кружку, и слегка улыбается в ответ, глядя на неё. Яркий дневной свет смешными бликами отскакивает от кудрявых и пушистых волос Зульфии, торчащих куда-то в стороны, обрамляющих её крохотное, итак округлое лицо. Она вся дёрганная, будто загнанная лошадь, под глазами синие мешки — видно, помучала её документация насчёт практикантов. Расслабившись немного, Зульфия упирается рукой теперь в спинку офисного кресла, заглядывает в чужой ноутбук и одобряюще улыбается: — Молодец, что перевод доделываешь, а то мне отчитываться послезавтра заказчикам всем по плану. Тогда скину готовый вариант, как закончишь, и дело с концом, — Зульфия радостно хлопает в ладошки и машет напоследок, — ну, я побежала. Передай Саше, чтоб скинул мне сегодня до вечера списки выбранных авторов. Тамино снова молча кивает и делает пометку на клейкой бумажке: «Алекс спис авт до 6». Саша — бухгалтер и специалист по документообороту (а что делать, издательство крошечное, людей мало), да ещё и с недавнего времени он обрабатывает заявки на публикацию, отсылая стоящие Зульфие. Саша иногда так зашивается, что Тамино даже жаль его становится. Саша приходит только когда Тамино уже заканчивает перепроверку, в сотый раз спотыкаясь об одно и то же предложение, сбивающее его с толку. Что-то в нём было неправильно: то ли перевод конструкции кривой, то ли слово неудачно подобранное, а может он просто привередничает. Но проверить всё-таки решил. Саша только зайдя, ещё в вырвиглазной неоновой ветровке и с увешанным значками рюкзаком за спиной, окидывает почти жалеющим взглядом рабочий стол Тамино, который даже не видно было за тремя огромными словарями, десятью разноцветными папками с бумагами и несчитанным количеством каких-то художественных книг на куче языков. — Трудяжка, — Саша улыбается ободряюще, пока вытаскивает свой цветастый ноутбук из рюкзака, — Фия прихо́дила? Тамино выдаёт угукающий звук, похожий на согласие, смотрит на жёлтую бумажку у монитора, и его голос отражается от выбеленных стен кабинета низким раскатом, когда он говорит: — Просила список авторов до шести часов. На почту, я думаю, — и продолжает листать пожелтевшие от старости страницы словаря в поисках того самого слова. — А студаки прихо́дили? — Полупустой рюкзак с характерным звуком бухается на стол напротив. Саша приглаживает светлые волосы, пушащиеся от жёсткого солнца и солёной воды, смотрясь в экран выключенного телефона. У него всё лицо в веснушках, которые сильнее всего пятнами съедают загорелую кожу на щеках и носу. Точно на море был. Немудрено, июль же. — Пока нет, — Тамино отвлекается от работы и смотрит на парня почти с благоговением. Ему невозможно нравилась речь Саши, хотя справедливее сказать, сам Саша. Он странно, но притягательно мешал в себе любовь к технологиям и разговорам на суржике, рациональность в работе и совершенное неумение здраво распоряжаться деньгами. И при всём том, по скромному мнению Тамино, Саша ещё и замечательно прост и красив по-особенному, как красива сирень весной и инжир летом. — Тобто экзекуция нам ещё предстоит, — Саша вздыхает, откладывает телефон, а потом перехватывает его взгляд и улыбается в ответ, — ты так наглядеться не можешь, сумував за мной что ли на выходных-то? Тамино отводит взгляд, хмыкая побеждёно, и утыкается обратно в ноутбук. Он не очень понимает, что Саша сказал, но уже заранее соглашается. Что-то внутри, что, наверное, называют языковым чутьём на грани с голосом разума, говорит: «он сказал «скучал», ну ты и скучал по нему конечно». И Тамино совсем не собирается спорить. Они ещё несколько часов работают в тишине, нарушаемой только стуком клавиатуры: Саша агрессивно печатает ответы всем тем, кто присылал свои работы для публикации и так же агрессивно печатает Зульфие список одобренных им авторов. Тамино до сих пор пугает то, с каким чувством Саша тыкает по клавишам. Сам он с ноутбуком обращается осторожно, настороженно даже. Его всё ещё пугает то, как люди умудрились поместить такие сложные механизмы в такие маленькие коробочки. Тамино убирает словари по местам на стеллаж, но замирает, как олень в свете фар, когда дверь в кабинет открывается