йогуртово-персиковый шёпот и танзаниты.

      мелодия скрипки разливается синевой по одиноким коридорам дворца, впитывается в слушающие стены, разбавляет колящий щеки и руки холод. пальцы бегают по грифу, зажимая то фа, то ре второй октавы, пока со смычка осыпается канифоль, пачкая идеально чистый, блестящий агатами корпус. рука болит, плечи уже начинают ныть, но перебирать струны важнее и волнительнее, чем отложить в открытый чехол воплощение неосязаемого искусства. а может быть, нежелание связано с надеждой, что сейчас, как пятьсот лет назад, по коридору пройдут ровно тридцать четыре фиалковых шага, чтобы явить в дверях лик ее величества. коломбина бы отдала всю себя, чтобы ее величество села на софу, поправляя шлейф легкого платья, откидываясь на спинке, как раньше; чтобы лицо ее выражало добрую смиренность и чистую тоску. пальцы начинает ломить, потому что ужасно сильно хочется, чтобы она снова слушала трагичную волнительность каждой следующей бордово-черной ноты, и захватывающий трепет смог вытеснить все ее сторонние, тревожные мысли. она бы вновь молча следила за тем, как ее любимая ученица отнимала от ключицы скрипку, приветственно кланялась, наклоняя голову чуть ниже, чем нужно. колумбина бы обязательно спросила фиолетово-червонным, просевшим голосом: «вам понравилось?», а наставница бы заставила на душе расцветать ромашки около детского счастья своим малиново-добрым: «конечно».       но это не случится. прошло уже пять сотен лет. теперь она императрица, ее шаги звучат индиго-утрамариновыми, ее голос больше не греет, а в глазах не осталось ни капли той любви, которая по определению должна быть у архонтки любви. всё изменилось. коломбина это понимает и сердцем, и умом, но иногда неряшное желание поностальгировать одолевает все здравые мысли.       в этих коридорах на третьем этаже правого крыла больше не слышны фиалковые шаги, но зато почти каждый вечер о стены разбиваются кроваво-оранжевые стуки увесистых сапог вперемешку со звоном на них цепей. арлекино нужно не тридцать четыре шага, а двадцать девять, чтобы открыть дверь и грохнуться за стол, любезно поставленный сюда по ее же просьбе, параллельно зачесывая челку назад. колумбине же не нужно открывать глаза, чтобы точно знать, что отчеты из приюта арлекино трогать в ближайшие полчаса не будет, лишь глупо смотреть на них, делая вид, что всё ее внимание не сосредоточенно на каждой ноте, боковым зрением – на отражении колумбины в зеркале, поставленном здесь, чтобы еще совсем неумелая ученица могла видеть свои ошибки в держании скрипки. колумбина услышит, как шуршат одежды, падая на пол, как арлекино разминает плечи, а после намного расслабленнее делает глубокий вдох и выдох, закрывая глаза.       некоторые слова не обязательно произносить – они витают в воздухе, щекочут нос и пробегаются аккуратно, едва касаясь, по плечам, поэтому колумбина никогда не спрашивает, почему слуга приходит, не спрашивает, почему она так тщательно пытается скрыть, что ей нравится наблюдать за коломбиной и спокойная тревога «пляски смерти». серветта не спрашивает - слуга не рассказывает, только ее невербальные действия: ее расслабленные плечи, расставленные по обе стороны от себя руки могут тихонько нашептать что-то на ухо, сбиваясь и постоянно запинаясь. этот полушепот трепета листвы деревьев был персиково-йогуртным, казалось, что она даже может почувствовать привкус этого персика на языке, но почти никогда призрачное ощущение не оставляло за собой ничего кроме желания улыбнуться. возможно, это даже к лучшему, потому что плод был бы отравлен, как и всё вокруг.       когда коломбина отложила скрипку и поправляла волосы, она уже прекрасно знала, что человек в этой комнате хочет о чем-то поговорить. поэтому, подойдя к софе, номер три обняла арлекино со спины, чтобы в следующую секунду испариться в коралловой вспышке света.       перед девушками открылся вид на заснеженные рельса старой линии межгородних поездов. мгла беспросветного ничего окутывала их ровно три вдоха, пока соседний столб еще с фонарями на керосине не загорелся по щелчку пальцев, а после не накрыл прочный купол льда, смыкающийся на вершине с громким хрустом. арлекино продолжала молчать, смотря, как коломбина от скуки покрывает внутреннюю сторону льда мелкими узорами снежинок и завитков, в которых нет ни правильной геометрии, ни логики. хаос, освещаемый одним престарелым фонарём.       — скажи мне честно, – прокашлясь, начинает лилово говорить арлекино. она звучит, как всегда, уверено несмотря на явный холод, который залезает под кожу, — как ты относишься к, – рисунки на льду стали более округлыми и похожими друг на друга. – тому, что мы делаем? – глаза, перечеркнутые иксом-исключением, вперились в кривую ухмылку, расцветающую борщевиком на губах серветты.       — неужели ты задумала что-то против фатуи? – переводит кристально голубой взгляд на собеседницу, но эта обманчивая чистота и невинность ангела скрывает угольно-сапфировую крамольную догадку, которая затянула дно глаз грозовыми тучами.       арлекино нечего ответить, поэтому она лишь пожимает плечами, чтобы, отведя взгляд на огонь, спросить красно-фиолетово: «а ты поддержишь?». и это вызывает почти искренний восторг, перед глазами серветты всё аж заволокло этим красно-фиолетовым, отдавая в руки приятным теплом. клыки белоснежные показываются в радостно-заинтригованной улыбке, заставляя слугу наконец расцепить руки на груди и засунуть их в карманы черных кюлот.       – ах, милая арлекино, ты знаешь, как поднять мне настроение! – лимонно-персиковый восторг обнимал со спины. — я бы никогда не подумала, что кто-нибудь из предвестников заговорит со мной об этом. все такие безумно скучные, что аж перья опадают от их нудности, – весело продолжает серветта, а в глазах у нее демоны пляшут. зрелище завораживающее своим безумием заставляет криво улыбнуться:       — меня почти пугает твой энтузиазм.       — а меня пугает то, что никому нет дела до нашего архонта, – намного серьезнее произносит коломбина, садясь на рельсы. резкая серьёзность, смена настроения - это то, что стоит ожидать от неё, поэтому слуга лишь разворачивается, чтобы смотреть на нее сверху вниз и слушать, тихо согреваясь от своего глаза бога. — почти никто не знает того времени, когда ее величество была настоящей и даже не интересуется этим. а ведь она была самой любящей принцессой на свете, когда ее отец еще был жив. на каждом углу открывались приюты ее имени, она посещала гимназии, открывала с отцом все праздники, подолгу оставаясь с нами. и я знаю не понаслышке о ее доброте, – голубая грусть пронизывает каждое слово, коломбина не хочет знать, почему сейчас говорит всё это, поэтому, чтобы заткнуть мысли, продолжает: — я ведь самая обычная девчонка из трущоб, сбежавшая из дому, но удачно встретившая принцессу. если бы тогда царица не подобрала меня с улицы, где дождь всегда был сильнее чем, где бы то ни было еще, если бы она только не заметила какую-то девчонку с рваным пиджаком, в кармане которого блестел крио глаз бога, двумя медняками в жестяной банке и поющую молитву, меня бы не было сейчас здесь. если бы царица не была той преисполненной любовью богиней, я бы никогда не поняла, кто я, меня бы просто не существовало, – пауза. арлекино не прерывает, не спрашивает. слушать голос коломбины - само по себе настоящее наслаждение, а узнавать, как обустроено ее скрытое закулисье, вызывает истинный восторг, показывающийся в блестящих крестообразных зрачках. — а потом пало каэнриах... тогда плач ее разливался рекой по всем залам, он застыл в свечах, в картинах, в мебели, даже в моей скрипке и в ее рояле. это были самые ужасные три дня моей жизни. только пьерро видел ее, но она не переставала горько плакать. и первое время, когда она стала уже настоящей императрицей, она очень старалась продолжать меня навещать, быть рядом. она пыталась, но ее слова уже были такими слезно-голубыми, что у меня самой почти слезы наворачивались. однако... – вздох, наполненный странным разочарованием и грустью. — всё резко оборвалось в день создания фатуи. пьерро был, как обычно, призрачно-безразличен, а я впервые стояла перед когда-то принцессой на коленях с неспрятанными крыльями, клянясь, что все мои способности будут навеки посвящены благополучию снежной. и... – маленькая задержка, чтобы посмотреть в глаза арлекино, — я не могу сказать, что все предвестники виноваты в безразличие к нашему богу. виноваты лично я и пьерро, потому что под нашими носами наша богиня сломалась, а мы продолжаем молчать. из-за нас все думают, что царица - архонтка любви по выдуманным причинам, а то время до падения каэнриах было надуманно учеными-историками, чтобы угодить ее величеству. возможно, поэтому они думают, что путь саморазрушения, ненависти и мести – это то, что, на самом деле, нужно ее величеству. но это не так, – тяжелый вздох, – совсем не так.       — и поэтому ты хочешь..? – застывший вопрос застрял косяком птиц в закате дня перед дождем.       — я хочу, чтобы ей не дали погрязнуть в ненависти, – твердо, без всяких задних мыслей чеканит серветта. в ней нет ни капли сомнений, страха или раздумий.       и если для коломбины отражение мыслей слуги – это ее йогуртово-персиковый шепот, то для арлекино – безграничные и многогранные танзаниты, поэтому арлекино видит то, что нельзя произнести вслух, то, что может разрушить их жизни: «если ради этого нужно, чтобы предвестников не осталось, если нужно заставить ее величество проиграть, я обязательно поддержу всех мятежников.»       — я поняла, – осталась отбиваться о холодные стены пурпурная уверенность арлекино. почему-то верить ее словам легче, чем словам кого бы то ни было еще. возможно, арлекино засела своей запретной грубостью и беспристрастным спокойствием не только в мозолистом теле инородным √-1, но и в сплетении рёбер, — я сделаю то, что смогу. а сейчас... – лампа гаснет, слова блестят изумрудами, — идём домой, – протягивает руку единственному человеку, касания которого не обжигают кожу, а, лишь щекоча, проникают в кровь.       лед обратно исчезает в земле, а девушек обдувает холодящий кости ветер, когда коломбина встаёт на ноги и смотрит своими чистейше-демоническими глазами в перечеркивающие мысли иксы напротив.       — идём, – закрывая глаза, отвечает коломбина, сжимая руку арлекино, даже не спрашивая куда это – домой? разве есть какая-то разница, где находится этот дом, если во дворце остались одни только скорбь и печаль?       под шёпот звёзд девушки растворяются в червонной вспышке, оставляя после себя давно выгоревший фитиль в фонаре и слова, что не нужно озвучивать.