чуть ли не с ноги, почти оглушающе хлопая и заставляя встрепенуться успевшего заскучать над очередным ответом Сашу. Он с интересом и долей отвращения смотрит на шумную гурьбу первокурсниц и первокурсников, ввалившуюся в их кабинет. Тамино осторожно, дикой кошкой, возвращается к своему месту. Спокойствия ему придаёт только Лилиана Викторовна во главе шумящей и двигающейся из стороны в сторону процессии. — Тут у нас сидят бухгалтер и редактор, Александр и Амир соответственно, — гладкие и тёмные волосы Лилианы Викторовны обыкновенно стянуты в тугой высокий хвост, которым она при каждом повороте ненароком бьёт по плечу стоящую рядом, маленькую и хилую студентку в очках, каждый раз вздрагивающую, — не бойтесь к ним обращаться за помощью, в особенности к Амиру. Александр уже посложнее. Для этого у нас есть Зульфия Таймазовна, её вы уже знаете. Вообще Лилиана Викторовна довольно импозантная, особенно в этих брючных костюмах по первой моде и туфлях, похожих на оксфорды. Ещё Тамино кажется, что в ней точно есть тюркские крови, даже не из-за тёмных волос и медной кожи, а скорее из-за того, как она держится при людях: расслабленно, уверенно, но будто всегда готова пресечь любое посягательство на её право быть самой главной. От этой мысли Тамино не по себе: наверное, от такой же категоричности в свои времена много людей погибало. Впрочем, всегда спокойный и зычный голос Лилички производил ещё большее впечатление. Тем более на неокрепшие разумы студентов. Они все притихшие, внимающие каждому её слову. Только одна какая-то девушка продолжала говорить с пристрастием, видимо не сознавая, что в почти кромешной тишине её болтовня слышна всем: — Ну вот Юля и сказала, что он совсем какой-то придурок... — Разболтавшаяся студентка с розовыми волосами и тонкими губами вдруг сжала их в полоску и замерла, — блин, чего все замолчали? — Не знаю, Зорь, — курчавый низкий парень рядом отвлекается от телефона, оглядывает тёмными цепкими глазами людей вокруг и с театральной паузой вздыхает, шёпотом продолжая, — знаю. Мы как обычно опозорились, им хогин. В голове Тамино что-то щёлкает на двух последних словах и кричит, воет: «он сказал «Моя душа»! Так красиво!!». Тамино совсем не помнит, что это за язык, хоть и звучит он как всегда знакомо. Непонятная боль отдаёт в макушку при попытке вспомнить, где он в последний раз слышал эти переливы звуков и придыхания, и в памяти восстают лишь гранаты на полосатом тряпье. С таким же успехом можно было бы с завязанными глазами ткнуть пальцем на карту ближнего востока. Мысленное перебирание всех возможных стран, где растут гранаты, прерывает Лилиана Викторовна. — Молодые люди, — её обычно беспристрастный голос звучит раздражённо, почти зло, — попрошу вас обратить на мои рассказы внимание. Я не просто так вас вожу по всему зданию и показываю своих работников, как зверушек в зоопарке. Проявите уважение. Они стыдливо и почти синхронно опускают взгляды. Тамино заставляет себя отлепить глаза от этой парочки и утыкается в экран ноутбука. Ему так не нравится, когда люди ругаются, даже когда не на него, даже когда в воздух, на мироздание. В этом случае скорее особенно. Просто потому, что Тамино чувствует вину: это он недоглядел, не довёл ниточку чужой судьбы до конца, не уследил за перипетиями жизни. И теперь именно из-за его халатности человек вынужден ругаться. Нехорошо выходит. Значит, это он где-то пропустил сплетение судеб Лилички и этих бедных ребят, просто не слишком заинтересованных в летней практике. В самом деле, они могли бы сейчас быть где-нибудь на пляже, загорать, или может ходить по новомодным ресторанам и клубам, или вовсе по галереям и выставкам. Быть где угодно, но не в крошечном издательстве в центре крошечного города. Имеют право скучать. Тамино очень хочется отмахнуться от всех этих мыслей, но в кабинете слишком много людей. Вместо этого он перечитывает последний абзац текста и с облегчением замечает, как всё складно и стилистически верно смотрится. Можно и сходить чаю попить снова. А для этого нужно дождаться пока студенты уйдут куда-нибудь в другое место. Но Лилиана Викторовна будто специально водит их по всему их маленькому кабинету, показывая каждый угол и рассказывая о чём-то. Тамино плохо слышит о чём именно. Поэтому Тамино развлекается тем, что собирает все папки с бумагами, выкладывая их в кучки по цветам, а потом раскладывает по ящичкам стола. Затем убирает художественную литературу на тот же стеллаж, где стоят словари. Эти книжки он брал только чтобы проверить контекст, в котором может употребляться одно ужасно капризное слово. Это могло бы показаться утомляющим: искать по всем страницам конкретное слово, расплываться в предложениях, — и всё ради одного текста. Но Тамино это даже нравится. Работа с текстом чем-то напоминает заботу о растении: поливаешь его из красивой жёлтенькой лейки, удобряешь раз в две недели по зелёным напоминаниям на календаре, шикаешь на сорняки, вырываешь их, усиленно пытаясь не повредить корни своего растения, а потом любуешься крепкими листьями и может даже цветками, мелкими-мелкими, яркими пятнами раскиданными по всей зелени. Так и о тексте заботишься: ищешь слова по всем словарям, перепроверяешь грамматику по десять раз, листаешь усиленно справочник пунктуации, переписываешь один абзац несчитанное количество раз — и всё, чтобы получился красивый и складный текст, чтобы кто-то прочитал и подумал: и не скажешь, что перевод. И, наверное, это напоминает ему создание мира. Тамино не знает точно — просто не помнит, каково это, создавать целый мир. Но что-то почти тревожащееся червячком восседает на его сердце-яблоке, когда он занят переводом, словно это что-то намного важнее и глобальнее, чем может показаться. В перекладывании бумажек Тамино не замечает, как кабинет снова пустеет: его отвлекает только чей-то пристальный, почти оценивающий взгляд, который он чувствует всем нутром, тревожно сжимающимся в крохотный шарик на месте сердца. Тамино поворачивает голову, натыкается на того кудрявого студента и замечает чёрный лак на его ногтях. А потом этот парень окончательно растворяется в выходящей толпе таких же как и он. Тамино едва ощутимо пожимает плечами, будто ёжится от холода, и убирает последние бумаги во внутренний шкафчик в столе. Теперь можно и чаи погонять. На своеобразной кухне никого нет: только одинокая пачка чая с бергамотом посреди стола и дымящийся чайник, готовый служить верой и правдой тому, кто первый нальёт себе чаю из него. Тамино достаёт свой дорогущий чай гёкуро, мирно лежащий в закромах верхнего шкафчика, и навороченную сеточку для заварки листового чая. Он спустил на всё это целую зарплату месяца три назад, да и к тому же ему теперь постоянно приходится ждать, пока вода остынет, потому что этот чай нельзя заваривать кипятком. Но оно того стоило: чай ужасно вкусный. Особенно с пятью ложками сахара. Саша называет это богохульством — пить такой дорогой чай с кучей сахара, но Тамино всегда лишь смеётся с его слов. Забавно говорить Богу такое. Тамино мешает чай одной из красивых цветных ложек с орнаментами, которые со слов Лилички стоят тут в кружке с отбитой ручкой со времён динозавров. Ложечка звонко стукается о стенки горячей металлической кружки, и в этом звуке Тамино слышится что-то почти мистическое, как будто звон бляшек на высоком головном уборе жреца в старинном языческом храме. Храм этот стоит на вершине горы, в окружении кровавых маков и лилового бессмертника, представляется Тамино, и вокруг бродят коровы с белыми пятнами на лбах. Хотя нет, наверное, это не то воспоминание. Как-то не вяжутся чистые луга и холодные пещеры с раскалённым песком и великой рекой. Но ощущения возникают те же самые. Тамино растерянно озирается, цепляясь за шевелящиеся листья тополей в окне и тонкую шторку, перекручивающуюся и вздымающуюся к потолку. По груди бьёт понимание, что все его воспоминания спутались и связались в один большой, путанный узел памяти, который не суждено распутать. Сколько бы Тамино не рылся в себе, он никогда не сможет вытащить из старого шифоньера памяти хоть что-то, помимо призрачных, с каждым разом всё более слабых картин: блеска медовой кожи под палящим солнцем, не жалеющим ни своих, ни чужих; шёпота нагретых вод оазиса, ещё прозрачных и не взбаламученных ничьими усталыми телами; тёплой тяжести чужой головы на его плече, такой знакомой и почему-то родной; занесённых песком развалин домов, кажется ещё недавно наполненных шумом, запахами специй и едва живым цветами. И чем больше эти воспоминания отдаляются от него, тем отчаяннее Тамино тянется им вслед. Но дотянуться до них у него не получится. Поэтому он продолжает молча пить чай, не чувствуя его вкуса, обычно мягкого и сладкого, ещё более сладкого, чем он должен быть из-за сахара. Чувствует только песок во рту, как будто попал в песчаную бурю: жестокую, своенравную, лишающую всего, что у тебя есть, даже если ты простой человек, даже если ты жрец, даже если ты правитель, и особенно — если ты Бог. — Амир, ты чего это тут сидишь, как в воду опущенный? — Звонкий голосочек Кати раздаётся спасительным колокольчиком по маленькой комнате. Она резво достаёт пачку кофе, так же быстро засыпает его в кружку, которую достала другой рукой, при этом не рассыпая ни крошечки, и щёлкает чайник, поворачиваясь всегда светящимся лицом к Тамино. — М, да ничего, — он тушуется. На самом деле, нечего рассказывать, он ведь даже не помнит, что там было много-много лет назад. Он любил кого-то? Его любил кто-то? И их застала трагедия. Наверное. — Ну-ну, конечно, — Катя хмыкает, но отвлекается на ответный щелчок чайника, наливает себе кофе и садится напротив, по-заговорщицки улыбается, наклоняясь ближе к столу, — так и что у тебя там такое, выдрочка? Катя — главная и единственная сотрудница отдела продаж и производственного отдела. Она самая настоящая балагурка, душа компании, и, если хотите, центр вселенной этого издательства, без неё ведь ничего не получается. Она и психологиня, и тамада, и астрологиня — в общем специалистка во всех сферах жизни. Только работает не очень продуктивно, потому что появляется в издательстве раз в неделю, зато все задачи выполняет на совесть и вовремя. Кажется, Лилиана Викторовна не держит безалаберных работников. Ещё иногда Тамино казалось, что у Кати где-то есть многотомный анализ каждого из коллег. Она порой одним словом выдавала знание таких вещей, о которых даже Тамино не догадывался. Например, никто из ребят не знал, что Зульфия обожает панк-рок — а вот Катя знала, да ещё и умудрилась дать всем об этом знать так, невзначай. Да и сейчас — вот откуда она знает, что Тамино находит выдр очаровательными?! Хотя и менее очаровательными, чем котов конечно. — Да ничего же, — Тамино хмурится, сжимая в руках остывшую кружку. Катя красноречиво смотрит на него, совершенно молча, а потом начинает: — Слушай, для меня совершенно очевидно, что ты скрываешь что-то, — у Тамино на этих словах в горле пересыхает, пока Катя беспечно хватает шоколадную конфету из вазочки в середине стола, — и, похоже, ты и сам не знаешь, что с этим делать, до того это что-то огромное и противное, — Катя заметно темнеет взглядом, перекатывая в руках золотистую обёртку, но потом берёт себя в руки и улыбается, откусывая конфету, — но докапываться до тебя я, конечно же, не буду. Лучше расскажи, где ты гёкуро нашёл в нашем городочке? И Тамино рассказывает. Она об этом уже спрашивала, каждый раз спрашивает — и, видимо, каждый раз забывает. Или просто хочет быстро сменить тему и ничего лучше разговоров про чай придумать не получается. Когда чай заканчивается, Тамино крутит пустую кружку в руках, наблюдая за маленькими листочками, осевшими на дне. Они затейливо накладываются друг на друга, выходят из краёв оставшейся лужи чая и мелькают зелёностью. Тамино увлекается перекатыванием кружки и пропускает момент, когда на кухню заваливаются слабо хихикающий Саша и бессильно волочащийся Марк. У Марка такое выражение лица, будто ему только что подсунули дуриан под нос, а Саша просто выглядит так, будто откинется прямо на кухне. — Да шо такое с этими студентиками, — Саша бахается на стул прямо напротив Тамино, тяжело вздыхая и расплываясь уставшей лужей, — таки шумние, как будто зоопарк якийсь. Или дитсадок. Не знаю, шо хуже. Марк молча подходит к столу, где бессмысленно стоит пачка чая с бергамотом и вздыхает. — Хуже то, что ты опять пил мой чай, Сашаня, — Марк раздражённо цокает, заправляя свои отросшие тёмные волосы за уши, и с недовольным лицом оборачивается на Сашу. Лицо у него светлое, белое даже, и черты лица тонкие, почти детские, оттого его недовольство смазано и почти нечитаемо, — хоть на место вернул бы что ли. — Ой та годі тебе, самому лучшему и любимому другу жалко чи що? — Саша потягивается как кот и улыбается так же, хитро щуря светлые глаза, — так уж и быть, можешь взять мій вишневый джем на полке, матуся передала вчера. Можешь даже на стол покласти, не убирать. — Спасибо, барин, — Марк неудовлетворённо бормочет себе под нос, — но чай мой на место сам положишь. Пёс. Саша комично хватается за сердце, наклоняется вместе со стулом назад и охает, как будто ему стрелой прямо вот в сердце и попали. Марк на его клоуничества только снова вздыхает. — Смотри не упади, Шаляля, — Катя прячет улыбку в своей кружке и легонько толкает Сашу. Он, конечно, равновесие не удерживает и бухается на пол. И громко-громко вскрикивает. От этого вскрика у Марка из рук вылетает ложка, а Тамино крупно вздрагивает, хотя и наблюдал за всем происходящим вполне внимательно. Катя делает вид, что ничего не произошло, и продолжает пить кофе. — Катюша, сонце моэ, ты меня убить хочеш? — Саша, собравшись с силами, поднимается, старательно отряхивая свою неоновую футболку, и ставит стул ровно, — какое плохое зло я тобі сделал, золотушечка моя? Катя хихикает, прикрывая рот маленькой ладошкой в тонких серебряных кольцах, и не отвечает. Саша отходит почти сразу, только шарахается от катиных движений ещё пару минут. Марк успевает поднять ложку, насыпать пол-ложки сахара в свой бергамотовый чай и сесть рядом с Сашей. А потом он вспоминает про джем, с наглой улыбкой достаёт его с верхней полки, подбирает чей-то отрезанный кусок батона рядом и бахает на него четыре ложки джема. Саша задыхается от возмущения, но отказывается говорить. Катя уже даже не реагирует. Тамино мягко улыбается, наблюдая за ними. Отношения Марка и Саши невыносимо смешные, они знают друг друга с детства — только один выбился в Санкт-Петербург, в городскую стихию, в Академию Художеств, а другой поступил в ближайший университет и остался в родном городке, продолжая вести спокойную и привычную жизнь. И Тамино всё это в катиных разговорах подслушал, сам бы никогда не узнал. Ни Саша, ни Марк не отличаются любовью к обсуждению своего детства и юности. Саша вообще говорит, что о прошлом и будущем говорят только лохи, у которых нет настоящего. Тамино этого не понимает: не потому, что не согласен, а потому что концепт временных рамок ему всё ещё кажется таким странным. У него всегда будто было одно настоящее, только без названия — он просто жил. А тут ещё какое-то вчера, завтра... И все они когда-то станут сегодня. Тамино вздыхает тяжелее обычного, и на него обращает внимание вся комната. Катя понимающе стреляет глазками, продолжая пить свой кофе, Саша требовательно смотрит впритык, грея руки о кружку Марка, а Марк просто устало улыбается, так и не притронувшись ни к чаю, ни к хлебу с джемом. — Ну говори уже, Амирчик, — Саша не выдерживает, отставляет кружку ближе к Марку и двигается навстречу Тамино с почти лихорадочным блеском в глазах, — Шо ты вздыхаешь як тяжело, как будто дуже хочеш что-то рассказать? Катя прыскает в кулачок и не оставляет эти слова просто так: — Куда там. Я его тут допрашивала во всю, а он молчит, как рыба. Саша недовольно сопит, готовясь что-то спросить, на что Марк шмыргает разгорячившимся от чая носом и тыкает друга в плечо, причём довольно агрессивно. Саша подпрыгивает на стуле и недовольно косится на Марка. — Оставь его, а. Амир никогда не лезет в твои дебри, мог бы ради приличия и отстать от человека, — Саша супится сильнее, но рот закрывает, хотя и немного отодвигается от стола, а вместе с тем и от друга. Обиделся. — Спасибо, Марк, — Тамино продолжает машинально крутить кружку, неловко уставившись в увитые венами руки Марка, сжимающие цветастую ложку. Тот улыбается уже поживее и кивает, хотя Тамино этого не видит, — Мне... Не очень хочется говорить об этом. Всё равно ничего уже не поделаешь. Саша расслабляется и кивает понимающе, мол, да, конечно, прошлое остаётся в прошлом, сколько о нём не говори. Тамино хочется сказать, что он даже не помнит этого прошлого, говорить ему не о чём, но молчит. Зачем беспокоить мятежную Сашину душу лишними подробностями? Катя, пока наблюдала за всем этим, почти допила свой кофе, наверняка до отвратности сладкий, и теперь тоже крутила кружку, как Тамино. А потом хитро огляделась и заёрзала на стуле, как вор перед кражей. — Давай погадаем, — Катины глаза загораются лукавым огнём, как будто она что-то удумала, и Тамино тяжело вздыхает, — Да ладно тебе! На кофейной гуще. Могу в следующий раз принести таро. Саша смеётся, заливаясь, Марк только приподнимает уголки губ, а Тамино снова делает глубокий вздох и кивает с тяжестью на сердце. Не нравятся ему все эти гадания, попытки узнать свою судьбу. В его ситуации это совсем смешно: Богу гадают на гуще, чтобы узнать его будущее. Ну и нелепица. Катя довольно улыбается и резко переворачивает желтоватую чашку, крутит её как-то странно да и кладет на совсем другое, синее, блюдце. У Тамино замирает сердце. — Считай до семи, а потом поднимай чашку, — Катя отпускает ручку и внимательно вглядывается в Тамино, хмыкая чему-то своему, — опишешь сразу, что увидел. Он только кивает и начинает считать. В голове пусто, только размеренно звучат цифры: один, два, три... — Семь, — голос звучит как-то непривычно хрипло, и Тамино мешкается из-за этого, но тут же переворачивает кружку, — О... Это... Перед ним, почти рядом с ручкой кружки, кофейногущевый лев. По крайней мере, так кажется Тамино. Кошачья фигурка, маленькие лапки, и огромная грива, больше тела раза в три. — М-м, не знаю, что это, — Саша мгновенно теряет интерес, хотя до этого чуть ли не сильнее Кати нагнулся к чашке. Он усаживается обратно на стул и притягивает к себе надкушенный бутерброд Марка. — Тоже не понимаю, — Марк машет головой, не сильно вглядываясь в гущу, поворачивается на Сашу и хмурится гиперболично, — Эй! — Дурные, — Катя недовольно косится на них и, кажется, еле сдерживается от раздачи подзатыльников, — вам это и не нужно. Что ты там видишь, выдрочка? — Лев, — Тамино хмурится. Почему-то это ему совсем не нравится. Будто это какая-то опасность, что-то из прошлого, преследующее его, что-то, от чего он убегает всё это время. Но отсюда бежать же совсем не хочется! — О, — Катя задумывается, указательным пальцем касается подбородка, а потом смотрит на лицо Тамино, — А эмоция? Агрессивный или спокойный? Тамино замолкает и вглядывается в гущу внимательнее. Ему не очень нравится то, что он замечает. — Одинокий, — Катя тоже хмурится, и Тамино зачем-то уточняет, — Сам маленький, грива очень большая. — Ой не знаю, — Катя сдается, пожимая плечами, и снова светлеет глазами, — Какой-нибудь человек с большими амбициями, наверное. Я всё-таки не специалистка в этих гаданиях... — Ладно, — Тамино поджимает губы. Ему очень хочется узнать, что это означает, но с Кати на самом деле спросу нет. А обращаться к кому-нибудь специально ради этого — совсем глупость. Да и вообще вся эта затея одна сплошная глупость. Марк почти осуждающе качает головой и забирает чашку и блюдце вместе со своей кружкой, собираясь мыть посуду. Саша кладет на стол руки, на руки голову и вздыхает. Тамино всё ещё в раздумьях. В голове всплывает тот кудрявый парень с темнющим взглядом. Тамино устало прикрывает глаза и вспоминает чью-то руку с таким же кольцом на безымянном пальце правой руки, только там камни были, синие. Тамино встрепывается, чуть ли не падая со стула, и смотрит на свою правую руку. Нет, это была не его. Чья-то чужая, чуть светлее, с покрасневшими костяшками и тремя темными родинками на тыльной стороне ладони. И очень знакомая, родная какая-то. Тамино вздыхает по-особенному тяжело. Марк не обращает никакого внимания на него, стоит у раковины, уткнувшись в надписи на пачке сока. Видимо, взял из холодильника. А Саши с Катей и след простыл — удивительно, почему Марк с ними не ушёл. Но это даже хорошо. Тамино спокойно рядом с Марком. Рядом с Сашей смешно, весело даже, с Катей немного беспокойно, нужно всегда оставаться настороже. А с Марком ничего не нужно — он молчит, Тамино молчит. И молчание такое приятное, окутывающее, не вынуждающее сдерживать дыхание, чтобы не вдыхать холодный воздух слишком громко, чтобы не раздражать человека рядом. — Блин, этот соковый продукт стоил больше, чем огромная пачка чая, а содержание сока в нём всё равно меньше шестидесяти, — Марк бурчит себе под нос и ставит зелёную пачку обратно в холодильник, а потом разворачивается к Тамино и чуть ли не подпрыгивает от удивления, — О, ты всё ещё тут. — Ага, — вместо кивка говорит Тамино, не отдавая себе в том отчёта, и упорно вглядывается в свои руки. Смотрит на левую руку, потом на правую, потом вместе, но они никак не похожи на ту руку из воспоминаний. Она была маленькая, какая-то тонкая, но выглядящая сильной. Такой бы рукой держать копьё, обязательно покрытое чем-то золотым, с синими камнями тоже. Руки Тамино скорее для двуручного меча, хотя он, конечно, никогда такой в руках не держал даже. Не помнит, по крайней мере. — Так... Ты не обижен на Сашу? — Марк аккуратно садится на стул рядом и прерывает поток размышлений Тамино. Глаза у него какие-то беспокойные, думается Тамино, и совсем тёмные, особенно на фоне светлой кожи, — Он не со зла, сам знаешь. Вовремя остановиться для него проблема, особенно когда ему что-то интересно... — А? Нет, нет, конечно, не обижен, — Тамино смотрит Марку в глаза и говорит мягко, будто отвечает самому Саше, пытаясь убедить, что совсем зла не держит, — незачем обижаться на любопытство. Марк только кивает в ответ и улыбается уголками губ. В этой улыбке так легко можно прочитать облегчение, что Тамино самому легче становится. Марк кивает на прощание, осторожно прикрывает дверь на кухню и уходит, топая по коридорному деревянному полу. Ему тоже пора возвращаться на своё рабочее место. Тамино снова задумывается, на ходу вставая и задвигая за собой стул. Ему очень нравятся люди, так нравится их трепетное отношение к миру и другим, у них такие честные глаза, ну правда зеркала душ. Хотя, наверное, есть и другие люди, злящиеся, ругающиеся, да, точно есть, он таких и вчера видел, но и у них есть то, что они любят, они тоже понятны и прямы. Тамино даже хочется похвалить себя за то, что дал людям столько поводов любить. Без любви выжить очень сложно. Тамино прямо на входе в кабинет встречает Саша, что-то объясняющий трём студентам: той парочке, которую обругала Лилиана Викторовна, и ещё одной девушке, с огненно-рыжими волосами, наверняка крашеными. — Так, Юлия, у меня только Зореслава, вам всё-таки нужно подойти к Лилич… Лилиане Викторовне, — Тамино даже не узнает Сашин голос, такой он удивительно спокойный и рассудительный, только предательская оговорка этот его образ рушит, — О, вот и Амир. Левон, он весь ваш. А потом Саша хихикает и всё его внешнее спокойствие испаряется. Ну как обычно. Тамино на секунду пугается, и он почти готов сбежать из кабинета. Он что, теперь чей-то наставник? Ну нет, ему бы самому наставник не помешал, кто-нибудь, кто мог бы объяснить, что же такое с его воспоминаниями, что же такое с его силами, были ли они вовсе, может, он просто болен, а может ему нужно что-то особенное сделать, чтобы вспомнить свою жизнь до, да в любом случае — он не готов к такой роли. Но в реальности именно ему придётся теперь быть ответственным взрослым. Ну, зато он хотя бы точно старше этого парня, хотя взгляд у него не хуже таминовского. Тамино неловко застывает, но тянет руку. — Здравствуйте, — Левон оказывается намного ниже, чем Тамино, но крепче по виду, и руку протягивать в ответ не спешит. Никакого рукопожатия, видимо. Тамино медленно убирает руку, не зная, куда бы её пристроить, чтобы совсем смешным не показаться, — Левон Каханянц. Тамино кивает, но имя своё не называет, тот ведь итак его знает, Саша уже разболтал. Зато в голове щёлкает из-за окончания фамилии — точно, он тогда, получается, на армянском говорил. Непонятно только, почему он руку жать не хочет — Тамино помнит, какие люди там живут, они никогда не отказывались от рукопожатий и объятий. Хотя, может, такие люди там жили, а не живут. — Я не совсем понимаю, что входит в ваши обязанности, — Левон склоняет голову как-то почти лукаво, но глаза у него чистые, хотя, думается Тамино, скорее пустые, — тем не менее, на две недели я ваш ассистент. — Я больше переводчик, на самом деле, — Тамино ёжится под внимательным взглядом Левона. Честно говоря, ему совсем не нравится та часть его работы, где нужно редактировать чужие произведения и критиковать чужие решения, несмотря на то, что он научился это делать, — А так редактор тоже. Единственный, поэтому главный. Мне не особенно нужна помощь, так что можешь заняться чем пожелаешь. На стеллажах все книги мои, бери, если что. И спрашивай, что нужно. Левон издаёт звук, похожий на угуканье и переводит свой взгляд от его лица на окно. Тамино переводит взгляд вслед за ним. На улице как обычно жарко так, что асфальт плавится, а деревья молят о пощаде. От жара всё за стеклом покрывается волнами, почему-то совершенно незаметными для камеры телефона. Тамино как-то пробовал сфотографировать такое явление, просто красиво было, но ничего не получилось. Поэтому он вглядывается в эти волны, запоминает их, чтобы точно-точно вспомнить завтра, послезавтра и через месяц. Тамино со вздохом садится за свой ноутбук, чтобы отправить файл с переводом Зульфие. Та перенаправит его заказчику, тот всё проверит, а потом Тамино наконец-то поменяет струны на гитаре. Хороший план. Жаль, что ему не суждено быть выполненным. Левон подтаскивает стул для клиентов, стоящий рядом с Сашиным столом, садится рядом и с нечитаемым выражением лица смотрит прямо в экран чужого ноутбука, упёршись рукой в щёку. Тамино снова вздыхает. — Что-то интересует? — он аккуратно и очень ненавязчиво спрашивает, неловко тыкая по клавиатуре, в пятый раз за последнюю минуту неправильно набирая почтовый адрес Зульфии. Тамино, честно говоря, сильно нервирует, когда за ним наблюдают. Особенно люди с таким взглядом. — Да, — парень кивает, и его мелкие кудри подпрыгивают вместе с этим движением, только чтобы приземлиться обратно на свои места, а в голосе проскальзывает елейность, смешанная с крохотной насмешкой, — интересно, как организована работа в таких маленьких издательствах. Тамино вздыхает ещё горше. Эти две недели явно будут незабываемыми. Интересно, чем он думал, когда зачем-то столкнул такого упёртого и уверенного человека с таким мягким и нервным собой? И почему вообще он себя таким нервным сделал?! Вечером Тамино возвращается домой настолько эмоционально выжатым, что даже гулять не выходит. И не просматривает снова онлайн магазины в поисках гитарных струн подешевле, панамки с кошачьими мордами, чтобы непременно чёрная была, или хотя бы не листает фотографии египетских мау. Нет, Тамино сразу ложится спать, почти с разбегу, в последний момент вспоминая про то, что он вообще-то на самом верхнем этаже, а снизу живёт крайне свирепая пожилая женщина, на любой шум после одиннадцати вечера реагирующая десантурой прямо у двери его квартиры. И всё-таки, отмахиваясь от мыслей о своих соседях и остальных людях в мире, Тамино засыпает прямо в чёрной рубашке поверх чёрной майки, в чёрных штанах и в пёстрых носках, во всём том, в чём этот день ходил по улице, издательству, проходил мимо светофора и мимо круглосуточного магазинчика, в который по понедельникам завозят свежую выпечку. Но даже во сне его достают впечатления от этого длинного, нескончаемого дня, похожего на пытку: снова тонкие, непонятные полузлые фразы, пугающе пустынные глаза, к тому же до одури чёрные, и до больного знакомые ощущения от случайных взглядов на чужую фигуру издалека. Всё это собирается в один большой ком, как обычно, и наваливается во сне, заставляя подскочить на кровати в третьем часу ночи. Тамино рвано вздыхает и чувствует на щеках дорожки, оставшиеся от слёз, неприятно сковывающие кожу. От удивления резко вытирает их, а потом смотрит на свои руки. Звёзды молча смотрят на него из незакрытого окна, откуда тянет холодом, от которого утром обязательно будет зябко, как в январе, и будто укоряют его: ну чего ты расклеился, ну чего ты расплакался, а главное — от чего? Тамино уже не знает. Звёзды ещё тоже.